бы в  состояние,
близкое к истерике.
   Глеб наклонился и поднял увесистую сумку,  пытаясь  сообразить,  как  ему
теперь поступить. В голове  у  него  при  этом  все  время  крутился  старый
афоризм, гласивший, что  добрые  дела  наказуемы.  Кой  черт,  спрашивается,
дернул его ввязаться в эту историю? Не умерла бы она без своей  сумки,  даже
если в ней миллион. А теперь - пожалуйста, фотографии. Снимок на память:
   Слепой на задании. Малахов думает, что  его  агент  уже  где-то  рядом  с
пунктом назначения, а он, оказывается, позирует перед  объективом.  Вот  что
теперь делать? Отобрать у нее пленку? Это визг, возмущенные вопли, угрозы...
Еще,  чего  доброго,  царапаться  станет.  Когда  сумку  крали,  небось   не
царапалась.
   А с другой стороны, - ну и что? Ну щелкнула. Ну возможно, даже опубликует
это где-нибудь. Что это  изменит?  Кто-то  где-то  пролистает  журнальчик  и
лишний раз убедится в том, что в России есть люди, способные дать кому-то  в
морду. Тоже мне, открытие. Не на работе же она меня сфотографировала, не  во
время очередной ликвидации. Конечно, если эти снимки когда-нибудь попадут на
глаза Малахову,  тот  будет  недоволен.  Что,  скажет,  в  топ-модели  решил
записаться? Пусть поворчит. В данный момент гораздо важнее не  привлекать  к
себе лишнего внимания.
   "Вот артист, - подумал Глеб о себе самом. - Не привлекать внимания! Драка
в ресторане, конечно, наилучший способ  остаться  в  тени.  Ну  хватит!  Что
сделано, то сделано. Надо кончать с этим поскорее и отправляться спать."
   Он протянул девушке ее сумку, стараясь не слишком хмуриться.
   - Большое спасибо, - сказала она.
   У нее был совершенно варварский акцент и не правдоподобно синие  глаза  -
именно синие, а не голубовато-серые. Такие  глаза  Глеб  до  сих  пор  видел
только на картинах да еще по  телевизору,  когда  барахлила  цветоустановка.
?Контактные линзы, - понял он.  -  Я  слышал,  их  иногда  делают  цветными.
Прогресс!"
   - Не за что, -  сказал  он.  -  Вы,  конечно,  не  согласитесь  засветить
пленку?
   - Это не есть возможно. Вы ответить мне на мой вопросы? Совсем  немножко.
Я платить!
   - Это не есть возможно, - безо всякого удовольствия передразнил ее  Глеб,
сунул остолбенело  стоявшему  поодаль  официанту  несколько  мятых  купюр  и
повернулся к иностранке спиной.
   Она еще раз окликнула его, когда  он,  перешагнув  через  копошившихся  в
проходе грабителей, направился к выходу. Глеб не обернулся, чувствуя, что на
сегодня с него хватит. Он не имел опыта  общения  с  журналистами,  если  не
считать того случая, когда  ему  пришлось  застрелить  корреспондента  радио
?Свобода? на охоте, но знал, что с этим народом надо держать ухо  востро.  В
его положении с ними было  лучше  всего  не  общаться  вовсе,  а  синеглазая
девица, судя по всему, была именно журналисткой.
   Ложась спать у себя в купе, он  почему-то  вспомнил  ее  руки  -  тонкие,
красиво очерченные, с длинными, гибкими пальцами и короткими,  но  тщательно
ухоженными ногтями. На среднем  пальце  правой  руки  было  кольцо,  которое
показалось Глебу оловянным. Впрочем,  вполне  возможно,  это  было  серебро.
?Красивые руки?, - подумал Глеб, мысленно  обозвал  себя  старым  донжуаном,
очистил мозг от всего постороннего и заснул.
   Уже под утро он проснулся и рывком сел на постели, чувствуя, как  стекает
по вискам холодный пот и не понимая, что его разбудило. Мягкий вагон спал, в
коридоре  стояла  мертвая  тишина,  нарушаемая   лишь   грохотом   колес   и
поскрипыванием  трущихся  друг  о  друга  листов  обшивки.  Глеб   попытался
припомнить, что ему снилось перед пробуждением, - возможно, его опять начали
преследовать кошмары. Так ничего и не вспомнив, он посмотрел на  часы.  Было
самое начало пятого - глухое время, когда большинство  людей  спит  каменным
сном без сновидений. Глеб пожал плечами и  опустил  голову  на  подушку,  не
зная, что минуту назад самолет, на котором он должен был лететь, взорвался в
воздухе и по частям рухнул на колхозное поле под Воронежем.

