дать когда я приеду.
   - А когда ты приедешь?
   - Когда мне это будет нужно, тогда и приеду.
   И запомни, - отодвигая чашку, почти шепотом произнес  Шелковников,  -
если ты с кем-нибудь свяжешься, потом пожалеешь. Очень, очень пожалеешь.
   - Это мое дело.
   - Вот тогда и увидишь, твое это дело или чье-то еще!
   Он поднялся из-за стола и, перевернув чашку, поставил ее на блюдце.
   - Стал суеверным? - скептически улыбнулась женщина, глядя  на  чашку,
перевернутую для гадания.
   - Нет, - покачал головой Шелковников и с минуту молчал. Затем  поднял
чашку и принялся изучать замысловатые потеки.
   - Что там получилось?
   Павел Павлович вертел чашку, пытаясь  поймать  момент,  когда  потеки
приобретут осмысленные формы.
   - Что-нибудь не так?
   Вместо ответа Шелковников указательным пальцем  подтолкнул  блюдце  к
Валентине.
   - Чушь какая-то получается, - ответила она.
   - Да, чушь.
   Зачем Шелковников переворачивал чашку, он и сам не смог бы  объяснить
-  почему-то  на  душе  у  него  было  неспокойно,   какие-то   недобрые
предчувствия его угнетали. Но с чем они связаны, он пока  еще  не  знал.
Просто, как у всякого человека,  много  лет  проработавшего  в  органах,
интуиция у отставного майора была развита прекрасно, и он предчувствовал
неприятности, когда до них было  еще  далеко.  Вот  и  сейчас  сработало
чутье...
   - Гнусность какая-то, - скривив тонкие  губы,  произнес  он  и  резко
покинул кухню. - Где мой кейс, Валентина?
   - Там, где всегда, в шкафу, - спокойно ответила женщина.
   - Ах да. Бывают же места, где никогда ничего не меняется.
   Открыв  шкаф,  Павел  Шелковников  вытащил  кейс,  отщелкнул  крышку,
приподнял два толстых глянцевых  каталога.  Под  ними  лежало  несколько
пачек долларов и пистолет в кобуре. На  лице  Шелковникова  промелькнула
улыбка.
   - Порядок.
   - Уж не думаешь ли ты, что я лазила в твой портфель?
   - Этого только не хватало.
   Замки были закрыты, кейс стал у двери. Шелковников быстро оделся.
   - Даже не выйдешь проводить? - от двери бросил он в глубину квартиры.
   Валентина покорно подошла к своему любовнику.
   - После всего сказанного - не очень хочется.
   - Ладно, не обижайся, я  просто  погорячился.  Жизнь  такая,  все  на
нервах.
   Когда Павел Павлович Шелковников спустился вниз, черный "опель-омега"
уже стоял у подъезда.  Отставной  майор  открыл  дверь  и  опустился  на
переднее сиденье.
   - Ну, что у тебя? - спросил он, обращаясь к водителю.
   Тот перебросил окурок сигареты из одного уголка рта в другой:
   - Все о'кей, шеф, все как в кино.
   - Что значит, все как в кино? - спросил Павел Павлович.
   - Два кино, вино и домино, - усмехнулся мужчина, поворачивая  ключ  в
замке зажигания. - Куда едем?
   - Давай, Миша, ко мне, - приказал отставной майор КГБ.
   ...Уже через двадцать минут автомобиль остановился  у  подъезда  дома
Шелковникова.
   - Подождешь меня минут тридцать  или  час?  -  выбираясь  из  машины,
спросил Шелковников.
   - Конечно, подожду, - сказал водитель, доставая  из  пачки  очередную
сигарету. Как будто он мог не подождать, если б захотел...
   - Слишком много куришь, - на ходу бросил Шелковников.
   - Нравится мне это дело, Павел Павлович. Люблю курить и трахаться.
   - Лучше трахайся, - лениво пробормотал  Шелковников,  -  это  не  так
вредит здоровью, да и в салоне от этого дела не дымом, а духами пахнет.
   - А я трахаюсь и курю одновременно - люблю и то и другое.
   Хлопнув дверью, Шелковников поднялся к себе в квартиру. Восемь картин
лежали на антресолях. Павел Павлович поставил табурет, извлек картины  и
перенес их в большую комнату. Затем он зажег свет, все имеющиеся  лампы.
