ом.  Страшно, если человек верит в то, что ему дано  право
владеть  всем  миром. Откуда такая вера была у Наполеона?  В
воспоминаниях  современников  иногда  упоминается   странный
человек,  не  то советник, не то астролог императора,  имени
которого  никто  не  знал. Он мог в любое  время  входить  к
Бонапарту без доклада, сопровождал его в поездках.  А  потом
исчез.  Его  дальнейшая судьба неизвестна. Не он  ли  убедил
императора, что весь мир окажется под его властью?
     Телефон в квартире Холмогорова молчал уже полдня. Такое
случалось  очень  редко,  казалось,  об  Андрее  Алексеевиче
забыли  все.  И  он,  дочитав  очередную  главу,  дойдя   до
витиеватой  заставки в конце страницы,  снял  трубку,  чтобы
удостовериться,  что  телефон  работает.  В   пустой   тихой
квартире явственно прозвучал гудок.
     "Странное дело, - Холмогоров зябко повел плечами, - это
все  погода. Никому без крайней нужды не хочется  выбираться
из  дому,  и  каждый  понимает, что я тоже  не  поспешу  ему
навстречу, если, конечно, дело не очень важное. Интересно, в
Борисове  сейчас  идет дождь или светит солнце?  -  внезапно
подумал  Холмогоров  и  тут же рассмеялся.  -  Какое  солнце
поздним  осенним  вечером? Солнце давно зашло,  отец  Михаил
отслужил  вечерню и, наверное, снова разглядывает подаренный
оклад,  переживает, что зря потревожил меня, желает и боится
нашей встречи. Вдруг я скажу: "Это поздняя подделка, неужели
ты  не  мог  сам понять, реликвия перед тобой или  новодел?"
"Да,  -  скажет  отец Михаил, - все как в Евангелии.  Погоду
распознать  не  можете,  куда  уж  вам  судить  о   небесных
знамениях!"  Холмогоров почувствовал  себя  виноватым  перед
отцом  Михаилом.  Тот столько сил положил на  восстановление
храма, а я даже не удосужился приехать посмотреть. Сделаю-ка
я ему приятное!"
      Холмогоров  снял  трубку  телефона  и  улыбнулся.  Код
Беларуси  он  помнил,  а  код  Борисова,  естественно,  нет.
Пришлось звонить в справку.
      - Спасибо, - бросил Холмогоров девушке, сообщившей ему
код.
       Телефонная  линия  жила  своей  жизнью,  в   наушнике
слышались  отдаленные  щелчки, звучали приглушенные  голоса,
иногда  вдруг проплывала вырванная из контекста  музыкальная
фраза.
      Вновь  щелкнула  автоматика,  и  в  наушнике  раздался
длинный   гудок,   следом  другой.   "Странно,   -   подумал
Холмогоров,  насчитавший шесть гудков, - где еще  быть  отцу
Михаилу поздним осенним вечером. Даже если учесть разницу во
времени  на час между Москвой и Беларусью? Его могли позвать
к умирающему, но тогда дома оставалась бы матушка..."
      Холмогоров  так долго держал трубку,  что  автомат  на
междугородной телефонной станции сам отключил связь.
      Еще  один  звонок Холмогоров сделал совсем  поздно,  и
вновь  ему  никто не ответил. Трагические нотки  чудились  в
гулких  пустых  гудках, и на сердце у Холмогорова  сделалось
тревожно. Если бы дело происходило днем, он бы даже позвонил
в  патриархию, чтобы отыскали телефон церковного старосты  в
Борисове,  и  позвонил бы незнакомому  человеку  узнать,  не
случилось  ли чего с отцом Михаилом. Тяжело, когда  на  душе
тревожно, а ты сам ничего сделать не можешь. Не перенесешься
же  в  одно  мгновение  за восемьсот километров!  И  никакие
телепатические способности не помогут.