Глава 5

   Старший прапорщик Славин откинул  брезентовый  полог  и  вышел  во  двор,
совсем недавно  очищенный  от  горелых  кирпичей  и  прочего  хлама,  теперь
сваленного грудой в дальнем углу - там, где когда-то, судя по  всему,  стоял
хлев. Или это была овчарня? На такие подробности  Олег  Ильич  Славин  хотел
плевать с высокой колокольни, поскольку был, по его же  собственным  словам,
потомственным пролетарием, родился и вырос в Питере и с детства  сшивался  у
отца на Кировском заводе, который многие старые рабочие, к каковым относился
и отец Олега Ильича, с затаенной гордостью именовали  Путиловским.  Родитель
Олега Ильича, потомственный рабочий Илья Петрович Славин, спал и видел,  как
сын займет его место в кабине козлового  крана.  Юный  Славин,  которому,  в
принципе, было наплевать, чем заниматься, до призыва в армию успел закончить
курсы  крановщиков,  сдать   экзамены   и   получить   допуск.   Его   ждало
наследственное место в литейном цехе, но тут  пришла  повестка,  и  козловый
кран продолжал со звоном и грохотом рассекать густые  клубы  ядовитого  дыма
без Олега Ильича, чему последний втайне был несказанно рад: ему не улыбалась
перспектива всю жизнь глотать летавшую под крышей линейки дрянь  и  по  часу
сморкаться копотью, стоя в душе после работы.
   Из армии он не вернулся, в начале второго года службы  поступив  в  школу
прапорщиков. Отец прислал ему гневное  письмо,  на  которое  курсант  Славин
ответил в том смысле, что рабочая гордость - это, конечно, хорошо,  но  рыба
ищет, где глубже, а человек - где лучше. После этого они  не  переписывались
год, и, лишь приехав в отпуск, уже в новеньких погонах с двумя  звездочками,
свежеиспеченный прапорщик Славин кое-как помирился  со  стариком,  выпив  за
компанию с ним почти четыре литра водки.
   Так или иначе, отличить сарай от конюшни старший прапорщик Славин не смог
бы, даже будь сооружение  цело  и  невредимо,  а  уж  распознать  назначение
хибары, превращенной прямым  попаданием  тяжелого  снаряда  в  груду  битого
кирпича и расщепленных балок, было ему и вовсе не под силу.
   За  спиной  у  старшего  прапорщика  стоял  дом,   где,   собственно,   и
располагалось его хозяйство. Дому тоже изрядно  досталось,  все  до  единого
стекла были выбиты близким взрывом, стену  исковеркало  осколками,  а  крыша
целиком съехала набок, как пилотка у какого-нибудь неуставного ухаря, но это
все-таки был дом, а не опостылевшая палатка. Славин  привычно  подумал,  что
надо бы где-нибудь украсть и навесить входную дверь, а потом так же привычно
махнул рукой: возможно, они простоят здесь  год,  а  может  быть,  приказ  о
передислокации поступит завтра, так что нечего суетиться.  Тем  более,  лето
скоро.
   Подумав о приближающемся лете, старший прапорщик недовольно повел длинным
и толстым, как  недоразвитый  слоновый  хобот,  носом.  Его  и  так  повсюду
преследовал несильный, но устойчивый запашок. Пока что запах этот был скорее
воображаемым, но к  лету,  когда  ?зеленка?  покроется  листвой,  количество
?клиентов? резко возрастет, а щедрое  местное  солнце  довершит  дело,  едва
уловимый душок превратится в густую вонь, от которой нигде не скроешься.
   Славин принялся с недовольным видом  охлопывать  большими  ладонями  свое
объемистое  брюхо,  начинавшееся,  казалось,  прямо  от  шеи,  нащупывая   в
многочисленных карманах ?афганки?  сигареты.  Матерчатые  полевые  погоны  с
тремя облупившимися звездочками казались на его  широченных  покатых  плечах
совсем маленькими, а увесистая потертая кобура на мясистом  бедре  выглядела
игрушечной.
   Откуда-то донесся нарастающий басовитый клекот,  и  над  поселком,  держа
курс  прямиком  на  закат,  прошло,  возвращаясь  с  боевого  вылета,  звено
?вертушек?. Вечернее солнце сверкало на  их  лопастях  кровавыми  вспышками,
стекла  кабин  горели  оранжевым  пламенем,  словно   на   всех   вертолетах
одновременно  случился   пожар.   Старший   прапорщик   проводил   вертолеты
одобрительным взглядом, попытавшись, но так и не успев разглядеть, на  месте
ли ракеты, и наконец закурил, выпустив вслед ?вертушкам? длинную струю дыма.
