й "разговор  по  душам"
неминуемо сведется  к  просьбе  одолжить  денег.  Всю  последнюю  неделю
княгиня была занята тем, что бегала по  городу,  донимая  знакомых  этой
просьбой  и  везде  встречая  вежливый,  но  решительный  отказ.   Мария
Андреевна не испытывала к Аграфене Антоновне  никаких  теплых  чувств  и
была уверена, что та платит ей взаимностью. Уже  одно  то,  что  княгиня
сочла возможным обратиться к ней в самую последнюю  очередь,  когда  все
остальные средства были  перепробованы,  решительно  говорило  в  пользу
такого предположения. К тому  же,  одолжить  Зеленским  деньги  означало
просто выбросить их  на  ветер.  И,  тем  не  менее,  княжна  испытывала
сильнейшую неловкость, комкая в руке записку Аграфены Антоновны:  деньги
у нее были, и отказать человеку, который в них остро нуждался,  казалось
ей неудобным. Она поймала себя на том, что эта  ситуация  заставляет  ее
жалеть об  отсутствии  Мерсье:  уж  он-то  быстро  разложил  бы  все  по
полочкам! Собственно, раскладывать  тут  было  особенно  нечего;  княжне
просто не хватало всегдашней холодной  решимости  француза,  который  во
всем  руководствовался  соображениями  выгоды   и   целесообразности   и
частенько весьма ядовито прохаживался по  поводу  благотворительности  и
милосердия,  единственным  результатом  коих,  по   его   словам,   было
поддержание в бездельниках и  глупцах  убеждения,  что  можно  прекрасно
прожить за чужой счет.
   Впрочем, с самим Мерсье тоже  не  все  было  ладно.  Сразу  же  после
памятного  разговора  с  княжной,  состоявшегося  после  убийства   двух
дворовых  в  доме  Зеленских,  Мерсье  зачем-то  забрался  в  дом  графа
Бухвостова, вооружившись при  этом  пистолетом  и  кинжалом,  был  ранен
проснувшимся хозяином, неудачно выпрыгнул в окно и  теперь  находился  в
тюремном  лазарете  с  простреленной   ногой,   лихорадкой   и   тяжелым
сотрясением мозга. Он до сих пор не  приходил  в  себя,  хотя  временами
княжне начинало казаться, что Мерсье притворяется: уж  очень  незавидным
было его теперешнее положение, чтобы стремиться к общению с окружающими.
   Но более всего  княжну  озадачил  вопрос,  стоявший  в  постскриптуме
присланной  Аграфеной  Антоновной  записочки.  Вот   что   значилось   в
постскриптуме: "P. S. Кстати, дорогая княжна, не известно ли  Вам,  куда
столь поспешно, не попрощавшись даже со мною, исчез наш любезный поручик
Огинский?"
   "Любезный поручик" действительно съехал из трактира со всей возможной
поспешностью, не попрощавшись ни с кем из знакомых и  вдобавок  задолжав
трактирщику изрядную сумму денег за постой.  Вызвано  это  было,  прежде
всего, неприятной историей, приключившейся с ним в доме графа Бухвостова
в ту памятную ночь. Вернувшись к себе, пан Кшиштоф только раз  глянул  в
зеркало и больше уж не решался туда смотреть:  вся  история  его  ночных
похождений  была  живописнейшим  образом  отображена  у  него  на  лице,
переливаясь там всеми цветами радуги. Он  был  уверен,  что  человек,  с
которым  он  схлестнулся  в   спальне   графа,   служил   у   Бухвостова
телохранителем.  В  свете  такой  уверенности  дальнейшая  судьба   пана
Кшиштофа представлялась ему весьма незавидной.  Позднее  он  узнал,  что
дрался с Лакассанем и что  последний  в  бессознательном  состоянии  был
схвачен дворовыми графа. Это не прибавило Огинскому оптимизма: Лакассань
мог его выдать. Последней каплей стало известие о том, что против  князя
Зеленского возбуждено  судебное  дело.  Услышав  об  этом,  пан  Кшиштоф
окончательно уверился в том, что все его планы рухнули и что делать  ему
в этом захолустье более нечего. Об опекунстве над княжной  Марией  можно
было забыть, а следовательно, его собственная свадьба с  княжной  Ольгой
Зеленской представлялась отныне событием  не  только  комическим,  но  и
совершенно бесполезным.
