была  отреставрирована, восстановлена и  приобрела  божеский
вид,  тяжело  вздыхал, обходя храм, и делал один  снимок  за
другим  маленьким черным "Кодаком". С фотоаппаратом в  руках
a.`.*  +%b-() священник выглядел несколько комично,  он  сам
чувствовал  это,  фотоаппарат  -  не  тот  предмет,  который
прихожане привыкли видеть в руках духовного пастыря.
      Губы  священника  кривились, когда он  всматривался  в
нарисованные аэрозолью сатанинские знаки.
     - Гореть вам в геенне огненной! - бормотал священник. -
Не  прошло  и  двух  месяцев,  как  покрасили  стены  храма.
Придется перекрашивать вновь. Не могу же я позволить,  чтобы
эта мерзость оставалась на стенах. Бог все видит, - бормотал
священник и дрожащим пальцем нажимал красную кнопку.
     Раздавался тихий щелчок.
      - Остатков краски не хватит даже на то, чтобы замазать
надписи. Докупать придется, а денег уже почти и не осталось.
      Осмотрев  храм, сделав снимки, настоятель поговорил  с
церковным  старостой, дал ему указания. Надев длинный  плащ,
направился  в  сторону кладбища. Оттуда  он  вернулся  домой
совсем  удрученным,  хотя  зеленые ворота  под  руководством
матушки  успели  перекрасить и  все  сатанинские  знаки  уже
исчезли  под слоем свежей масляной краски, приятно  пахнущей
олифой.
       Протоиерей   Михаил   подошел  к   воротам,   большим
указательным пальцем правой руки оторвал прилипший к воротам
желтый  липовый  листок, бросил его под ноги.  Запах  краски
щекотал  ноздри. Этот запах смешивался с горьковатым  дымом.
На  огородах  жгли  мусор,  и по  тихой  улице,  пролегающей
недалеко от храма, плыл голубоватый терпкий дым.
      "Благодать  какая!"  -  подумал  священник,  глядя  на
солнечные лучи, пробивающиеся сквозь серые тучи.
      Кресты  на  церкви  ярко поблескивали.  Протоиерей  не
удержался, взглянул на купола, быстро перекрестился и  вошел
в дом.
     - Воскресную проповедь протоиерей Михаил Летун посвятил
безнравственному   и  кощунственному   поступку   тех,   кто
осквернил  кладбище и храм. О воротах своего дома  священник
не  вспоминал. Церковь была полна прихожан, все  внимательно
слушали  священника, сокрушенно кивая  и  время  от  времени
осеняя себя крестным знамением.
      Мужчина  в  длинном черном пальто отстоял всю  службу,
прижимаясь плечом к колонне в правом нефе. Он слышал то, что
говорил священник, слышал шепот женщин и старух. Он время от
времени   поднимал  глаза  и  смотрел  на  темную  икону   в
аляповатом окладе. И ему казалось, что иногда Божья матерь с
черными скорбными глазами согласно кивает головой в такт его
неторопливым мыслям: "Правильное дело ты задумал,  Григорий,
богоугодное   дело.  А  если  задумал,  то  не   сомневайся,
совершай. И тогда тебе воздается".
      В  левой  руке мужчина держал черную сумку, небольшую,
размером  с  портфель.  Иногда Григорий  Стрельцов  невнятно
бормотал короткие обрывистые фразы, из которых ясно  звучали
лишь отдельные слова:
      -  Господи,  спаси  и помилуй мя...  -  Больше  молитв
мужчина не знал.
     Служба закончилась. В храме еще толпились женщины, одна
за  другой  подходили к настоятелю. Григорий молча наблюдал,
*  *  священник протягивает для поцелуев руку,  как  женщины
склоняют  головы,  прикладываясь губами  к  крепкой  мужской
кисти, видел восторженные глаза детей.
     Он продолжал бормотать:
      -  Господи,  помилуй мя, помоги моей  жене...  -  Жена
Григория Стрельцова лежала в онкологии уже третий месяц. Она
перенесла две операции и сейчас проходила химиотерапию.
      Последняя  прихожанка приложилась к руке настоятеля  и
семенящей   походкой   покинула  храм.  Григорий   Стрельцов
вздрогнул.   Он   поскреб  небритую  щеку   и   нерешительно
направился  к  священнику, который стоял справа  от  алтаря,
уставший, опустошенный долгой службой.
      -  Отец Михаил... - выдавил из себя непривычные  слова
Григорий Стрельцов.
      -  Слушаю  тебя,  сын мой, - священник  спокойно,  без
спешки  обернулся.  Он  уже  давно заприметил  широкоплечего
мужчину, простоявшего всю службу у колонны.
