Княжна жестом остановила  Степана,  который,  спрыгнув  с  запяток,  уже
нацеливался взять незнакомца за шиворот, и выразила готовность слушать.
   - Благодарю вас, сударыня, - на хорошем французском языке сказал тот.
- Ваше великодушие столь огромно, что я не  нахожу  слов...  Меня  зовут
Эжен Мерсье, я, как вы, должно быть, догадались, француз. Быть французом
в наше время - незавидный удел, мадемуазель, очень незавидный,  особенно
если ты не хочешь воевать ни за Наполеона, ни против него. Посмотрите на
меня, сударыня, разве я  похож  на  воина?  Я  мирный  человек,  учитель
танцев, а меня обзывают шпионом и  все  время  норовят  забить  насмерть
камнями и палками... Когда граф Растопчин высылал из  Москвы  французов,
я, признаюсь, испугался, что всех нас отправят в  Сибирь,  и  укрылся  в
надежном месте. Теперь, когда я понял свою ошибку, я не могу  объявиться
перед властями, потому что  теперь-то  меня  наверняка  сошлют  к  белым
медведям  за  неподчинение  этим  самым  властям.  Сжальтесь,  сударыня,
войдите в мое положение!
   -  Я  искренне  вам  сочувствую,  -  ответила  княжна,  действительно
тронутая рассказом Эжена Мерсье, - но никак не могу  понять,  о  чем  вы
просите.
   - О, сударыня, это так просто! Я прошу лишь дать мне  место  в  вашем
экипаже. Если угодно, я могу поехать на запятках или на козлах, рядом  с
кучером, но только увезите меня отсюда! Здесь я рта не могу раскрыть без
риска быть растерзанным на куски только за то, что  мне  посчастливилось
родиться французом! Умоляю вас, мадемуазель, не бросайте меня здесь!
   - Но  ведь  вы  даже  не  знаете,  куда  я  направляюсь,  -  заметила
растерявшаяся от такого напора княжна.
   - Поверьте, сударыня, мне это совершенно  безразлично!  -  воскликнул
француз. - Единственное, чего я  хочу,  это  продолжать  учить  молодежь
танцам вдали от ужасов войны. О, как я ненавижу и презираю  теперь  всех
этих так называемых великих деятелей, которые утверждают  свое  величие,
проливая реки крови - не своей, а ни в чем не повинных людей! Какая  это
низость - преклоняться перед такими монстрами!
   - Не стоит так горячиться,  -  сказала  княжна.  -  Я  разделяю  ваши
чувства, но не забывайте, что вас могут  услышать.  Моим  лакеям  нельзя
доверять. Они могут донести на вас...
   - Вы не доверяете своим людям? О,  сударыня,  я  счастлив,  что  могу
оказать вам услугу! Я преподавал танцы, это правда. Но я так  же  хорошо
владею шпагой, как и жезлом  распорядителя  танцев.  Поверьте  мне,  это
правда! Я смогу защитить вас от всех превратностей путешествия!
   Княжна  невольно  улыбнулась  при  виде  этой   истинно   французской
горячности.
   - Но ведь шпаги у вас нет,  -  заметила  она.  -  Не  станете  же  вы
защищать меня с тросточкой в руке!
   - Пардон, мадемуазель, - возразил француз. - Взгляните-ка на это!
   В  руках  у  него  действительно  была  тонкая  трость  с  затейливым
набалдашником, выглядевшая весьма  странно  в  сочетании  с  извозчичьим
кафтаном. Француз потянул за  набалдашник,  и  Мария  Андреевна  увидела
спрятанное внутри трости узкое лезвие фехтовальной рапиры.
   - Что ж, - сказала она, смеясь, - я взяла бы вас с собой  и  так,  но
теперь, когда вы так убедительно продемонстрировали мне, что можете быть
полезны... Я просто не  вижу  причин  для  отказа!  Садитесь  в  карету,
сударь. Этот человек поедет со мной, - добавила она по-русски, обращаясь
к Прохору, который все еще стоял за спиной у Мерсье,  меряя  француза  с
головы до ног неодобрительным взглядом.
   Мерсье забрался в карету и скромно забился в самый дальний от  княжны
угол, стараясь, по всей видимости, занимать как можно меньше места.
   - Положим, - сказал он, когда карета тронулась, - причина для  отказа
у вас все-таки была. Не забывайте, что я - француз.
