мелькнул  отбуксированный  на  обочину  горелый   грузовик   с
задранным кверху капотом, и полковник понял, куда они едут. Это была  старая
дорога, которая вела к разрушенному мосту через речушку, название которой он
забыл. Эта узкая речка текла в невысоких, но обрывистых берегах. Брод  через
нее находился в пяти километрах к югу от старого деревянного  моста,  а  сам
мост разобрали боевики, оставив одни  сваи.  Полковник  почувствовал  острое
желание завыть в  голос,  как  собака,  и  стал,  цепляясь  за  все  подряд,
подниматься на ноги. Его живот пронзила острая боль, и Логинов понял, что не
выдержали и разошлись наложенные Кондратюком  швы.  Это  было  больнее,  чем
нанесенный Асланом ножевой удар, и полковник грязно выругался, прижимая одну
руку к животу, а другой продолжая цепляться за раму окошка,  прорезанного  в
отделявшей салон от кабины  перегородке.  Его  мужество  на  короткое  время
вернулось к нему, и он, просунув в окошко здоровую руку, попытался  схватить
водителя за короткий ежик темных с проседью волос. Водитель дернул  головой,
уклоняясь от захвата, машину снова мотнуло,  пол  выскользнул  у  полковника
из-под ног, на мгновение заставив его ощутить себя  космонавтом,  парящим  в
невесомости где-то между Землей и Луной, а потом вернулся на  место,  больно
ударив Логинова по пяткам. Полковник потерял равновесие и врезался головой в
борт машины.
   Но,  прежде  чем  упасть,  он  увидел  то,  что   моментально   заставило
улетучиться его мимолетное мужество. Впереди был обрыв и  разрушенный  мост.
Какой-то безумец, очевидно, решив сократить  себе  путь  в  одно  из  горных
селений, положил на сваи две доски. Доски были не более тридцати сантиметров
в ширину каждая и лежали на таком расстоянии друг от друга, чтобы по ним мог
проскочить автомобиль. Если  бы  нашелся  сумасшедший,  который  рискнул  бы
въехать на эту шаткую конструкцию на автомобиле,  поправил  себя  полковник,
лежа на взбрыкивающем, как необъезженная лошадь, полу. Носилки лежали у него
на груди, подскакивая и больно  ударяя  его  по  ребрам  при  каждом  прыжке
автомобиля.
   "Неужели он собирается прорваться на ту  сторону  по  этим  щепкам?  -  с
ужасом подумал полковник. Ему всегда казалось, что  существует  некий  порог
страха, за которым это чувство уже не может  расти  и  начинает  потихонечку
притупляться. Сегодня ему пришлось убедиться в обратном: владевший  им  ужас
рос  с  каждой  секундой,  на  глазах  пожирая  остатки  разума  и   чувства
собственного достоинства. - Да я  бы  по  этим  дощечкам  пешком  не  пошел.
Неужели он хочет?.."
   Сомнений быть не могло: водитель УАЗика хотел сделать это. И  кто,  кроме
него, мог положить здесь эти чертовы доски? Вряд ли нашелся бы другой идиот,
которому пришла бы в голову идея  заняться  автомобильными  трюками  в  этом
гиблом месте, а для пешехода хватило бы и одной доски.
   Когда машина содрогнулась от несильного удара и плеск грязи под  колесами
сменился ровным гудением гладкого  деревянного  настила,  полковник  Логинов
завизжал. Он  понимал,  что  ведет  себя  как  последний  трус,  но  не  мог
замолчать.
   Этот кошмар длился две или три секунды, а потом  машину  снова  тряхнуло,
занесло, и в днище с плеском ударили тугие струи жидкой глины. Не веря себе,
забыв о режущей боли в животе и струящейся из ран крови, полковник  поднялся
на ноги и посмотрел назад.
   БТР косо стоял на обрывистом берегу, затормозив в самый последний момент.
Все его люки были открыты, из них торчали головы в танковых шлемах, и сквозь
слой покрывавшей окно машины  грязи  полковник  разглядел  растерянные  лица
экипажа. На сваях бывшего моста осталась всего одна доска, сдвинувшаяся  под
углом градусов в тридцать к направлению дороги. Другой доски нигде  не  было
видно - очевидно, она  сорвалась  от  толчка,  когда  задние  колеса  машины
съехали на берег, и упала в реку.