     "Ерунда, - тряхнул головой Холмогоров, - это все погода
виновата.  Когда  сумрачно,  когда  барабанит  дождь,  вечно
думается о плохом. Небось, в гости пошел отец Михаил  вместе
с  женой,  скучно  вдвоем с матушкой дома сидеть.  Может,  к
детям  поехали..."  Простые  объяснения  немного  придержали
разрастающуюся тревогу, и Холмогоров уже готов был  поверить
в то, что у Михаила Летуна все в порядке.
      Но  оклад,  о котором говорил протоиерей,  не  шел  из
головы. Он виделся Холмогорову очень ясно, даже тогда, когда
он  специально  о нем не думал. Андрей смотрел  на  стену  и
вдруг    замечал    белую   искорку,   которая    потихоньку
приближалась.   И  вот  он  уже  видел  серебряные   гроздья
винограда,   кресты  по  углам.  Зияли  чернотой  отверстия,
оставленные  для  ликов  и для руки Богородицы.  Именно  эти
провалы,  зияющая чернота пугали больше всего -  так  пугают
вырванная  страница в святой книге или замаранная  строка  в
тексте.
      Как  ни  старался Холмогоров, уснуть он  не  мог.  Сон
проходил  мимо,  пролетал,  не касаясь  его  своими  мягкими
крыльями.  И  Андрей  как  к последнему  средству  прибег  к
молитве.  Он  шептал слова, глядя, как в  беззвездное  небо,
'  bo-cb.%  низкими тучами, в потолок, смутно  белеющий  над
ним.  Он не вспоминал слова, даже не пытался вникнуть  в  их
смысл  -  божественное  не поддается пониманию.  Слова  сами
приходили  и уносились в сумрачную белизну ночи.  Холмогоров
закрыл глаза, продолжая шептать молитву, и незаметно уснул.
      Подхватился  он  неожиданно и принялся  открытым  ртом
хватать  воздух - тяжелый, густой, вязкий. Он  задыхался.  В
этот момент он понял: с протоиереем Михаилом случилось самое
ужасное.  Словно кто-то невидимый шепнул об этом  Андрею  на
ухо  перед  самым  пробуждением  и  скрылся,  и  теперь   за
объяснением обратиться было не к кому, только к самому себе.
     "Надо попытаться думать о чем-то хорошем, возможно, еще
ничего не случилось, не произошло, а лишь может случиться...
А  может,  и  нет..." - бессвязный поток  мыслей  захлестнул
Холмогорова.   Он  почувствовал  себя  бессильным   что-либо
изменить.  Такое случалось редко, обычно он быстро  постигал
суть  происходящего и находил верное решение или  конкретный
ответ. Сейчас же сущность была размыта и погружена во мрак.
     Он потянулся рукой к телефону и тут же отдернул пальцы.
"Хорош   же  я  буду,  позвоню  в  три  часа  ночи!  Испугаю
Михаила...  Дождусь  утра",  - решил  Холмогоров,  падая  на
влажную от пота подушку.
     Сон навалился резко, внезапно, хотя Холмогоров уже и не
желал  его. Так засыпает в конец измученный человек.  Сон  -
яркий,  цветной, что случается крайне редко, с запахами,  со
звуками.  Холмогоров даже ощущал теплоту ветра, но при  всем
этом понимал, что пребывает во сне.
       Узкая   тропинка,  петляющая  вдоль  реки,   плотная,
укатанная   земля,  на  которой  явственно  проступал   след
велосипеда.  С  кустов черемухи сыпались,  как  снег,  белые
цветы.  Дурманящий  запах, скрип педалей  и  частое  дыхание
слышались   Холмогорову.  Но  пейзаж  тем  не  менее   взору
открывался   пустынный.   И  лишь  на   какое-то   мгновение
Холмогоров увидел спину отца Михаила, склонившегося  к  рулю
велосипеда.  Тропинка  шла в гору, и отец  Михаил  с  трудом
прокручивал педали.