   - Я  не  питаю  враждебности  к  французам,  -  возразила  княжна.  -
Император Франции, французская армия - это совсем другое дело. Они - мои
враги, да и то лишь до тех пор, пока бесчинствуют на русской земле.  Как
только их выбьют за Неман, они снова сделаются мне безразличны.
   - Простите, мадемуазель, - осторожно сказал Мерсье, -  но  почему  вы
так уверены, что французы непременно будут изгнаны из России? Пока  что,
насколько мне известно, все движется совсем в ином направлении. Вот и вы
покидаете Москву...
   - На это у меня имеются свои причины, - возразила княжна.  -  Что  же
касается  моей  уверенности...   Достаточно   лишь   вспомнить   историю
Российского государства, чтобы понять все безумие затеянного императором
Наполеоном предприятия.
   - Простите, мадемуазель. - Француз выглядел искренне удивленным. -  О
какой истории вы говорите? Разве у  Российского  государства  существует
писаная история?
   - Того, что вы имели в виду, задавая этот вопрос, у нас действительно
нет, - вынуждена была признать княжна. - Но отсутствие  историков  вовсе
не означает отсутствия истории как таковой. Мне жаль Наполеона. Играя  в
солдатики посреди Европы, он  еще  мог  тешить  себя  иллюзией  величия.
Россия же  испокон  веков  была  и  навеки  останется  тем  местом,  где
бесславно заканчиваются пути всех завоевателей. То же  будет  и  с  ним,
поверьте.
   Мерсье растерянно хмыкнул.
   - Однако, сударыня, - сказал он после продолжительной паузы, - мне не
хотелось бы вас обидеть, но вы рассуждаете, как  мужчина.  У  меня  даже
сложилось впечатление, что вы не столько высказываете собственные мысли,
сколько повторяете чужие слова. Ваш юный возраст...
   - Вы совершенно правы, - вспыхнув, перебила его княжна, - это не  мои
рассуждения. Я слышала их от своего деда, князя  Александра  Николаевича
Вязмитинова. Он скончался от удара меньше месяца  назад,  и  французские
солдаты закопали его в саду, как дохлую собаку. Я его внучка, сударь, но
я повторяю эти слова вовсе не потому, что мне нравится, как они  звучат,
а потому лишь, что я глубоко убеждена в их  правильности.  Помяните  мое
слово, сударь:
   Москва станет для императора Наполеона могилой задолго до наступления
нового года!
   Зажатый в углу кареты француз отвесил что-то наподобие  почтительного
поклона, прикоснувшись рукой к своему картузу. Лица его при  этом  видно
не было, и княжна не могла заметить  презрительной  гримасы,  исказившей
его черты. Когда Эжен Мерсье заговорил вновь, его голос звучал  ровно  и
почтительно, как и  подобало  звучать  голосу  бедного  учителя  танцев,
которого из  милости  согласилась  подвезти  богатая  девица  старинного
знатного рода.
   - Я нижайше прошу простить меня за то, что я невольно взволновал  вас
своими глупыми разговорами, - проговорил он. - Мне  не  стоило  затевать
этот бесцельный спор, тем более что, как я уже упоминал в самом  начале,
я нисколько не сочувствую целям императора Наполеона. Я мирный  человек,
мое дело - учить танцам  и  изящным  манерам  дворянских  недорослей.  К
слову, не хотите ли выслушать несколько забавных историй, что  стряслись
со мной во время оных занятий? Имен их героев я называть не стану,  дабы
не выглядеть в ваших глазах сплетником, однако даю слово чести, что  все
эти события имели место  в  действительности,  а  не  выдуманы  мною  из
головы...
   Княжна кивнула, подумав, что Мерсье прав: у них и  в  самом  деле  не
было никаких причин ссориться,  если  не  считать  того,  что  она  была
русская, а он - француз-Учитель танцев действительно  оказался  недурным
рассказчиком. Через полчаса княжна  улыбалась,  а  спустя  еще  какое-то
время в карете уже раздавался ее веселый смех. Занавески на  окнах  были
опущены, и за разговором Мария  Андреевна  даже  не  заметила,  как  они
выехали из Москвы.  Лишь  через  два  часа,  когда  француз,  утомленный
собственной болтовней,  на  какое-то  время  замолчал,  княжна  обратила
внимание на то, что колеса кареты больше не громыхают  по  булыжнику,  а
мягко катятся по пыльному большаку. Она подняла  занавеску  и  выглянула
наружу.