   Ничего этого княжна Мария, разумеется, не знала и знать не могла. Она
старалась как  можно  реже  покидать  поместье,  поскольку  слухи  о  ее
предосудительной связи с Мерсье, который на поверку оказался французским
лазутчиком, стараниями княгини Аграфены  Антоновны  распространились  по
всему городу. Связь эта представлялась сплетниками  в  самом  скабрезном
виде, и говорили  о  ней,  как  о  чем-то  общеизвестном,  раз  навсегда
доказанном и не подлежащем ни малейшему сомнению. Пожаловаться  ей  было
некому, кроме как все тому же графу Бухвостову, который и посоветовал ей
пересидеть какое-то время у себя в  поместье,  чтобы  пореже  попадаться
сплетникам на глаза и не побуждать их к излишней  активности.  Со  своей
стороны граф пообещал серьезно переговорить кое с кем  из  самых  рьяных
любителей перемывать кости  соседям,  но  княжна  понимала,  что  особой
пользы от этих разговоров ждать не приходится: как известно,  на  каждый
роток не накинешь платок.
   Таким образом, записка княгини Зеленской поставила княжну в тупик.  В
конце концов, княгиня  могла  подразумевать  под  задушевным  разговором
что-нибудь  иное,  кроме  просьбы  о  деньгах.  Несмотря  на  сильнейшее
раздражение,  которое  княжна  испытывала  при  одном  упоминании  имени
Аграфены Антоновны, она решила все-таки поехать  к  Зеленским:  в  конце
концов, если княгиня была ее врагом,  то  следовало,  по  крайней  мере,
повидаться с ней лицом к лицу, чтобы понять, что еще она замышляет.
   Войдя в приемную, Мария Андреевна сразу же ощутила  царившую  в  доме
Зеленских   тяжелую,   густо   насыщенную   статическим   электричеством
атмосферу, которая, казалось, в любое мгновение готова была  разрядиться
страшным ударом молнии - иными словами, безобразным  скандалом.  Княгиня
непрерывно улыбалась, и улыбка ее напоминала оскал голодной  гиены.  Все
три  княжны   истуканами   сидели   в   креслах,   говоря   какие-нибудь
благоглупости лишь тогда,  когда  тяжелый  повелительный  взгляд  матери
останавливался на ком-нибудь из них. Князь так  и  не  вышел  к  гостье.
Аграфена Антоновна объяснила отсутствие супруга одолевшей его  простудой
и нервным расстройством, возникшим на  почве  распускаемых  завистниками
слухов. (На самом же деле Аполлон Игнатьевич в это время сидел у себя  в
кабинете, запершись на ключ, и играл с пистолетом,  то  поднося  дуло  к
виску, то вставляя его себе в рот. Размышлял он при этом о том, какой из
этих двух способов застрелиться менее болезнен  и  более  эстетичен.  На
стене напротив него висело большое зеркало, и князь, совершая упомянутые
эволюции с пистолетом, внимательно наблюдал за своим отражением. В конце
концов он пришел к выводу, что стрелять лучше все-таки в  висок,  потому
что с пистолетным дулом во рту выглядел глупо, прямо как малыш, грызущий
морковку. К тому же, у пистолетного ствола оказался отвратительный вкус.
Приняв окончательное решение, князь спрятал  пистолет  в  ящик  стола  и
запер ящик на ключ. Оружие было не заряжено, но Аполлон  Игнатьевич  все
равно не рискнул, даже в качестве репетиции,  спустить  курок,  помня  о
том, что и незаряженное ружье раз в год стреляет.)  Говоря  по  совести,
Аполлон Игнатьевич попросту боялся высунуть нос  из  кабинета:  Аграфена
Антоновна при виде его впадала в буйство и  могла  наговорить  множество
пренеприятнейших вещей, не стесняясь присутствием в доме посторонних.
   Поначалу разговор, как и следовало ожидать, вертелся  вокруг  военных
новостей,  после  чего  вполне  естественным  образом   перекинулся   на
московский пожар, а уже оттуда как-то незаметно перешел  на  бедственное
положение семьи Зеленских, которых, по  словам  княгини,  эта  проклятая
война совершенно разорила. Мария Андреевна издалека заметила подвох,  но
поделать ничего не могла: Аграфена Антоновна вела дело  весьма  искусно,
не слишком напирая,  но  и  не  давая  княжне  ни  малейшей  возможности
уклониться от избранной темы. Елизавета Аполлоновна, Людмила Аполлоновна
и Ольга Аполлоновна рядком сидели у противоположной стены, одинаково дуя
губы и фальшиво улыбаясь всякий раз, как взгляд гостьи обращался на них.