     - Отец Михаил, я тут вам принес...
      -  Слушаю  тебя,  сын мой, говори,  -  священник  взял
Григория за руку и отвел в сторону. - Присядь, расскажи, что
у тебя на душе. Вижу, ты чем-то озабочен.
      Вместо  того чтобы говорить, Григорий Стрельцов  часто
закивал.  Слова  "отец" или "батюшка" не произносились,  они
застревали  в  пересохшем горле. Ведь священник  был  моложе
Стрельцова  лет  на десять, и пересилить себя  мужчине  было
тяжело.
     - Говори, я тебя слушаю.
      -  Тут  у меня оклад.., старинный оклад. Я хочу отдать
его вам.., хочу пожертвовать церкви.
     - Хорошее дело ты задумал. Имя-то твое как?
     - Григорий я, Григорий Стрельцов. - Григорий Стрельцов?
-  едва слышно прошептал священник. - Второй раз вижу тебя в
храме, нечастый ты здесь гость.
      -  Так оно и есть, - признался Стрельцов. Руки мужчины
дрожали,  и он с трудом расстегнул молнию сумки. Вытащил  из
нее  завернутый  в  чистую белую ткань  предмет  и  протянул
священнику. Тот положил сверток на колени и принялся бережно
разворачивать.   Тускло  заблестело   серебро.   Оклад   был
небольшой, но массивный. По углам цветы и виноградные грозди
были немного смяты.
     - Вот...
     - Вижу.
      Священник  кончиками пальцев прикасался к  прохладному
металлу, любовался искусной работой.
      -  И  что тебя толкнуло, сын мой, сделать церкви столь
щедрый подарок?
      -  У меня жена больная, очень больная. Может быть, это
ей поможет.
     Священник ничего не говорил, он запахнул оклад, положил
руки на белую ткань:
     - Твоя жена в храм ходила?
     - Редко, но ходила.
      -  Хорошо, я помолюсь за ее здравие, помолюсь сегодня,
завтра. Как ее имя?
     - Мария...
     - Мы все будем молиться за ее здоровье, Григорий, будем
молиться ежечасно. Будем просить Господа позаботиться  о  ее
здравии.
      -  Да,  помолитесь,  -  выдавил  из  себя  Григорий  и
судорожно дернулся.
     - Откуда у тебя, сын мой, этот оклад? Григорий замялся.
По  небритым  щекам  пробежала судорога,  на  лбу  выступили
крупные капли пота, губы сжались, зубы проскрежетали.
      -  Ладно, можешь не рассказывать, если не хочешь. Тебе
исповедоваться  надо, сын мой, в среду, с утра.  Я  выслушаю
твою исповедь, тебе станет легче.
      - Спасибо, батюшка, - через силу прошептал Григорий  и
резко встал.
      Болоньевая  сумка соскользнула с его колен,  упала  на
пол. Григорий поднял ее и, не оборачиваясь, резко зашагал  к
выходу.  -  "Вот  так  всегда, - подумал  протоиерей  Михаил
Летун,  - когда человеку хорошо, он о Боге не вспоминает,  а
как  случится беда - сразу в храм. А ведь Бога надо поминать
ежечасно,  ежеминутно,  благодарить  его  за  каждую  минуту
жизни, за каждый прожитый день, за солнечный луч и за глоток
воздуха,  за крошку хлеба и за глоток воды. Эх, люди,  люди!
Эх, человеки, какая тьма у вас в душе! Отвернулись от Бога".
      Правая  рука  скользила по старинному окладу,  бережно
ощупывая  выпуклости,  прикасаясь к серебряным  уголкам,  на
лице  священника блуждала, загадочная улыбка,  трогательная,
как  на  лице  ребенка.  Прижимая  белый  сверток  к  груди,
протоиерей покинул храм.

                             ***

      Уже  третий день, срывая с деревьев последние  листья,
Москву  мучил  холодный  осенний дождь  с  резкими  порывами
ветра.  Влажные, липкие однообразные дни сменялись  студеной
мглой  ночи.  Уже  третий  день  советник  патриарха  Андрей
Холмогоров  не  покидал свою квартиру.  Каждый  год  осенью,
когда  начинались затяжные дожди и холод, нестерпимо  болела
спина.