   Вокруг простирались сжатые поля и желтые осенние перелески, в которых
лишь изредка мелькали пятна уцелевшей зелени да черные  колонны  мрачных
елей. Здесь не было ни вытоптанных,  сгоревших  хлебов,  ни  опрокинутых
зарядных ящиков, ни лошадиных трупов в  придорожных  канавах  -  словом,
ничего, что напоминало бы о войне. Впечатление было такое, словно княжна
ненароком заехала в какие-то совершенно иные, отстоявшие на тысячи верст
от обреченного города места, а может быть, и вовсе в другое время -  до,
а возможно, и после войны.
   - Взгляните, - сказала  она  Мерсье.  -  Посмотрите  на  этот  покой,
окиньте взглядом этот простор, которому нет ни конца, ни края.  Все  это
простирается на тысячи верст в любую сторону от этого места.  Посмотрите
на это, сударь. Любое нашествие впитается в эти  просторы,  как  вода  в
песок, и через несколько лет о нем  никто  и  не  вспомнит.  Неужели  вы
думаете, что маленький император маленькой  Франции  способен  подчинить
все это своей воле?
   - Держава, которой правил Александр Македонский, изначально тоже была
невелика, - возразил Мерсье. - Впрочем, прошу меня простить. Я  не  хочу
спорить об этом. Я не в восторге от Наполеона,  но  Франция  по-прежнему
мила моему сердцу, так же, как и  Россия,  которая  сделалась  для  меня
второй родиной. Быть эмигрантом - нелегкая доля, принцесса. Не  дай  вам
бог оказаться в моем положении... Кстати, я слышал, что по  соседству  с
вашей деревней находится имение князя Петра  Ивановича  Багратиона.  Это
так?
   Княжна поняла, что француз желает перевести разговор на другую  тему,
и  охотно  пошла  ему   навстречу.   Имение   Багратиона   действительно
располагалось по соседству с тем местом, куда она сейчас ехала.
   - Да, - сказала она, - это так. Мой покойный дед  в  свое  время  был
дружен с отцом князя Петра Ивановича. Наши владения граничат  с  имением
Багратионов; мы соседи.
   - Прекрасное соседство! - с энтузиазмом воскликнул француз. - О,  как
бы  я  хотел  засвидетельствовать  свое  почтение  столь  прославленному
полководцу  и   благородному   человеку!   К   сожалению,   мое   низкое
происхождение и положение в обществе не позволят мне сделать то, о чем я
мечтаю.
   - Ну, положим, дело не столько в вашем происхождении, сколько в  том,
что князь Петр Иванович сейчас в армии, - заметила княжна.
   - Как?! - Француз выглядел пораженным. - Разве вы не знаете?
   - Не знаю чего?
   - Генерал Багратион был серьезно ранен во время славного Бородинского
сражения и отправлен на поправку в свое имение, где, окруженный друзьями
и близкими, будет бороться со смертью. Неужели вы действительно этого не
знали? Право, принцесса, мне жаль, что именно я первым сообщил вам столь
печальное известие.  Ведь  вы,  насколько  я  понимаю,  были  знакомы  с
князем...
   - Почему же - была? - возразила княжна. - Я знакома с ним  и  сейчас.
Мы виделись... недавно.
   Ошеломленная  неожиданным  известием,  она  чуть  было   не   сказала
совершенно постороннему человеку, более того, французу, что  виделась  с
Багратионом  буквально  накануне  сражения.  Такое  заявление  наверняка
вызвало бы массу ненужных расспросов: француз был не только болтлив,  но
и очень любознателен, а княжна, помня о последнем разговоре с Кутузовым,
не хотела утруждать себя ложью, так как поведать Мерсье правду  о  своих
приключениях не могла, связанная данным фельдмаршалу обещанием.
   Известие о полученном Багратионом ранении опечалило княжну.  Проделав
длинный и полный опасностей путь  через  охваченные  войной  места,  она
вдоволь насмотрелась на кровь и страдания. Раньше  выражение  "ранен  на
поле брани" казалось ей окруженным неким романтическим ореолом,  который
успешно маскировал истинное  значение  этих  слов.  Теперь  же  ей  было
доподлинно известно, что слова эти означают лишь то, что живого, полного
надежд, тепла и  мыслей  человека  со  страшной  силой  ударило  тяжелым
железом по живому - по теплой коже, по мускулам, по хрупким человеческим
костям; ударило не для того, чтобы отличить его среди  других  отметиной
высшей храбрости, а для того лишь, чтобы  искалечить,  если  не  удалось
убить насмерть.