Видимо, перед ее посещением они лузгали  подсолнухи:  к  передним  зубам
княжны Елизаветы прилип кусочек шелухи, из-за чего та казалась щербатой.
Зрелище это было настолько  неприятным,  что  Мария  Андреевна  в  конце
концов перестала смотреть в ту сторону, сосредоточив все  свое  внимание
на Аграфене Антоновне.
   Аграфена Антоновна  между  тем,  на  время  оставив  в  стороне  свои
финансовые неурядицы, рассказывала  вещи  любопытные  и  даже  странные,
имевшие, как с удивлением убедилась княжна, самое прямое касательство  к
ней. По словам княгини, ей стало доподлинно известно, что  содержавшийся
в тюремном лазарете при городской управе француз Эжен  Мерсье  не  далее
как вчера на короткое время пришел в  себя  и  высказал  недвусмысленное
пожелание  видеть  княжну  Марию  Андреевну   Вязмитинову.   Зачем   ему
понадобилась княжна, которую он в течение столь долгого времени вводил в
заблуждение, представляясь несчастной жертвой войны  ("В  то  время  как
вокруг так много настоящих жертв", - притворно вздохнула княгиня, имея в
виду, разумеется, себя самое), француз не сказал. Несколько раз повторив
свою просьбу, он впал в  забытье,  из  которого,  по  слухам,  более  не
выходил. "Это очень странная просьба, - заключила княгиня, - особенно  в
устах арестованного преступника. Но мне  кажется,  что  при  желании  вы
могли бы добиться свидания. Ваше  положение,  его  тяжелое  состояние...
Может быть, он хочет покаяться, кто  знает.  Думаю,  что  при  вынесении
решения будут также учтены ваши отношения с этим Мерсье... я бы сказала,
ваши особые отношения. Возможно, вашего  присутствия  будет  достаточно,
чтобы он пришел в себя и заговорил, приподняв завесу тайны над тем,  что
случилось в  доме  нашего  уважаемого  Федора  Дементьевича.  Ведь  там,
говорят, был кто-то еще! Мне до смерти интересно узнать, кто бы это  мог
быть. Полагаю, что  наш  любезный  граф  Бухвостов  употребит  все  свое
влияние, чтобы помочь вам добиться свидания с этим несчастным".
   - У меня нет намерения добиваться с ним свидания, - стараясь говорить
спокойно, произнесла княжна, - и я не стану просить Федора  Дементьевича
помочь мне  в  этом  деле,  не  представляющем  для  меня  ни  малейшего
интереса.
   - Так уж и ни малейшего? - игриво  воскликнула  княгиня,  но  тут  же
осеклась, поймав прямой, открытый и не суливший ничего  хорошего  взгляд
Марии Андреевны.
   Княжна была смущена, хотя и старалась этого не  показать.  Что  могло
понадобиться от нее Мерсье? Правда ли то, что сказала  по  этому  поводу
Аграфена Антоновна, или это просто очередная провокация, направленная на
то, чтобы поставить ее, княжну Вязмитинову,  в  глупое  и  двусмысленное
положение? Чужая душа - потемки, тем более что Мария Андреевна никак  не
могла до конца  разобраться  в  своей  собственной.  Мерсье  на  поверку
оказался убийцей и неприятельским лазутчиком, то есть, говоря  попросту,
врагом. Но теплая искра привязанности к этому странному человеку все еще
тлела в душе княжны. Она не была влюблена, нет, но в ее памяти все время
невольно вставали проведенные наедине с Мерсье вечера  -  их  разговоры,
его пение под собственный аккомпанемент и то, с каким рвением он взял на
себя ее запущенные хозяйственные дела. Именно это двойственное отношение
к раненому французу смущало Марию Андреевну более всего.