      Чтобы хоть как-то отвлечься от постоянной ноющей боли,
Холмогоров  читал.  Он сидел за письменным  столом,  включив
настольную  лампу, накинув на плечи старый плед, и  пробегал
глазами   строчки,  пытаясь  в  мыслях  нарисовать   картину
прочитанного. Время от времени он отодвигал книгу в сторону,
включал  компьютер  и, быстро работая  пальцами  обеих  рук,
словно  пианист, проигрывающий новую, еще незнакомую  пьесу,
делал  записи, отправляя интересующую его информацию в недра
компьютера.   Пил   травяной   чай   из   большой    кружки,
прислушивался к свисту ветра за высоким окном.
      Осенними дождливыми вечерами он никогда не включал  ни
радио,  ни телевизор, лишь изредка ставил любимую  музыку  и
замирал  в  глубоком кожаном кресле, вслушиваясь в  знакомые
звуки.  Музыка приносила душевное успокоение, и  нестерпимая
боль  на  некоторое время отпускала Холмогорова. Он уносился
мыслями  в  детство и, словно давным-давно  знакомую  книгу,
/%`%+(abk"   +  страницу  за  страницей  события   прошлого.
Воспоминания  были беспорядочными. То вдруг мелькал  отрывок
раннего  детства  -  родители, родственники,  то  его  сразу
сменяло что-нибудь из менее далекого прошлого.
      Когда  тихо  звучала  музыка, когда  на  столе  лежала
раскрытая  книга, когда светился экран монитора,  Холмогоров
не   мог  заставить  себя  подойти  к  настойчиво  звенящему
телефону.
      -  Потом,  потом, - говорил он, вздрагивая,  -  потом,
когда закончится музыка.
       Уже   два  дня  Холмогоров  читал  толстую  книгу   -
дореволюционное издание о войне 1812 года. Это  был  сборник
воспоминаний   французских   генералов,   участвовавших    в
российской кампании.
      "В жизни все связано самым необычным образом. Сейчас я
прочел название реки - Березина, а там, в Борисове, живет  и
служит  Михаил  Летун. Интересно, как  он?  Я  уж  давно  не
получал от него вестей".
        Пожелтевшие    страницы   старой   книги    медленно
переворачивались. Вновь зазвенел телефон. По зуммеру  Андрей
определил  -  звонок  междугородный.  "Нет,  не  буду  брать
трубку, уже слишком поздно, одиннадцать вечера".
     Вновь прошелестела страница. Взгляд советника патриарха
упал на карту: река Березина и рядом - Борисов.
      "Но  если  звонят так поздно, значит, что-то  срочное.
Никто  не  станет  беспокоить по пустякам  в  такое  позднее
время".
      Превозмогая боль в спине, Холмогоров поднялся, взял  в
руку тяжелую черную трубку старого верного телефона.
     - Слушаю вас, - выдохнул он.
     - Алло! Алло! Это Москва?
      Андрей  вздрогнул, услышав голос. Буквально  мгновение
тому  назад он думал о своем однокурснике, о своем  приятеле
Михаиле  Летуне,  и вот сейчас он слышит его  голос,  слышит
наяву.
     - Михаил, ты? - воскликнул Холмогоров.
     - Алло! Алло! Тебя плохо слышно, какой-то шум!
       Через   несколько  мгновений  шум  исчез,  и   Андрей
Холмогоров расслышал дыхание своего доброго знакомого.
     - Какими судьбами, Михаил?
     - Как твое здоровье, Андрей? - протоиерей Михаил Летун,
обращаясь  к Холмогорову, говорил с нескрываемым  почтением,
словно тот являлся небожителем.
      -  Твоими молитвами жив пока и здоров, - жаловаться на
здоровье Холмогоров не любил. - У тебя как дела?
     - Ты извини, что звоню так поздно.
     - Извиняю. Что-то давно не видел тебя в Москве, Михаил.
       -   Дел  много,  -  вздохнул  протоиерей,  настоятель
борисовской церкви. - Ты все знаешь, Андрей...
      - Ты сильно преувеличиваешь, Михаил. Как твоя супруга,
как твое здоровье?
     - Со здоровьем все в порядке и у меня, и у супруги.
     - Тогда говори.
      -  У меня неприятность. Может, ты уже слышал, в городе
*+ $!(i% осквернили хулиганы, церковь нашу испоганили?
     - Сатанисты?
     - Еще неизвестно.
     - Нет, не слыхал, - произнес Холмогоров.
      - Конечно.., откуда... Но я бы не стал тебя так поздно
беспокоить. Сегодня после службы случилось вот что: один  из
прихожан принес серебряный оклад. Я не специалист, в отличие
от тебя, но предполагаю, что оклад старинный, уникальный.  Я
похожие  видел в Загорске, когда мы там учились. Ты  в  этом
лучше меня разбираешься, ты знаток.