   После полудня они остановились, чтобы размяться, дать отдых лошадям и
немного подкрепиться. Пока лакеи распрягали лошадей и разбирали корзинку
с провизией, княжна решила немного пройтись. Мерсье предложил  проводить
ее, но Мария Андреевна отказалась: ей хотелось немного побыть одной.
   Место для привала было выбрано  на  зеленой  лужайке  близ  неширокой
темной речушки с низкими глинистыми берегами, которые круто обрывались в
воду. По берегам были в беспорядке разбросаны купы каких-то кустов и уже
основательно тронутых желтизной  деревьев.  Похожие  издали  на  золотые
монеты листья падали на черную  воду,  скапливаясь  в  тех  местах,  где
течение  было  потише.  День  выдался  сухой  и  солнечный,  воздух  был
по-осеннему  свеж  и  прозрачен,   и   княжна   почувствовала   огромное
облегчение,  когда  карета  вместе  с  лошадьми,  чрезмерно  общительным
французом и не вызывавшими доверия лакеями осталась позади, скрывшись за
кустами.
   Между тем учитель танцев  Эжен  Мерсье,  пройдясь  вокруг  кареты,  с
хрустом  потянулся  и,  наконец,  полулежа  устроился  прямо  на  траве.
Некоторое время он оставался в этой позе, щурясь на солнце  и  покусывая
травинку, а потом и вовсе лег  на  спину,  положив  руки  под  голову  и
надвинув на глаза свой засаленный картуз. Травинка,  которую  он  жевал,
выпала у него изо рта, оставшись на подбородке; похоже было на  то,  что
француза сморил сон.
   - Никак, заснул, - негромко сказал Степан Прохору, разворачивая прямо
на траве крахмальную скатерть.
   - Ну и пущай себе спит, - проворчал  Прохор,  копаясь  в  корзине  со
снедью. - Нам-то что? Не пойму только,  чего  для  княжна  его  с  собой
тащит?
   - Это, брат, не нашего ума дело, - сказал  Степан.  -  Нам  с  тобой,
Прошка, о себе подумать надобно.
   -  А  чего  думать-то?   Наше   дело   маленькое   -   подай-принеси,
отойди-подвинься... Нам думать не по чину.
   - Вот как раз и подохнешь, дурья  твоя  башка,  -  сердито  проворчал
Степан. - Думать ему не по чину... Правильно, оно, конечно, легше, когда
за тебя баре думают. Уж они  надумают,  не  сомневайся!  Память  у  тебя
короткая, Прошка, как воробьиный нос. Давно батогов не пробовал? А нас с
тобой, простая твоя душа, не батога ждут,  а,  пожалуй,  что  и  вправду
веревка... То-то весело мы с тобой в петле запляшем! Забыл, что ли, чего
намедни-то было?
   - А чего? - испугался Прохор. - Чего пужаешь-то?  Барышня  сказывала,
что молчать станет, ежели мы...
   - Ска-а-азывала!.. - с неимоверным презрением передразнил его Степан.
- Ясное дело, она тебе что  хошь  скажет.  Не  самой  же  ей  лошадей-то
запрягать, сам подумай. А как до места доедем, тут она нас с потрохами и
продаст, да еще и присочинит, чего и вовсе не было. А француз за барскую
милость поддакивать станет: точно так, мол, своими  глазами  видал,  как
дело было...
   - Экие ты страсти  рассказываешь,  -  испугался  Прохор.  -  Чего  же
делать-то теперь?
   - Вот и думай, чего делать.  Место  здесь  глухое,  кругом  никого...
Опять же, речка. Камень на шею - и вася-кот. Никто и не узнает.
   - А ну, как барин хватится, искать начнет?
   - А пущай ищет. Война кругом, на нее и спишется. Только  разом  надо,
покуда барышня не вернулась, а француз спит.
   Прохор почесал в затылке. Идея казалась заманчивой: в барскую милость
он не очень-то верил,  а  перспектива,  нарисованная  Степаном,  ему  ни
капельки не улыбалась. Конечно, идти в  душегубы  было  страшновато,  но
умереть самому казалось еще страшнее.
   - Была не была, - сказал он.
   Степан удовлетворенно кивнул  и  оглянулся  на  то  место,  где  спал
француз. Он похолодел: учитель танцев исчез,  и  только  примятая  трава
обозначала то место, где он лежал минуту назад.
   - Убег! - выдохнул Степан.
   - Я есть тут, - послышалось прямо у него за спиной.