      "Лучше бы ты слез, Миша, и покатил велосипед в руках",
- подумал Холмогоров.
      В  тех местах Андрей никогда не был, видел их впервые.
Нереальным  казалось весеннее буйство природы,  ярко-зеленая
трава, белые цветы, словно бумажные, стволы берез и цветущая
черемуха.  Но в пейзаже было что-то ненастоящее, нереальное.
И  тут Холмогоров понял: тропинку усыпали осенние листья,  а
трава  кое-где жухлая, покрытая инеем, вот-вот на нее  ляжет
снег.  "Нет,  это не снег, не иней, - решил  Андрей,  -  это
цветущая  черемуха сбивает меня с толку", - и он  смахнул  с
рукава теплого пальто несколько белых лепестков.
      Отец  Михаил на велосипеде перевалил за холм и  исчез,
словно   растворился  в  небе.  Холмогоров  побежал,   боясь
опоздать,  боясь, что, когда взбежит на холм, уже не  увидит
друга.
      Так  и  случилось: он стоял на вершине холма один  над
безлюдной   землей,  холодный  ветер  дул  в   лицо,   внизу
серебрилась  река,  справа виднелось  сельское  кладбище,  а
-%/.$  +%*c  от  него  свежеоструганный деревянный  крест  у
перекрестка  полевых дорог, тропинка растворялась  в  траве,
тронутой не то инеем, не то росой.
      -  Михаил,  ты  где?  - закричал Холмогоров,  приложив
ладони ко рту, и прислушался.
      Голос  погас,  как  гаснет спичка, брошенная  в  воду.
Тяжело  дыша,  Холмогоров двинулся вниз по  росистой  траве.
Впереди  чернел перелесок. Андрей брел сквозь  кусты,  ломая
тонкие сухие прутья, пока наконец не остановился у березы. У
самых ног чернела яма, неглубокая, наспех выкопанная, на дне
которой,   скорчившись,  лежал  отец  Михаил,   придавленный
велосипедом. В серебристых спицах кое-где желтели застрявшие
в  них  осенние листья. Переднее колесо медленно  вращалось,
может,  чуть  быстрее секундной стрелки часов. Голые  березы
шатались  на  осеннем ветру, и вместе с тем повсюду  чудился
дурманящий запах цветущей черемухи;
      -  Михаил, - проговорил Холмогоров, понимая, что  друг
мертв.
      -  Ты  чего  остановился? - услышал он голос  и  резко
обернулся.
     Перед ним стоял Михаил в черной рясе с портфелем в руке
и улыбался. На черной одежде не было креста.
     - Почему ты здесь? - спросил Холмогоров.
     - Живу я здесь.
     - А я почему здесь?
     - Я приглашал тебя приехать, вот ты и приехал.
      - Я еще не приехал, - сказал Холмогоров, - я в Москве.
Михаил рассмеялся:
      -  Это тебе кажется, что ты в Москве, но ты уже здесь.
Матушке от меня передай: на все воля Божья.
     - Ты сам ей это скажешь.
     - Обо мне не волнуйся, у меня теперь все хорошо.
      -  Что  случилось?  - спросил Холмогоров.  Собственные
слова  показались  ему  ужасно пресными,  хотелось  кричать,
броситься, обнять отца Михаила, но он застыл.
      -  Я  пойду,  меня  ждут, - тихо сказал  отец  Михаил,
приподнял руку, словно хотел подать ее на прощание, а  затем
виновато улыбнулся:
     - Уже нельзя.
     - Почему?
     - Не получится.
      Холмогоров  посмотрел в яму, на  медленно  вращающееся
колесо:  отец  Михаил  с  окровавленной  головой  лежал  под
велосипедом.
      -  Что  случилось? - снова спросил Холмогоров и  вновь
обернулся.  Отца Михаила рядом уже не было, как  не  было  и
следов  на  росистой  траве,  словно  протоиерей  растаял  в
воздухе.