Где-то  далеко  ухала  артиллерия,  расковыривая  очередной  аул.  ?Чего  их
ковырять,  -  лениво  подумал  старший  прапорщик  Славин,  прислушиваясь  к
отдаленной канонаде. - Сровнять,  на  хрен,  с  землей,  и  заасфальтировать
вместе с ихними хвалеными горами и шашлыками. Ей-богу, дешевле обойдется."
   Потом по улице, натужно рыча двигателями и с плеском разбрызгивая  жидкую
грязь, прокатился БТР.  Поверх  забора  Славин  разглядел  только  пятнистую
грязную башню и сидевших на броне солдат - судя по нашивкам, омоновцев. Один
из них помахал старшему прапорщику рукой и,  надсаживаясь,  проорал  что-то,
чего Олег Ильич все равно не разобрал за ревом  двигателей.  Славин  скорчил
пренебрежительную гримасу: эмведешников  он  не  жаловал,  и  то,  что  этим
рыцарям резиновой дубинки приходилось теперь, рискуя  жизнями,  отрабатывать
свой хлеб не на разгоне  безоружных  демонстрантов,  а  здесь,  под  пулями,
вызывало у него чувство, близкое к обыкновенному злорадству.
   - Козлы, - послышалось с той стороны, где стоял уцелевший гараж.
   Гараж был большой, кирпичный, с очень удобной  асфальтированной  дорожкой
перед широкими железными воротами. При  желании  в  этот  гараж  можно  было
загнать тентованную фуру, но теперь помещение, из-за  которого,  собственно,
старший прапорщик Славин и выбрал этот дом для размещения своего  хозяйства,
использовалось в качестве склада. При складе, как водится, имелся  кладовщик
- круглоголовый, костлявый и тщедушный, но хитрый, как черт, контрактник  по
фамилии Гуняев.
   Сейчас Гуняев сидел у задней стены гаража, греясь на  закатном  солнышке.
Все,  что  можно  расстегнуть,  не  рискуя  потерять  штаны,  на  нем   было
расстегнуто, из-под  пятнистой  ?афганки?  выглядывал  засаленный  десантный
тельник в голубую полоску, автомата нигде не  было  видно,  а  со  слюнявой,
вечно оттопыренной нижней губы свисал тлеющий чинарик. Беспокойные поросячьи
глазки Гуняева были прищурены то ли от избытка хитрости, то ли из-за бьющего
в них низкого солнца, и от этого все его рябое лицо казалось сморщенным  как
печеное яблоко, если только бывают на свете небритые яблоки.
   - Козлы, - повторил Гуняев, неторопливо отлепил от губы окурок  и  длинно
сплюнул в грязь. - Они, слышь, Ильич,  вчера  винный  погреб  нашли,  падлы.
Поделитесь, говорю, будьте людьми. Куда вам, в натуре, столько? А  они  мне,
слышь, втирают: да нет там, типа, ни хрена, уксус один... А  сами  с  утряни
все в стельку. Так на зачистку бухие и пошли.
   - Значит, будут клиенты, - довольно равнодушно откликнулся Славин, щурясь
на солнце.
   - Запарили эти клиенты, - скривился  Гуняев,  глубоко  затягиваясь  своим
чинариком. - И что это за служба у нас с тобой, Ильич?
   - Не нравится - пиши рапорт, - все так же равнодушно ответил Славин, тоже
затягиваясь сигаретой. - На твое место  десяток  желающих  найдется.  А  ты,
блин, порезвишься. Погреба винные поищешь,  на  зачистки  походишь.  Медаль,
елы, заработаешь. ?За взятие Аргунского ущелья?.
   - Да ладно тебе, Ильич, - поспешно отработал назад Гуняев. - Чего  ты,  в
натуре? Знаем мы ихние медали. Девять граммов в  сердце,  вот  и  все  ихние
медали. А у меня дома жена, сын - Валеркой звать...
   - Знаю, что Валеркой, - проворчал Славин. - И что ты его уже года  три  в
глаза не  видел,  тоже  знаю,  -  он  фыркнул,  покрутив  толстым  носом.  -
Интересный ты мужик, Гуня.  Кто  бы  еще  додумался  от  алиментов  в  Чечне
прятаться?
   - Да ладно, - обиделся Гуняев и, надув щеки, далеко  выплюнул  окурок.  -
Эй, Аслан! - обрадованно заорал он, увидев появившегося  во  дворе  чеченца,
вооруженного  совковой  лопатой.  -  Почему  на  территории  бардак?   Бычки
валяются, и вообще... А ну, сделай, чтоб красиво!..