      - Ты преувеличиваешь, Михаил, мои возможности. Я же не
могу по телефону датировать вещь, даже если ты опишешь ее во
всех деталях.
     - Серебряный оклад с виноградом, с листьями.
     - Это довольно распространенный узор, - тут же произнес
в трубку Холмогоров. - Что-нибудь характерное есть?
     - Четыре креста по углам, покрытые эмалью.
     - Голубая с белым?
     - Да! - обрадовался протоиерей Михаил, учащенно задышав
в трубку.
       -  Это  может  быть  и  шестнадцатый  век,  и  начало
двадцатого.
     Вздох разочарования прозвучал в наушнике.
      -  Но  я  чувствую  старину, Андрей, оклад  прямо-таки
светится,  хоть и темный от времени. От него тепло  исходит.
Намеленный. Надписи на нем греческие.
       Упоминание   о   греческих  надписях   заинтересовало
Холмогорова, но он не хотел зря обнадеживать друга.
       -   Знаешь  что,  -  после  секундной  паузы   сказал
Холмогоров,  в  интуицию однокурсника он верил,  -  надеюсь,
фотоаппарат у тебя есть?
       -   Да,  есть,  но  это  обычная  "мыльница".   Слово
"мыльница",     произнесенное    протоиереем,    Холмогорова
позабавило.   Так   говорят  подростки,   туристы,   праздно
шатающиеся вокруг Кремлевских соборов, но не лица  духовного
звания.
      -  Профессиональный аппарат в руках  любителя  -  хуже
мыльницы.  Так  что  ты сними, - поспешил  успокоить  Андрей
провинциального священника. - Сфотографируй  оклад  с  обеих
сторон  и  не  забудь  положить что-нибудь  для  масштаба  -
спичечный коробок или линейку.
     - Понял! - воскликнул Михаил Летун.
     - Сфотографируй и вышли мне.
      -  А  почему  бы тебе, Андрей, не наведаться  ко  мне?
Небось, редко из Москвы выбираешься?
      -  Наоборот,  -  сказал Холмогоров, - редко  в  Москве
бываю. Тебе повезло, что застал меня. Три дня как приехал и,
наверное, через неделю уеду на север.
     - Жаль, - вздохнул протоиерей, - давно не виделись. Моя
супруга тебе поклоны шлет.
      - И ты ей кланяйся, - у Холмогорова дернулись в улыбке
губы.
      Холмогорова  всегда  забавляла манера  функционеров  и
провинциальных  священников  изъясняться.  И  те  и   другие
/.+l'."  +(al в своей речи абсолютно неживыми выражениями  и
образами. Было понятно, матушка не стоит рядом с протоиереем
и не бьет челом в пол, а просто говорит: "Передай привет".
     - Места у нас здесь красивые.
     - Некрасивых мест не бывает, - вставил Холмогоров.
      -  Конечно,  все Божье творение, все по его  умыслу  и
велению создано.
      Холмогоров  опять улыбнулся. Эту прописную  истину  он
знал  с  детства и никогда в ней не сомневался в отличие  от
протоиерея,   который  был  в  свое  время  и  пионером,   и
комсомольцем, а в армии даже пытался вступить в  партию.  Но
тем не менее протоиерей был человеком честным и добродушным.
     - У нас здесь река красивая.
      -  Березина,  -  сказал Холмогоров,  глядя  на  книгу,
лежащую на его письменном столе. - Кто ж Березину не  знает?
Она хоть и небольшая, но знаменитая.
     - Так ты приедешь? - осведомился протоиерей.
     - Бог даст, будет время - обязательно наведаюсь.
     - Я передам супруге, что ты обещаешь быть у нас.
      -  Передай, - сказал Холмогоров. Поговорив еще немного
об  общих  знакомых, погоде и здоровье, пожелав  друг  другу
всех  благ, протоиерей и Холмогоров распрощались. И странное
дело,  усевшись  в  кожаное кресло,  Андрей  абсолютно  ясно
представил  себе протоиерея Михаила, маленького, щуплого,  с
серебряным  окладом  в  руках, и  его  супругу,  пышногрудую
женщину  с  постоянным румянцем на щеках. "Наверное,  сейчас
бегает по дому и размышляет, как сфотографировать ночью этот
оклад.  Яркого света, наверное, у него нет, а  того,  что  в
фотоаппарат  вмонтирована  вспышка,  он,  скорее  всего,  не
подозревает".
      И,  надо сказать, размышления Андрея Холмогорова  были
недалеки  от  истины. Михаил с матушкой принесли  в  большую
комнату  две настольные лампы, зажгли люстру, расстелили  на
журнальном столике белую ткань. Матушка смахнула  пылинки  с
почерневшего   оклада,  а  отец  Михаил,   далеко   отставив
фотоаппарат,  пристально вглядывался  в  маленькие  циферки,
мелкие, как муравьи.