   Водитель УАЗика сбросил обороты, перешел на пониженную передачу и, никуда
больше не торопясь, повел машину прочь от обрывистого  берега  узкой  горной
речушки, название которой полковник Логинов запамятовал.

Глава 8

   Марина Шнайдер не была чистокровной еврейкой. Говоря по совести, еврейкой
она не была вовсе, поскольку  и  мать,  и  отец  Марины  при  желании  могли
проследить свой род до двенадцатого колена рязанских хлебопашцев.  Возможно,
где-то  в  глубине  веков  у  нее  имелись   татарские   предки,   поскольку
трехсотлетнее иго, как ни крути, трудно сбросить со счетов, но евреев у  нее
в роду не было ни по отцовской, ни по материнской линии.
   Зато в роду у ее отца было три поколения  хронических  алкоголиков.  Мать
Марины, советская учительница, воспитанная в строгости и воздержании,  почти
хрестоматийно  беззащитная  перед   любым   произволом   и   до   отвращения
правоверная, слишком поздно обнаружила, за кого вышла замуж, и  развелась  с
мужем, когда Марине исполнилось полгодика. Еще через год она вышла замуж  за
молодого инженера по фамилии Шнайдер, а  два  года  спустя  выяснилось,  что
детей у  них  больше  не  будет:  сперма  инженера  Шнайдера  была  мертвой,
неподвижной. Впрочем, Александр Михайлович Шнайдер души не чаял  в  приемной
дочери,  и  она  платила  ему  взаимностью.  Марине,  разумеется,  никто  не
потрудился сказать, что отец у нее не родной, а  ?двоюродный?.  Сразу  после
свадьбы родители  переехали  из  Рязани  в  Москву  -  Александр  Михайлович
перевелся на один из тамошних номерных заводов, хотя  уже  тогда  на  евреев
в ?почтовых ящиках? снова начали смотреть,  мягко  говоря,  косо.  Благодаря
этому переезду, новой фамилии и весьма откровенной внешности приемного  отца
окружающие Марину люди никогда не сомневались в том,  что  она  еврейка  как
минимум наполовину. Лет до  восьми  она  не  понимала,  что  означает  слово
?полужидок?, часто раздававшееся ей вслед  во  дворе,  а  то  и  в  школьном
коридоре, а когда поняла,  не  обиделась.  Во-первых,  она  любила  отца,  а
во-вторых, к восьми годам уже хорошо узнала цену  людской  справедливости  и
доброте.
   Дело было в том, что через два года после  переезда  в  Москву  Александр
Михайлович Шнайдер потерял работу в своем засекреченном ?ящике? и так  и  не
смог найти другую. В конце концов он  устроился  дворником  на  другом  краю
Москвы, поскольку ближе вакантных мест не нашлось, а для работы  грузчика  в
магазине он был жидковат. После увольнения отчима с  секретного  предприятия
маму мало-помалу выжили из школы, где она работала, так что, когда Александр
Михайлович заговорил об отъезде, мама почти не возражала.  Ее  правоверность
сильно  поколебалась  за  эти  годы,  почти  превратившись  в  свою   полную
противоположность.   Единственным,   что   ее   удерживало,   были    могилы
родителей. ?У меня здесь могилы, - говорила она, - куда я поеду?"
   Вскоре, однако, выяснилось, что семью Шнайдеров удерживают на  родине  не
только могилы. Александр  Михайлович  оказался  невыездным  по  той  простой
причине, что в свое  время  имел  прямое  отношение  к  некоторым  секретным
разработкам.  Мама  Марины,  не  боясь,  что  ее  услышат,  объявила   такую
постановку вопроса  средневековой  дикостью,  но  сам  Александр  Михайлович
почему-то промолчал, одной рукой теребя густые усы, а другой поглаживая свою
загорелую лысину, обрамленную жесткими курчавыми волосами.
   Перестройка открыла им дорогу  на  Запад,  но  на  этот  поезд  Александр
Михайлович Шнайдер безнадежно опоздал: у него  обнаружили  рак  пищевода.  К
этому моменту процесс зашел уже довольно  далеко,  и  Шнайдера  выписали  из
больницы домой, где он и умер два месяца  спустя,  приняв  смертельную  дозу
снотворного. Он оставил короткую записку, которая гласила: ?Могилы -  просто
земля, в которой лежат кости. Мертвым все равно.  Уезжайте.  Шайя?.  Записка
была приколота канцелярской скрепкой к  потертой  обложке  общей  тетради  в
клеточку, от корки до корки исписанной неудобочитаемым  почерком  Александра
Михайловича. Половину текста  составляли  многоэтажные  формулы  и  какие-то
набросанные от руки схемы.