   В самом конце визита речь вдруг зашла о Кшиштофе Огинском. Поворот  к
этой теме был произведен  Аграфеной  Антоновной  столь  непринужденно  и
плавно, что княжна Мария ухитрилась  как-то  пропустить  этот  момент  и
позже долго  ломала  голову,  как  это  могло  произойти.  Выяснив,  что
местонахождение поляка княжне  неизвестно,  Аграфена  Антоновна  немного
повздыхала по этому поводу, высказавшись в том смысле, что  безвозвратно
потерять  столь  блестящего  кавалера  и  милого  собеседника,  как  пан
Кшиштоф, было бы неимоверно грустно. Скорее всего, сказала она, наш воин
отправился в свой  полк,  дабы  принять  посильное  участие  в  изгнании
богомерзких полчищ с православной русской  земли.  Она  так  и  сказала:
"богомерзких полчищ", и эти ее  слова  странным  образом  убедили  Марию
Андреевну в полнейшем безразличии княгини к ходу военных  действий.  Это
было  сказано  в  свойственной  Аграфене  Антоновне  фальшивой   манере,
наиболее ярко проявлявшейся тогда, когда  она  говорила  или  собиралась
сказать какую-нибудь гадость. Очень жаль, сказала княгиня, что вы, как и
мы все, не имеете о поручике никаких известий. Вы  были  моей  последней
надеждой, княжна, со слезой в голосе сказала Аграфена Антоновна,  потому
что, насколько мне известно, вы познакомились с ним намного раньше  всех
нас. Но если, сказала она, если вдруг наш дорогой пан Кшиштоф  объявится
у вас, не сочтите за труд передать ему от  меня  привет  и  мое  горячее
желание переговорить с ним. Скажите, что мне просто не терпится обсудить
с ним эту жуткую историю, которая произошла в доме графа  Бухвостова,  и
узнать  его,  поручика  Огинского,  мнение  о  том,  кем  мог  быть  тот
таинственный второй, который скрылся с места неудавшегося покушения.
   Мария Андреевна закусила  губу:  это  уже  было  более  чем  странно.
Княгиня явно имела в виду что-то вполне  конкретное,  и  высказанные  ею
сожаления о потере блестящего собеседника были здесь совершенно  не  при
чем. По сути, в словах Аграфены Антоновны  чувствовался  некий  зловещий
подтекст, какая-то угроза, направленная, как ни странно, против Кшиштофа
Огинского. Княжне чудилось, что этот подтекст лежит настолько неглубоко,
что она почти могла его разглядеть, но  то,  что  представало  перед  ее
мысленным взором  при  попытке  трезво  осмыслить  слова  княгини,  было
слишком отвратительно и  страшно.  Воистину,  у  Аграфены  Антоновы  был
ядовитый  язык,  способный  отравить  все,  к  чему  прикасался.  Старые
подозрения всколыхнулись в душе княжны,  как  поднятая  со  дна  колодца
муть, и ей стоило больших усилий отогнать от себя тревожные мысли.
   - То, что вы говорите, звучит весьма странно, - сказала она. - Говоря
по совести, я не понимаю, куда вы клоните.
   - А я никуда не клоню,  -  сияя  своей  фальшивой  улыбкой,  объявила
княгиня. - Потому и понять, куда я клоню, невозможно.  Просто  мне  жуть
как хочется еще хотя бы разок повидаться с нашим поручиком. Между  нами,
я к нему неравнодушна. В  его  присутствии  начинаешь  чувствовать  себя
как-то моложе, привлекательнее... Он такой проказник, такой бонвиван!
   Чтобы не видеть, как она осклабляется, прикрываясь веером  и  жеманно
поводя жирными плечами,  княжна  отвела  взгляд  в  сторону  и  невольно
посмотрела на дочерей Аграфены Антоновны. При последних  словах  княгини
Елизавета Аполлоновна и Людмила Аполлоновна недовольно поджали губы и  с
какой-то непонятной злобой уставились на свою младшую  сестру,  которая,
напротив, вдруг заалела, как маков цвет, что, впрочем, ее  нисколько  не
украсило.
   "Это еще что такое?  -  удивленно  подумала  княжна.  -  Неужели  эта
ощипанная курица имеет на Огинского какие-то виды?" В голову ей внезапно
пришла нелепейшая фантазия: Мария Андреевна вдруг представила, что  было
бы, выйди она замуж за Вацлава Огинского, а Ольга Зеленская  -  за  пана
Кшиштофа. Ведь этак, пожалуй, мы считались бы  родственницами,  подумала
княжна и едва не прыснула, настолько чудовищным и не лезущим ни в  какие
ворота было такое предположение.
   Как ни странно, но разговор более  не  касался  финансовых  вопросов.
Княжна была этим так удивлена, что чуть было сама не предложила Аграфене
Антоновне денег. Впрочем, она вовремя спохватилась: подобное предложение
могло быть сочтено оскорбительным. Во всяком случае, сама она восприняла
бы подобное предложение именно так, и это заставило ее промолчать  (чем,
кстати, Аграфена Антоновна была немало огорчена и разочарована).