     - Михаил! - крикнул Холмогоров.
      На  этот  раз  голос понесся далеко и  вернулся  эхом,
отраженный зубчатой стеной леса. По голому полю бежал  серый
пес.  Его  металлический ошейник отливал серебром в вечернем
свете.
      "Далекий лес всегда кажется синим", - подумал  во  сне
@ндрей  и только хотел обернуться, чтобы вновь посмотреть  в
яму, как тут же проснулся.
       Пробуждение   было  резким,  но   оно   не   испугало
Холмогорова,  как  случается обычно. Предрассветные  сумерки
все  еще наполняли комнату, но уже ощущался приход света.  В
том, что сон вещий, Холмогоров не сомневался, не бывает так,
чтобы  подобные вещи снились просто так, сами  по  себе.  Но
Холмогоров знал и другое: обычно сны являются иносказанием и
понять их смысл можно лишь потом, когда события произойдут.
     Андрей чувствовал себя на удивление бодрым, хотя поспал
максимум часа три, и, что было уже совсем удивительным, боль
в  спине  исчезла напрочь. Он даже не сразу в  это  поверил.
Осторожно  сел, прислушиваясь к ощущениям, повел плечами,  -
ожидая,  что  боль  вернется  резким  ударом.  Андрей   даже
зажмурился, но не ощутил ни малейшего неудобства.
     "Дозвониться до Борисова!"
      Ожидание  растянулось бесконечно долго,  пока  наконец
часы не показали половину девятого.
      Сдерживая дрожь в руках, Холмогоров позвонил секретарю
патриархии.  Но  тут  его  ждало  разочарование:   секретарь
отыскал  лишь  телефонный номер отца  Михаила,  а  церковный
староста  жил  по  старинке, не удосужился даже  обзавестись
телефоном, в справочнике значился только адрес.
       -   Что-нибудь   случилось,  Андрей   Алексеевич?   -
поинтересовался  секретарь,  уловив  в  голосе   Холмогорова
тревожные нотки.
      -  Надеюсь,  что  нет, - уклонился Андрей  от  прямого
ответа.
       В  мыслях  складывались  самые  изощренные  варианты:
позвонить  в  городскую  газету,  в  Борисовское  управление
министерства  внутренних  дел.  Но  каждый  раз   Холмогоров
останавливал себя. "Я не имею права так делать. Отец  Михаил
-  человек в городе уважаемый, и мои домыслы могут повредить
ему".
      Телефонный  номер  вместе с кодом находился  в  памяти
аппарата,  и  Холмогорову  лишь оставалось  нажимать  кнопку
повтора.  И  вдруг,  когда он уже совсем отчаялся,  ровно  в
десять утра на другом конце провода сняли трубку.
     - Алло, - раздался абсолютно спокойный женский голос.
      -  Добрый день, - выдавил из себя Холмогоров.  -  Отца
Михаила можно пригласить к телефону?
     - Мужа сейчас нет дома, может, ему что-нибудь передать?
      Холмогоров  с  облегчением  перевел  дыхание.  Матушка
говорила спокойно, безо всякого волнения.
      -  Передайте отцу Михаилу, когда вернется, что  звонил
Холмогоров из Москвы.
      - Ой, это вы? - воскликнула матушка. - Извините, сразу
не  признала. Муж сильно переживал, что побеспокоил вас.  Он
столько о вас рассказывал.
     И тут у Андрея вырвалось:
     - Передайте, что я приеду, скорее всего завтра.
      -  В самом деле? - искренне обрадовалась матушка. -  Я
так рада!
      -  Я  тоже  рад. До свидания, увидимся,  -  Холмогоров
/.+.&(+ трубку.
      "Ну  вот,  -  усмехнулся он, - не  было  счастья,  так
несчастье  помогло. Вытащил-таки меня из дому  отец  Михаил.
Чему суждено быть, то произойдет".