   У  мамы  Марины  хватило  ума  спрятать  эту  тетрадь   поглубже,   когда
озлобленные  таможенники  в  аэропорту  потрошили  их   багаж.   Первое   же
конструкторское бюро в Нью-Йорке, где она показала эту  тетрадь,  предложило
за нее такой куш, что вдова инженера Шнайдера молча повернулась  и  ушла  со
всей возможной поспешностью.  В  конце  концов  она  связалась  с  одним  из
старинных приятелей мужа, который в память о старой дружбе помог ей  продать
тетрадь правительству  Соединенных  Штатов  за  полмиллиона  долларов.  ?Это
гроши, - сказал он, - но так спокойнее."
   Вдове и дочери инженера Шнайдера полмиллиона долларов вовсе  не  казались
такими уж жалкими грошами. Мама положила деньги в банк, и к  моменту  своего
совершеннолетия Марина обнаружила себя богатой наследницей. Не чувствуя себя
готовой к тому, чтобы открыть собственное дело, она поступила в университет,
а затем нашла место репортера в одной из нью-йоркских газет. ?Это правильно,
- сказал старинный приятель инженера Шнайдера, безуспешно  подбивавший  маме
клинья с тех самых пор,  как  превратил  тетрадь  своего  умершего  друга  в
звонкую монету. - Начинать нужно с самого низа,  чтобы,  забравшись  наверх,
знать, как работает весь механизм. Со временем мы приберем эту  газетенку  к
рукам и сделаем ее самым популярным изданием в Америке!"
   Марине очень не понравилось это ?мы?, но она промолчала,  тем  более  что
мама вовсе не собиралась замуж  за  этого  лысого  индюка.  Вскоре,  однако,
выяснилось, что ?индюку?  все  равно,  на  ком  жениться:  его  интересовали
деньги. Когда у Марины прошел припадок вызванного  этим  открытием  нервного
смеха, она прямо спросила предприимчивого ухажера,  почему  он  попросту  не
украл тетрадь, когда у него была такая возможность.  ?Во-первых,  -  ответил
этот слизняк, - я не знал, сколько она на самом деле стоит. А во-вторых,  мы
с Шайей были друзьями, и мне не хотелось, чтобы он являлся ко мне по ночам."
   Этот ответ был прямым, как удар в подбородок, и, казалось бы, не требовал
дальнейших комментариев, но, несмотря на полную ясность, отношения  каким-то
непостижимым образом запутывались все больше - вплоть до неожиданной и дикой
сцены ревности, которую в один прекрасный вечер закатила  ей  мама.  Поэтому
предложение главного  редактора  месяц-другой  поработать  в  Москве  Марина
восприняла  как  неожиданный  дар  небес.  Пара  месяцев  как-то   незаметно
превратилась в год, а  затем  в  полтора.  Марина  регулярно  звонила  маме.
Расстояние, как всегда, загладило все размолвки, тем более  что  охотник  за
приданым через восемь месяцев после отъезда Марины умер  во  время  делового
обеда от обширного инфаркта. Марина уже начала подумывать о возвращении,  но
тут  в  Москве  и  Волгодонске  загремели  взрывы,  танковые  колонны  снова
двинулись на Грозный, и она осталась, потому что к тому времени  уже  успела
сделаться настоящим репортером.
   Очень  скоро  она  поняла,  что,  сидя  в  Москве,  посещая  брифинги   и
пресс-конференции  и  даже  копаясь  в  интернетовских   сайтах,   регулярно
заполняемых чеченскими повстанцами, никогда не получишь полной и объективной
картины  происходящего.  Это  была  политика,  а  политика  во  все  времена
основывалась на лжи. Западные наблюдатели, посещавшие Чечню, видели либо то,
что им старались показать российские власти,  либо  то,  в  чем  их  заранее
убедила чеченская пропаганда. Марина мечтала сделать правдивый  репортаж  из
самого сердца этого вулкана, и эта мечта крепла с каждым даем. Она выросла в
этой стране, понимала здешних людей едва  ли  не  лучше,  чем  они  сами,  и
полагала, что сумеет справиться с поставленной перед собой задачей.