   Чеченец был плюгавый, худой, до глаз заросший черной с проседью  щетиной,
одетый в драную  кожаную  куртку  и  серые  камуфляжные  брюки  милицейского
образца.  Ниже  брюк  красовались  грязно-белые  шерстяные  носки  и   самые
настоящие резиновые галоши, всегда приводившие Славина  в  состояние  немого
изумления. Галоши вызывающе сверкали сквозь слой грязи, и Олег Ильич,  глядя
на них, всякий раз вспоминал о том, что на  дворе  стоит  двухтысячный  год.
Помнится, в свое время ему пришлось писать в школе сочинение на тему:
   "Каким я вижу двухтысячный год?. Эта дата  тогда  казалась  далекой,  как
конец света, и  Олег  Славин,  никогда  не  отличавшийся  полетом  фантазии,
написал,  что  в  двухтысячном  году  все  люди  на  земле  будут  жить  при
коммунизме, а работать станут  роботы.  Роботы  представлялись  ему  в  виде
железных болванов с круглыми головами и  шестидесятиваттными  электрическими
лампочками вместо глаз.  Еще  повсюду  летали  ракеты,  похожие  на  головки
артиллерийских снарядов с длинными раздвоенными хвостами.
   Славин усмехнулся: насчет ракет он, пожалуй, не ошибся, только  это  были
немного не те ракеты. Что же касается роботов и коммунизма, то тут, пожалуй,
надо было подождать еще годиков тысячу, а то и все две. Вот он, робот, стоит
посреди двора с лопатой под мышкой, посверкивает глубоко  запавшими  черными
глазами, и не поймешь, что у него в башке. Хоть ты инженера вызывай, честное
слово.
   Считалось, что  Аслан  мирный  и  никогда  не  был  членом,  как  принято
выражаться, незаконных вооруженных формирований. Он имел на руках справку  о
том, что у него хронический гастрит и плоскостопие, все соседи в один  голос
утверждали, что ему неизвестно, с какой стороны у автомата приклад, а сам он
охотно вызвался помогать русским. Помощи от него было как от козла молока, в
гантамировские ополченцы он не годился по состоянию здоровья, и как-то  само
собой вышло, что Аслан прибился к хозяйству старшего  прапорщика  Славина  -
подметал, подносил, помогал Гуняеву и еще  двоим  подчиненным  Олега  Ильича
грузить гробы и вообще был на подхвате. Он почти все время  молчал,  и  Олег
Ильич как-то незаметно утвердился во мнении, что у Аслана не все дома  -  не
так чтобы очень, но все-таки не все. Время от времени ему начинало казаться,
что Аслан  не  придурок,  а,  наоборот,  великий  хитрец  -  гораздо  хитрее
алиментщика Гуняева, но считать тихого чеченца дурачком было удобнее, и Олег
Ильич успокаивался до тех пор, пока в  очередной  раз  не  ловил  сумрачный,
исподлобья взгляд Аслана, в котором полыхал непонятный и оттого страшноватый
огонь.
   Сейчас этот странный, пугающий взгляд был адресован Гуняеву, но Гуня, при
всей своей хитрости не отличавшийся особым умом и тонкостью  чувств,  ничего
не заметил.
   - Давай-давай, - начальственным тоном сказал он, - отрабатывай пайку.  По
тебе, Аслан, следственный изолятор плачет, а ты сидишь тут как у  Христа  за
пазухой и в ус не дуешь.
   Аслан погасил полыхавший в глазах холодный огонь  и  принялся  бестолково
ковыряться своей неразлучной лопатой  в  кучах  горелых  кирпичей,  неуклюже
переступая обутыми в галоши плоскостопыми  ногами.  Его  выпирающие  лопатки
хаотично двигались под облупленной кожаной  курткой,  как  поршни  какого-то
разладившегося механизма, лезвие лопаты громко скрежетало  по  кирпичам.  От
этого звука по спине у Славина бегали мурашки.
   У исклеванной осколками стены дома стояла сколоченная хитрым Гуняевым  из
выдранных где-то половых досок скамейка, в  данный  момент  ярко  освещенная
косыми красными лучами заходящего солнца. Славин присел  на  нее,  задумчиво
попыхивая сигаретой. Сегодня на их участке фронта никого не убили,  так  что
работы у его команды не было. Впрочем,  напомнил  он  себе,  еще  не  вечер.