   Заметив,  что  беседа  мало-помалу  начала  вырождаться   в   пустую,
перемежаемую все более  продолжительными  паузами  болтовню  ни  о  чем,
княжна поняла, что все главные слова уже сказаны,  и  пора  отправляться
восвояси. Она откланялась и была несколько уязвлена тем, что хозяева  не
высказали по этому поводу ни  малейшего  огорчения.  Аграфена  Антоновна
выглядела одновременно встревоженной и довольной,  а  княжны  Елизавета,
Людмила и Ольга, казалось, совсем задремали,  утомленные  разговорами  о
вещах, которых они не понимали.
   Покинув дом Зеленских, княжна велела было кучеру ехать домой, но,  не
проехав и квартала, изменила решение. Через четверть часа она уже была у
здания городской управы, к которому со двора примыкал  низкий  кирпичный
сарай,  именуемый  в  городе  тюрьмою   и   никогда   не   заполнявшийся
заключенными  более  чем  наполовину.  Там,  в  отведенном  под  лазарет
помещении, содержался взятый на месте неудавшегося  покушения  на  графа
Бухвостова учитель танцев Мерсье. Несмотря на то, что француза  во  всем
городе считали лазутчиком, убийцей и вообще крайне опасным типом,  Мария
Андреевна без  труда  получила  разрешение  на  посещение  заключенного.
Мерсье был ранен, а лихорадка и сотрясение мозга ухудшили его  состояние
настолько,   что   старый   доктор   Иоганн   Шнитке,   исполнявший   по
совместительству обязанности тюремного врача, всерьез  опасался  за  его
жизнь. К тому же, многочисленные преступления, приписываемые Мерсье, еще
нужно было доказать. Как это сделать, никто не знал:  Мерсье  упорно  не
приходил в себя, а все, в чем его можно было  с  уверенностью  обвинить,
сводилось к убийству сторожа в  доме  графа  Бухвостова  (тоже,  кстати,
недоказанному),  отравлению  его  волкодава,  проникновению  в  графскую
спальню и учиненной там  посреди  ночи  драки  с  каким-то  неизвестным,
который скрылся с места преступления.
   Словом, главной виной Мерсье, как он и говорил когда-то княжне,  была
его принадлежность к французской нации,  на  основании  которой  его  за
глаза единодушно  признали  лазутчиком  и  диверсантом.  Обвинение  это,
однако, более походило на сплетню, а что до ночного нападения  на  графа
Бухвостова, то даже сам граф, ставший главным героем этого происшествия,
во всеуслышание заявлял, что в этом необходимо тщательно разобраться.  В
самом деле, на него лично  никто  не  нападал:  проснувшись,  он  увидел
дравшихся в темноте на полу людей, стал кричать, а  потом,  окончательно
перепугавшись, выпалил из пистолета, случайно угодив в  Мерсье,  который
как раз в этот момент поднялся с пола. Вполне  возможно,  говорил  граф,
что речь идет об  обыкновенной  попытке  ограбления,  во  время  которой
взломщики чего-то не поделили. В словах графа был определенный резон,  и
отношение общества к запертому в тюремном лазарете  французу,  с  самого
начала бывшее вполне снисходительным, мало-помалу сделалось едва  ли  не
сочувственным. Уже раздавались голоса, призывавшие поместить несчастного
в более приличествующие его нынешнему тяжелому состоянию  условия;  дамы
приносили ему цветы и лакомства, которые (лакомства, а не цветы) позднее
с удовольствием поедала охрана, уставшая объяснять всем и  каждому,  что
раненый лежит в беспамятстве и посему пирожных есть не может.
   Принимая во внимание все перечисленные обстоятельства, никто не  стал
чинить княжне  Вязмитиновой  препятствий,  когда  та  высказала  желание
повидать пленника, который, к тому же, сам  просил  о  свидании  с  нею,
придя на короткое время в себя.  Пожилой  солдат  с  прокуренными  усами
отвел ее в тюремный лазарет, где на железной койке лежал  Мерсье,  запер
за нею дверь и удалился.
   Княжна с  брезгливым  любопытством  огляделась  по  сторонам.  Низкое
сводчатое помещение с толстыми кирпичными  стенами  и  двумя  забранными
металлическими решетками подслеповатыми оконцами было сырым и сумрачным.
Здесь пахло лекарствами, сыростью и мышами, облезлая побелка  стен  была
испещрена затейливым узором серых влажных пятен и  зеленоватой  плесени.
Это место было словно нарочн