   Ей было  всего  двадцать  четыре  года,  и  она  не  понимала,  насколько
изменилась за годы, проведенные за океаном. Она попала туда в двенадцать лет
- возраст, в котором можно осознать и в полной мере оценить тот факт, что ты
попал в волшебную сказку.  Вернувшись,  она  в  глубине  души  ощущала  себя
посланцем из страны фей и великанов, и это было ее самой большой ошибкой, на
которую ей некому было указать.
   Отправляясь на охоту за сенсацией, она никого не поставила в  известность
о своих планах. Она просто купила билет до Пятигорска, упаковала аппаратуру,
несколько чистых блокнотов, собрала  вещи  и  отправилась  в  неизвестность,
положившись на удачу.
   Первый инцидент произошел с ней сразу после отъезда  из  Москвы.  Молодые
люди, подсевшие к ней в вагоне-ресторане, казались такими  милыми  и  вполне
воспитанными. Они были очень неплохо  одеты  и  ни  капельки  не  напоминали
нью-йоркскую шпану или московских хулиганов образца восемьдесят пятого года.
Они не распускали пальцы веером  и  не  растягивали  слова  в  неподражаемой
манере новых русских, известной Марине не только по телевизионным  пародиям,
но и из  личного  опыта  общения.  Они  казались  просто  компанией  молодых
служащих, решивших отправиться на курорт или в деловую поездку. Тем не менее
они оказались тривиальными чемоданными ворами, и, если бы  не  вмешательство
незнакомца в дымчатых очках, с  боем  вернувшего  ей  сумку,  ее  экспедиция
закончилась бы в самом начале, поскольку в сумке, кроме видеокамеры и личных
вещей, хранились паспорт Марины и все ее деньги.
   Драка в вагоне-ресторане получилась эффектной, прямо как в кино, и Марина
радовалась, что не растерялась и успела отснять несколько  отличных  кадров.
Ее репортаж был задуман в форме путевых заметок,  а  фотоснимки  драки,  где
люди летали вверх тормашками, могли заинтриговать любого читателя.
   Незнакомец в очках,  похоже,  был  не  слишком  обрадован  тем,  что  его
сфотографировали, но почему-то не стал скандалить. Он ушел так  быстро,  что
Марина даже не успела его как следует поблагодарить.
   Позднее она пришла к выводу, что благодарить незнакомца было не за что. В
каком-то смысле было бы лучше, если бы ее обчистили до нитки и  ей  пришлось
бы возвращаться в Москву и объяснять свое поведение в посольстве.
   Остаток пути до Пятигорска она проделала без приключений. Сойдя с поезда,
Марина пошарила глазами по перрону, но ни бойких молодых  людей,  пытавшихся
увести ее багаж, ни своего спасителя ей обнаружить не удалось.
   Теперь нужно было найти способ  пробраться  на  территорию  Чечни,  минуя
заставы и блокпосты. Эти поиски в течение каких-нибудь  двух  часов  привели
Марину в мрачное помещение с выкрашенными  темно-зеленой  масляной  краской,
неровно оштукатуренными стенами. Она и оглянуться не успела, как  обнаружила
себя сидящей  на  жестком  казенном  стуле  в  узком,  как  школьный  пенал,
кабинетике с зарешеченным окном, где в  углу  стоял  громоздкий  несгораемый
шкаф,  окрашенный  все  той  же   масляной   краской,   но   на   этот   раз
желто-коричневой, а под окном располагался обшарпанный стол, накрытый куском
оконного стекла. Под стеклом лежала целая коллекция карманных  календариков,
самый старый из которых был за восемьдесят третий год. Еще на  столе  имелся
телефонный  аппарат  в   треснувшем   пластмассовом   корпусе,   пыльный   и
разукомплектованный письменный прибор, а также пишущая машинка,  которая  на
первый взгляд казалась безнадежно испорченной, но на самом деле была  вполне
исправной.
   За столом сидел бесцветный молодой человек в армейской  форме  и  погонах
старшего лейтенанта, который, глядя в потолок,  скучающим  голосом  объяснил
Марине, что ее попытка просочиться в места,  где  ведутся  боевые  действия,
является не только неуместной, но и преступной с  точки  зрения  российского
закона. Кроме того, заявил старший лейтенант, это смертельно опасно.
   - России хватает неприятностей на международной арене и без  вас,  Марина
Александровна,  -  сказал  старший  лейтенант.  -  Так  что   будьте   добры
отправиться в Москву ближайшим  поездом  и  имейте  в  виду,  что  повторная
попытка  проникнуть  на  территорию  Чечни   без   соответствующим   образом
оформленных документов будет преследоваться по всей строгости закона.