Далеко не вечер. Настоящий вечер наступит утром, после  ночного  ?концерта?,
когда вынырнувшие словно из-под земли боевики соберут  с  федеральных  войск
ежесуточную дань убитыми и ранеными и снова расползутся по своим  норам.  ?А
ты? - в который уже раз подумал старший прапорщик, глядя  в  согнутую  спину
Аслана. - Ты тоже этим развлекаешься? Ночью  стреляешь,  а  утром  помогаешь
Гуне укладывать трупы в цинковые гробы и грузить это дело сначала на машину,
а потом в самолет... Вряд ли, конечно, хотя я бы не удивился, будь это так."
   Буквально позавчера омоновцы  обнаружили  через  два  дома  от  хозяйства
старшего прапорщика Славина  оборудованную  в  подвале  огневую  точку.  Там
нашли ?Калашников? без рожка  и  снайперскую  винтовку.  Подвал  взорвали  к
чертям вместе с домом. Старший прапорщик Славин считал, что это пустая трата
времени и взрывчатки, но командовал здесь не он, и  это  обстоятельство  его
вполне  устраивало.  Что  может  быть  хуже,   чем   командовать   и   нести
ответственность в такой дерьмовой ситуации!
   Славин снова покосился на Аслана. Чеченец уже перестал ковыряться лопатой
в кирпичном завале. Теперь он курил, присев на корточки  и  глядя  себе  под
ноги с таким видом, словно там было что-то неимоверно интересное. Сейчас  он
выглядел полным идиотом, но Олег Ильич вдруг ни с того ни с сего  припомнил,
как неделю назад нечаянно застукал Аслана за очень странным занятием: убогий
чеченец о чем-то беседовал с полковником Логиновым, причем беседа,  судя  по
их виду, шла на равных.
   О чем они говорили, Славин расслышать не успел, потому что, как только он
вошел, собеседники замолчали и Аслан, привычно сгорбившись, зашаркал  своими
галошами к выходу. С тех пор старшего  прапорщика  не  оставляло  неприятное
подозрение, что деньги, которые время от  времени  передавал  ему  начальник
тыла полковник Логинов, на самом деле идут от Аслана или кого-то, кому Аслан
на самом деле подчиняется. Это было очень странно. На  что,  в  самом  деле,
чеченцам могли понадобиться гробы? То есть,  гробы,  конечно  же,  требуются
всем без исключения, но приобретают их, как правило, пустыми, а тут...
   Время от времени  полковник  Логинов  наведывался  в  хозяйство  старшего
прапорщика Славина, отдавал короткое распоряжение, совал Олегу  Ильичу  пару
сотен долларов и величественно удаляйся восвояси. Честно говоря, эти  визиты
случались частенько,  и,  когда  по  каким-то  неизвестным  причинам  в  них
наступал перерыв, Олег Ильич начинал грустить: работа была чепуховая,  риска
почти  никакого,  а  жиденькая  пачка  стодолларовых  купюр,  запрятанная  в
укромном  местечке,  постепенно  толстела.  Конечно,  деньгами   приходилось
делиться с Гуняевым и его приятелем Лыковым, поскольку  именно  они  таскали
цинковые ящики, но тут уж деваться было некуда, разве что пристрелить  своих
подчиненных  и  ворочать  тяжеленные  гробы  с  телами  убитых  омоновцев  и
десантников в одиночку.
   Процедура была проста: получив приказ, Славин передавал его Гуне,  и  тот
на пару с Лыковым принимался за  дело.  Вечером  они  грузили  в  старенький
бортовой УАЗик запаянный, уже готовый к отправке на  родину  гроб,  отвозили
его в условленное место, которое указывал полковник Логинов,  выгружали  его
там, а вместо него ставили в кузов точно такую же  запаянную  жестянку.  Что
было в гробах, которые привозили Гуняев  и  Лыков  из  этих  ?командировок?,
никто из них не знал.  Дурак  Лыков  считал,  что  таким  странным  способом
полевые командиры выходят из окружения, и  даже  то  обстоятельство,  что  в
запаянном  цинковом  гробу  было  нечем  дышать,  не  могло  поколебать  его
уверенности. Он утверждал, что в этих  гробах  либо  полно  микроскопических
отверстий, незаметных глазу, либо боевики берут с собой  баллоны  со  сжатым
кислородом, как аквалангисты. Это был бред собачий,  так  же  как  и  версия
Гуняева, который был уверен, что в гробах  басаевские  орлы  переправляют  в
Россию оружие и взрывчатку для  террористических  актов.  Старший  прапорщик
Славин не принимал участия в этих спорах: о чем говорить с  дураками?  Какой
смысл отправлять оружие из Чечни,  где  его  и  т