Из книжного шкафа достал фотоаппарат, расставил картины у стены  и  стал
фотографировать.  Аппарат  был  со  вспышкой.  Шелковников  отснял   всю
фотопленку, которая у него оставалась, вытащил кассету и  спрятал  ее  в
карман пиджака.
   - Вот теперь порядок. Сейчас заеду проявлю.
   Затем он принялся складывать картины,  пакуя  их  в  две  стопки;  он
провозился минут двадцать и даже вспотел, пытаясь все сделать  предельно
аккуратно. Когда с картинами было покончено, Шелковников  надел  пальто,
взял телефон и, набрав номер, негромко сказал шоферу:
   - Миша, поднимись-ка ко мне наверх, кое-что надо захватить.
   Через три минуты в дверь позвонили и вошел шофер Миша.
   - Возьми вот эти свертки, - Шелковников  кивнул,  -  и  аккуратненько
спрячь в багажник, только очень аккуратненько.
   -  Понял,  шеф,  -  коротко  ответил  водитель,  подхватил   груз   и
неторопливо направился вниз.
   - Погоди, я пойду с тобой.
   Шелковников и водитель спустились к подъезду.
   Миша открыл багажник, в  котором  царила  такая  же  чистота,  как  в
платяном шкафу. Картины были сложены, багажник закрыт. На этот раз Павел
Павлович устроился на заднем сиденье.
   - Куда теперь, шеф? - устраиваясь в машину, осведомился водитель.
   - А теперь давай, родной, поедем к Лебедеву.
   - Это же к черту на кулички!
   - Ничего не поделаешь, надо ехать.
   - Надо, так надо. Кстати, Павел Павлович, а как насчет  второй  части
премии?
   - Ты вымогатель, - немного злорадно сказал Шелковников.
   - Почему вымогатель? - спокойно произнес шофер. - Я сделал  работу  и
хочу получить за нее деньги.
   Мне надо кушать, надо пить, одеваться надо, курить и трахаться -  все
денег стоит.
   - Слушай, родной, тех денег, что я тебе плачу,  хватит  двадцать  раз
одеться, нажраться до отвала, накуриться до рака легких и  снять  десять
самых дорогих телок.
   - Но деньги имеют неприятное свойство кончаться.
   - Только не говори мне, что они у  тебя  уже  кончились.  Я  же  тебя
предупреждал,  Миша:  жить  осмотрительно,  нигде  не  высовываться,   с
деньгами не светиться.
   - А то я, можно подумать, свечусь! Я тих и аккуратен, осмотрителен  и
острожен, не был, не участвовал, не привлекался...
   - Ну, ладно, это я так... - кодовые замочки кейса покорно  открылись,
и Шелковников вытащил из-под каталога  самую  тонкую  пачку  денег.  Под
резинку  была  заложена  бумажка,  на  которой  шариковой  ручкой   была
нацарапана всего одна буква - "М".
   Бумажку Павел Павлович выдернул и подал деньги своему водителю:
   - На, держи, вымогатель, вечно тебе мало!
   -  Спасибо,  спасибо,  -  осклабившись,  произнес  водитель,  и   его
звероватое лицо расплылось в улыбке, лишь глаза  остались  спокойными  и
холодными, как у змеи, даже веки не дернулись, не говоря  уже  о  мелких
морщинках-лучиках в уголках глаз.
   - Ну, давай, давай, не тяни.
   - Деньги счет любят, - сказал водитель.
   - Слушай, я тебя хоть раз обманул?
   - Не было такого случая, - убежденно произнес водитель. - Но,  может,
потому и не было, что я всегда считаю?
   - Не было и не будет, - сказал Шелковников. - Поехали скорее, Лебедев
меня уже ждет.
   - Поедем. За тридцать минут домчу.
   И действительно, через полчаса автомобиль уже был на Малой Грузинской
улице.
   Художник, к которому спешил Шелковников, действительно его ждал.  Так
оно и случилось. Дав указания Михаилу, Павел Павлович вошел  в  подъезд.
Шофер откинулся на спинку сиденья  и  закурил.  Ему  предстояло  поднять
картины наверх после того, как Шелковников ему позвонит.