     - Матушка, глянь, что там написано - тридцать шесть или
тридцать четыре?
     Матушка поднесла черный фотоаппарат прямо к глазам:
     - Тридцать шесть, - убежденно сказала она.
      -  Значит,  ничего  не получится, -  скорбно  заключил
священник,  -  на сатанистов, будь они неладны,  всю  пленку
извел, а на святую вещь не хватило.
      -  А  может, хватит? - произнесла матушка. -  Помнишь,
дочка внука привозила, так тогда тоже тридцать шесть было? А
фотографий получилось тридцать восемь.
      - Все в руках Божьих, - произнес священник, нажимая на
кнопку.
      Полыхнула  вспышка,  которая на мгновение  ослепила  и
испугала священника и матушку.
     - Как думаешь, получилось?
     - Все в руках Божьих, - протокольно произнесла женщина.
     - Еще разок попробую.
     - Ты забыл положить коробок.
       Отец   Михаил   долго  вертел  в   пальцах   коробок,
предупреждавший,  что  спички  в  руках  детей  -   источник
повышенной опасности и причина пожара. Затем хотел  положить
коробок в середину оклада, но матушка запричитала.
      -  Понял, понял, - сказал священник и положил  коробок
рядом с окладом.
      Изготовился,  привстал  на цыпочки  и  вдавил  кнопку.
Фотоаппарат   судорожно  щелкнул,  и   внутри   зашелестела,
сматываясь, пленка. Вспышки не было.
     - Ладно, завтра куплю другую и пересниму.
        Супруга    священника   матушка   Ольга    принялась
расспрашивать  мужа  о том, какими путями  серебряный  оклад
оказался  в  их доме. Отец Михаил никогда не  имел  тайн  от
жены.  Он  рассказал  все, как было, о Григории  Стрельцове,
лишь  не  назвал  его  имени, а та, зная городские  новости,
рассказала мужу все, что ей было известно.

                           Глава 4

      Тюремный  срок  Самсона Ильича Лукина  закончился.  Он
мечтал  об  этом моменте, и в мечтах каждый раз он рисовался
ему  по-новому. Казалось, будет ярко светить  солнце,  будут
петь  птицы,  когда он наконец перешагнет линию,  отделяющую
неволю  от  свободы.  Но  все произошло  куда  проще.  Время
заключения  вышло, истекло, и Самсон Ильич даже почувствовал
легкую грусть, поняв, что завтра ему выходить на свободу. Он
весь  вечер просидел в библиотеке, листая книги, прощаясь  с
ними,  зная, что на этот раз будет куда осторожнее и уже  ни
за что не попадет за колючую проволоку.
      -  Этих лет не было, - шептал себе Самсон Ильич,  -  я
вычеркну их из своей жизни. Ни радости, ни горя они  мне  не
принесли.
       Дольше   всех  он  рассматривал  американскую   книгу
"Древнерусское  ювелирное искусство".  Лукин  знал,  что  не
пропадет  на  воле.  В  отличие от  других  заключенных,  он
никогда  не  связывал  себя в мыслях  с  тем  местом,  какое
занимал  в  жизни. Встречал он и тех, кто только,  в  тюрьме
начинал  ощущать  себя  человеком, почувствовав  власть  над
людьми.  Лукин  же  надежно обеспечил  себе  тылы,  уходя  в
тюрьму.
      Его  освободили  до обеда. Моросил  мелкий  неприятный
дождь,  небо  заволокли  хмурые тучи.  Прощаться  с  Лукиным
пришло  все  начальство. Жали руки,  шутили,  желали  больше
никогда не свидеться. Самсон Ильич чувствовал, что никто  не
желает ему зла, никто не таит на него обиду. Помог он многим
и никому не сделал плохого.
       Заурчал  электродвигатель,  и  металлические   ворота
медленно отворились. Самсон Ильич глубоко вздохнул  и  вышел
на  дорогу, ведущую к шоссе. Адвокат Юрий Прошкин  уже  ждал
его на собственной машине. Мужчины обнялись.
      -  Ты  почему  меня не предупредил,  что  приедешь?  -
спросил Лукин.
     - Я думаю, ты в этом не сомневался.
      -  Жаль, библиотеку с собой взять нельзя. Собирал  ее,
книгу к книге, кому-то теперь она достанется?
      -  Не  расстраивайся, найдется смышленый зек,  который
освоит  твою  науку. Нужно же смену себе  гото