      Холмогоров  был легок на подъем. Он никогда  долго  не
собирался, сумка, приготовленная к отъезду, неизменно стояла
в  просторном  стенном шкафу. Холмогоров принадлежал  к  той
категории  людей, которые не загромождают квартиру ненужными
вещами.  И хоть у советника патриарха имелись дела в Москве,
он твердо решил, что сегодня же отправится в Борисов.
      Полдня  ушло на то, чтобы отложить уже назначенные  на
ближайшую   неделю  встречи.  Смеркалось,  когда  Холмогоров
опустил дорожную сумку в багажник машины. Недочитанную книгу
о  войне  1812 года он положил рядом на свободное сиденье  и
вырулил со двора.
       Андрей   хоть  и  был  человеком  сугубо   городским,
родившимся   и  выросшим  в  Москве,  но  всегда   удивлялся
столичной суете, знал, как легко суета пожирает души  людей,
не дает им подумать о времени, о душе.
      "Мчишься по городу, сменяя один транспорт на другой, и
кажется, от того, успеешь ты или опоздаешь, зависит вся твоя
жизнь.  Некогда остановиться, посмотреть на небо,  вздохнуть
полной  грудью, заглянуть в глаза соседу по вагону метро.  В
большом  городе  среди людей человек так же  одинок,  как  в
лесу,  - думал Холмогоров, - не больше и не меньше, а именно
так.  Идущий  по улице обходит других прохожих  -  так,  как
обходил  бы  в  лесу деревья, - он видит в них исключительно
препятствия. Нет, все же не так, - усмехнулся Холмогоров.  -
В  лесу человек, увидев поваленное дерево, переступит  через
него  и  пойдет  дальше. Упавшего человека в городе  все  же
поднимут, пусть не сразу, но найдется тот, кто остановится и
поможет.   Большой   город..,  большие   деньги..,   большие
соблазны... В мегаполисе жить легче и одновременно  труднее,
чем в маленьком городке".
      "Жигули" Холмогорова двигались в плотном потоке машин.
Чем  ближе к окраине, тем темнее становилась улица, тем реже
горели фонари, тем меньше попадалось прохожих.
     Наконец мелькнули за стеклами последние городские дома,
и машина вырвалась на шоссе.

                           Глава 7

      Новости в маленьких городках распространяются  так  же
быстро,  как эпидемия гриппа. Стоит узнать что-то интересное
одному, как уже через несколько часов эту новость мусолит  и
пересказывает  друг другу дюжина людей.  А  еще  через  пару
часов количество осведомленных увеличивается в десять раз. А
к  вечеру  новость уже не является новостью, ее  знают  все,
даже  понемногу  начинают забывать. Новость  теряет  вкус  и
вместе  со  своей  новизной превращается  в  обыденную  всем
известную историю.
       Так   получилось  и  с  серебряным  окладом,  который
пожертвовал  церкви Григорий Стрельцов. О  подарке  говорили
уже  на  базаре, интерес подогревало то, что  никому,  кроме
.bf  Михаила, не было известно имя дарителя.
       Стрельцов  лежал  на  диване,  смотрел  на  зажженные
лампочки люстры и размышлял о жизни. Телефонный звонок вывел
его из оцепенения. Поздние звонки, особенно когда кто-нибудь
из близких лежит в больнице, пугают, несут угрозу.
     Испуганно вздрогнул и Григорий Стрельцов.
      - Господи, - произнес он, вскакивая с дивана и спеша к
телефону.
     Когда схватил трубку, прижал к уху, то услышал знакомый
голос. Сердце, до этого замершее, забилось быстро и часто.
      - Ты что это, Гриша, дышишь так тяжело, как паровоз на
станции?
      -  Ой,  Кузьма, - вздохнул Григорий Стрельцов, услышав
голос своего приятеля.
      -  Чего делаешь, Гриша? Стрельцов перевел дух, немного
отдышался, вытер вспотевшее лицо.