   Лакеи князя Зеленского разом обернулись  и  увидели  Мерсье,  который
стоял позади них в картинной позе, опираясь, как на тросточку,  на  свою
тонкую рапиру. На его губах играла холодная улыбка, глаза напоминали две
острые ледышки. В сочетании с извозчичьим кафтаном, засаленным  картузом
и грубыми сапожищами эта улыбочка и, в особенности, тонкая гибкая рапира
смотрелись довольно-таки нелепо, но  дворовым  князя  Зеленского  сейчас
было не до подобных тонкостей.
   - Ах ты, басурман, - с некоторым  даже  удивлением  произнес  Степан,
поднимаясь во весь рост с ножом в руке - тем  самым  ножом,  которым  он
только что разделывал баранью лопатку для барского стола.
   - Я все слышать,  -  стоя  в  прежней  позе  и  не  проявляя  никаких
признаков испуга, сообщил француз. - Вы есть воры. Я все сказать княжне,
и вас будет повесить за шея.
   Прохор молча попятился к карете, где в багажном ящике хранился  остро
отточенный топор. Француз не обратил на этот маневр  никакого  внимания,
продолжая наблюдать за Степаном, который тяжело дышал, с силой  прогоняя
воздух через раздутые  ноздри  и  пытаясь  тем  самым  довести  себя  до
бешенства. Лицо его покраснело, на лбу и шее вздулись жилы. Он был  едва
ли не вдвое крупнее щуплого учителя танцев и наверняка гораздо  сильнее.
Правда, рапира в руке  француза  внушала  некоторые  опасения,  но  этот
тоненький стальной прут не выглядел таким уж грозным оружием.
   Тем временем Прохор добрался, наконец, до кареты и схватил топор.
   - Се манифик, - похвалил его француз. - Это есть превосходно. Я  буду
обучить вас танцы и изящный манеры. Але!
   Степан  молча  бросился  вперед,   тяжелый   и   стремительный,   как
сорвавшийся  с  привязи  племенной  бык.  Приземистый  Прохор  поудобнее
перехватил  топорище  и  присоединился  к  приятелю.  Лакеи   торопились
закончить  дело  до  появления   княжны,   которая   представлялась   им
противником куда более грозным, чем этот щуплый  французишка.  Пыхтящий,
сопящий и изрыгающий сквозь зубы невнятную брань Степан  вихрем  налетел
на противника и взмахнул ножом. Прохор,  который  отставал  от  него  на
несколько шагов и наблюдал всю сцену со стороны, так  и  не  понял,  что
произошло. Продолжая опираться на свою рапиру, француз  сделал  какое-то
неуловимое движение всем телом.  Тяжелый  Степан,  который  должен  был,
казалось, смести его и растоптать, по какой-то непонятной причине вихрем
проскочил мимо учителя  танцев,  споткнулся  обо  что-то  на  совершенно
ровном месте и с шумом грянулся  оземь,  вспахав  носом  дерн.  Пока  он
летел, француз все-таки  оторвал  кончик  рапиры  от  земли  и  коротким
движением вытянул Степана пониже спины клинком, как плетью.
   Прохор между тем, косолапо ступая, добежал  до  места  схватки  и  со
всего размаха опустил на  голову  проклятого  басурмана  тяжелое  острое
лезвие топора. В самый последний момент, однако, голова француза куда-то
исчезла, и топор, не встретив сопротивления, рванулся к  земле,  потащив
Прохора за собой. Не ожидавший такой оказии, Прохор потерял равновесие и
резко  нырнул  вниз,  согнувшись  почти  пополам.  Лицо  его  при   этом
совершенно неожиданно и с большой силой налетело на выставленное  колено
француза. Раздался сухой треск, как от столкнувшихся  бильярдных  шаров.
Ослепленный болью Прохор замер в нелепой позе, ничего не соображая и  не
пытаясь даже прикрыть руками лицо.  Француз  тем  временем  схватил  его
левой рукой за волосы, отогнул  его  многострадальную  голову  назад  и,
коротко размахнувшись, врезал ему по физиономии эфесом рапиры.
   Несмотря на субтильное  телосложение  учителя  танцев,  рука  у  него
оказалась неожиданно тяжелой.
   Коротко  вякнув,  Прохор  опрокинулся   на   спину,   задрав   кверху
растопыренные  ноги.  Француз   полным   изящества   змеиным   движением
повернулся к Степану, и тот почувствовал у себя под  подбородком  острый
кончик рапиры еще раньше, чем сумел окончательно подняться на ноги.