   На самом последнем этаже, у  двери,  на  которой  красовалась  медная
табличка "Лебедев Борис Иванович"  и  номер  двадцать  три,  Шелковников
позвонил, хотя в кармане лежали ключи. Из  мастерской  не  раздалось  ни
звука. Шелковников подождал немного, потянул на себя дверь, и та покорно
открылась. На пороге уже стоял Борис Иванович Лебедев.
   - Ну, здорово, Павел, - сказал художник и тряхнул седой гривой.
   - Здорово, Борис Иваныч, как живешь-можешь?
   - Да уж, твоими молитвами, Павел. Проходи, сквозняк не создавай.
   Мужчины пожали друг другу руки.
   - Какие проблемы?
   - Да, собственно, проблем немного. Но твоя помощь нужна.
   - Если смогу, то помогу.
   - А почему это ты вдруг не сможешь?
   - Да спина что-то совсем замучила, согнуться не могу.
   - Дело такое, что спину гнуть не придется, - осклабился Шелковников.
   - Ну, тогда выкладывай.
   - Дело-то пустяковое.
   - Знаю я твои пустяки.
   Мастерская художника Лебедева была захламлена до такой  степени,  что
даже свалка по сравнению с  ней  могла  показаться  больничной  палатой.
Банки, краски, тряпки, планшеты,  подрамники,  грязная  посуда  -  всего
этого в мастерской находилось в  изобилии.  Плюс  всевозможные  гипсовые
слепки с античных скульптур, и все это было покрыто толстым слоем пыли -
зрелище мастерская  являла  крайне  неприглядное.  Окна  были  залеплены
грязью до такой степени, что напоминали бутылки из-под  молока.  Увидеть
что-либо сквозь эти стекла не представлялось возможным.
   Казалось, там, за окнами, такой  густой  и  липкий  туман,  что  даже
дерево, стоящее рядом и касающееся ветвями  стекла,  рассмотреть  толком
невозможно.
   - Ну и грязь же у тебя, Лебедев! Как ты живешь в таком свинарнике?  -
сказал Шелковников.
   - Это не грязь, а художественный беспорядок, - вновь  тряхнул  гривой
грязных жирных волос Борис Иванович. - Я же художник, мне сам Бог велел.
А какого хрена убирать? Работы нет, желания работать - тоже.
   - Слушай, Лебедев, ты же хороший художник, я твои  картины  выставлял
во Франкфурте, в Лейпциге, в Брюсселе, а ты говоришь, тебе  работать  не
хочется.
   - Так это когда было, Павел Павлович?
   - Это было два года тому  назад.  Так  что,  ты  два  года  здесь  не
убирал?
   - Почему, убираю, когда приходят гости.
   - Что ж сейчас не убрал?
   - Я же тебе говорю, спина болит, радикулит  совсем  замучил.  Видишь,
как хожу, словно баба беременная! Так какие у тебя проблемы?
   - У тебя  здесь  никого  нет?  -  оглядываясь  по  сторонам,  спросил
Шелковников.
   - А кто у меня может быть? Натурщиц нет, потому что я не в  состоянии
трахаться, а кому тут торчать еще, кроме бабы?
   - Понятно, - коротко произнес Шелковников. - Я тут у тебя  где-нибудь
на стеллажах хочу оставить кое-какие работы.
   - Оставляй, нет проблем. Мне твои картины не нужны. Своих непроданных
хватает.
   Лебедев ничем давным-давно не интересовался -  это  Шелковников  знал
прекрасно. И в том, что Борис Иванович никому  ничего  не  скажет,  даже
если и будет что-нибудь знать или о чем-то догадываться, он был  убежден
на сто процентов. Слишком многим ему был обязан Борис Иванович  Лебедев.
Ведь именно  Шелковников  в  свое  время  спас  Лебедева  от  тюрьмы  за
изнасилование натурщицы; правда, случилось  это  достаточно  давно  -  в
первые годы перестройки. Но Лебедев добро помнил.
   - Где твои картины-то? Большие, что ли?
   - Да нет, что  ты,  Борис  Иванович,  какое  там  большие!  Маленькие
картинки.
   - Опять старье какое-нибудь?