      - Ничего не делаю, Кузьма, лежу на диване. Даже стакан
водки выпить не могу. Хочешь - заходи, выпьем?
     - Нет, Гриша, у меня другое предложение. Ты один?
     - Один, конечно. Жена в Минске, в больнице.
      -  Понятно. Слушай сюда, - голос Кузьмы Пацука  звучал
как  приказ.  -  Часика в три ночи жди  меня  возле  старого
моста. Я тебя захвачу, и сплаваем в старицу.
     - Да ты что, Кузьма! Такая погода, какая рыба?
     - Рыба будет, я тебе обещаю. У меня там стоят сетки.
     - Сетки в такое время? - удивился Григорий Стрельцов.
     - Что, думаешь, ничего не достанем?
     - Конечно, ничего!
     - Вот тут ты ошибаешься, Гриша. Если я говорю, что рыба
будет, значит, будет. Кстати, как там твоя?
     - Не очень, все по-прежнему.
     - Ай, ай, ай, - с горестью произнес Кузьма Пацук.
     Фальши в голосе приятеля Григорий Стрельцов не заметил,
хотя  и подозревал, что тот страшно обиделся на него за  то,
что Григорий пожертвовал оклад в церковь. С Кузьмой они были
знакомы  уже лет двадцать, но только после возвращения  того
из тюрьмы сблизились по-настоящему.
     - Ну все, договорились?
     - Л если дождь? - проронил Стрельцов.
     - Что тебе дождь? Плащ же у тебя есть?
     - Плащ есть, - согласился Стрельцов.
      - Надевай плащ, телогрейку, сапоги и жди под мостом, -
Кузьма положил трубку и с отвращением сплюнул себе под ноги.
- Сволочь! Сука! - пробурчал он, глядя в темное ночное окно,
за  которым  шумел дождь. - Мерзавец конченый! Урод!  -  эти
слова,  слетавшие  с  губ немолодого мужчины,  относились  к
Григорию Стрельцову.
     Сентябрьской ночью, сунув бутылку водки и охотничий нож
с  большим  лезвием в карман плаща, Кузьма  Пацук  вышел  во
двор.  Утро  обещало  быть туманным. Стояла  теплая  осенняя
погода,  дождь кончился часа два назад. Две огромные овчарки
подбежали к хозяину и ткнулись носами ему в ноги.
     - Что, хорошие? С собой вас не возьму, - хрипло обронил
Кузьма.  -  Дело у меня больно важное. - Два  пса  понимающе
a,.b`%+(  на  хозяина, шевеля острыми, будто вырезанными  из
твердого  картона,  ушами.  -  Вы  тут  за  домом  и   женой
присмотрите, чтобы ни одна сволочь не залезла. А  я  к  утру
вернусь.
      Кузьма открыл сарай, взял два дюралевых весла, взвалил
их  на плечо. Подойдя к реке, мужчина тяжело вздохнул.  Река
была  спокойная, на противоположном берегу поблескивало лишь
несколько  огоньков.  "Все спят, а  Гриша  придет.  Куда  он
денется,  обязательно придет", - укладывая  весла  в  лодку,
думал Кузьма.
      Пришлось  вернуться в сарай и принести  мотор.  Кузьма
Пацук   все  делал  неторопливо,  даже  медленно,   но   все
получалось  довольно  споро.  Мотор  был  установлен,  замок
открыт.  Цепь с меланхоличным грохотом, похожим  на  далекий
горный обвал, упала, скользя на днище лодки.
      -  Ну,  с  Богом!  -  пробурчал  Кузьма,  спрыгивая  в
качнувшуюся лодку и опускаясь на сиденье.
      Уперевшись  веслом  в мостки, он  оттолкнул  лодку  от
берега,   и  она  заскользила  по  черной,  словно   залитой
сверкающей  нефтью, воде. Течение немного снесло  лодку.