   - За что? - не удержавшись, спросила Марина. - Вы на весь мир  кричите  о
демократических преобразованиях. У вас свободная страна.  Что  вы  пытаетесь
скрыть?
   Старший лейтенант вздохнул с самым утомленным видом.
   - Я не уполномочен вести споры о  свободе  слова  и  правах  человека,  -
сказал он. - Я уполномочен довести до вашего сведения то, о чем я только что
говорил. Распишитесь, пожалуйста, здесь и здесь. Теперь,  когда  я  вас  обо
всем предупредил, вы можете поступать по своему усмотрению, но не  забывайте
об ответственности. Вам все понятно?
   - О, абсолютно. Бери, что хочешь,  но  не  забывай  расплатиться.  Это  я
понимаю, - сказала Марина.
   В  глазах  старшего  лейтенанта  впервые  мелькнуло  что-то  похожее   на
оживление. Он даже позволил себе слегка улыбнуться и сел немного  свободнее,
перестав напоминать человека, которого донимает геморрой.
   - Вот именно, - сказал он.  -  Вы  можете  сколько  угодно  считать  меня
долдоном  в  пуговицах,  но,  поверьте,  мысль  прокатиться  в  Чечню   была
неудачной.  Не  пройдет  и  двух  часов,  как  вы  окажетесь  в  подвале   у
какого-нибудь Вахи. Учитывая ваше американское подданство, за  вас  попросят
не  меньше  миллиона.  Так  что   не   стоит   испытывать   судьбу,   Марина
Александровна.
   Теперь тон у него был  почти  покровительственный  -  тон  сытого  самца,
втолковывающего симпатичной, но глупой цыпочке, как себя  вести,  чтобы  все
было тип-топ. Это было отвратительно и вызывало острое желание следовать его
советам с точностью до наоборот. Но, несмотря на владевшее  ею  раздражение,
Марина не могла не понимать, что старший лейтенант прав. Она была не  готова
к этой поездке, это следовало признать, и единственное, что  ей  оставалось,
это несолоно хлебавши вернуться в Москву и  снова  обивать  пороги,  пытаясь
раздобыть официальную аккредитацию в Чечне. И еще - радоваться тому, что  не
успела сообщить о своем решении в редакцию, наобещать, нахвастаться...
   Наконец тяжелая дверь военной комендатуры захлопнулась у нее  за  спиной.
Марина спустилась по выщербленным бетонным ступенькам, мокрым от  моросящего
дождя, натянула на голову капюшон куртки, поправила на плече  ремень  сумки,
отошла от комендатуры на полквартала и только после этого разразилась  одним
из полузабытых выражений, усвоенных еще во времена проведенного в  Рязани  и
Москве золотого  детства.  Старательно  договорив  до  конца,  она  испытала
странное облегчение. Ее раздражение волшебным  образом  улетучилось,  словно
она была  конденсатором,  только  что  разрядившимся  в  короткой  трескучей
вспышке. Мешал  только  акцент,  от  которого  ее  не  избавило  даже  почти
двухгодичное пребывание в Москве. Переехав в Нью-Йорк, мама, а вместе с  ней
и  Марина,  старательно  чурались  русскоязычных  американцев  -   настолько
старательно, что, вернувшись в Москву, Марина обнаружила, что  русский  язык
действительно стал для нее чужим.
   Проходивший мимо мужчина замедлил шаг и с интересом уставился на нее.  Не
каждый день встретишь симпатичную девушку, которая  стоит  посреди  улицы  и
ругается самыми черными русскими  словами  с  иностранным  акцентом.  Марина
поняла, что опять оказалась в глупом положении, и смущенно отвернулась.
   - Что-то не так? - спросил мужчина. - Кто обидел такую красивую женщину?
   Марина дернула плечом, но все-таки повернулась к мужчине  лицом.  Он  был
одет в растянутые, пузырившиеся на  коленях  брюки,  нуждавшиеся  в  хорошей
чистке  ботинки  и  кожаную  куртку  с  поднятым  воротником.  Плечи  куртки
поблескивали от осевшей на них влаги, и в  жестких  черных  волосах  мужчины
тоже серебрились мелкие капли. Лицо у него было  смуглое,  с  синеватыми  от
проступившей щетины щеками и подбородком. Говорил он не так, как  говорят  в
Москве, а с каким-то непривычным