   - Не старье, а антиквариат, - уточнил Шелковников.
   - Ненавижу я антиквариат. Иконы, шмоны, ризы, кресты,  колокола...  В
общем, ненавижу всю эту церковно-славянскую лабуду.
   - Как ты говоришь?
   - Лабуда, говорю, - басом произнес Лебедев.
   - Правильно, кому-то лабуда, а кому-то позарез надо. Кто-то без  этой
лабуды спать спокойно не может.
   - Лучше бы ты мои картины продавал.
   - Слушай, Борис Иванович, я уже  все  твое  стоящее  продал,  ты  это
прекрасно знаешь.
   - Да у меня еще есть, вон видишь, в углу стеллаж ломится?
   - Так это же студенческие этюды, кому они на хрен нужны?
   - Найди кому, продай, и  мне  приварок,  и  ты  в  обиде  не  будешь.
Тридцать процентов твои. А если хорошо продашь, то и все пятьдесят.
   - Ладно, Борис, я подумаю. Сейчас позвоню, Миша принесет.
   -  Миша?  -  насторожился  Лебедев,  прекрасно   зная   помощника   и
телохранителя Шелковникова.
   Мишу он не любил, понимая, что  тот  -  форменный  бандит,  настоящий
убийца. Лебедев, при  всем  своем  безразличии  и  наплевательстве,  был
довольно-таки проницательным человеком, и как всякий  художник,  обладал
интуицией куда более сильной, чем разум.
   Логически мыслить он не умел, но в  людях  разбирался  неплохо  и  за
долгие  годы  рисования  и  писания  портретов  насобачился  моментально
улавливать характер человека.
   Вот и Михаила Лебедев в свое время раскусил с первого  взгляда.  Едва
он увидел телохранителя Шелковникова, как ему  стало  не  по  себе.  Еще
тогда, года полтора назад, Борис Иванович сказал Шелковникову:
   - Этот твой Миша человека зарежет и глазом не моргнет.
   - Да ну, брось ты! - благодушно ответил  Павел  Павлович.  -  Миша  -
парень спокойный, он только с виду такой грозный.
   - Зверь он в человеческом обличий, уж мне ты голову  не  дури,  Павел
Павлович, я в людях разбираюсь.
   - Лучше бы ты в живописи разбирался, а не в моих людях.
   Шелковников позвонил, и через несколько минут Миша  с  картинами  уже
стоял в мастерской. Он сразу зверовато огляделся, не выпуская картины из
рук.
   - Оставь их здесь, Михаил, и иди в машину. Я уж  тут  еще  немного  с
Борисом Ивановичем пообщаюсь, а потом приду.
   - Понял, шеф, - коротко сказал водитель, покидая мастерскую.
   - Ну и морда же у него - садистская! - заметил Лебедев.
   - Ничего, - ответил Шелковников, - с его лица не воду  пить,  он  для
других дел нужен.
   - Понятно.
   - Ни хрена тебе не понятно.
   - Куда ты их хочешь поставить? - спросил Лебедев.
   - Вначале их  надо  распаковать,  снять  с  подрамников  и  аккуратно
свернуть в рулон.
   - - Что, все?
   - Да, все, - ответил Шелковников. - Давай-ка займемся.
   Со стола  было  все  убрано,  и  стол  стал  самым  чистым  местом  в
мастерской, таким чистым, что  Шелковников  даже  удивился.  Они  вдвоем
аккуратно выдернули все гвозди из подрамников.
   - Хорошие картинки, - заметил Лебедев.
   - Да, ничего.
   - На продажу, что ли?
   - Пока не знаю.
   Также аккуратно все картины были свернуты в  рулон,  и  только  после
этого Борис Иванович опять спросил:
   - Так куда ты их хочешь спрятать?
   - Их надо спрятать так, чтобы ни Одна падла не нашла.
   - А ко мне уже давно никто не ходит, поэтому можешь оставить хоть  на
столе.
   - Нет, на столе нельзя. Та скульптура Пустотелая? - кивнув на пыльный
торс на втором ярусе стеллажа, поинтересовался Шелковников.
   - Конечно пустотелая, если бутылок в нее не набросали пять лет назад.
   - Я посмотрю.
   Шелковников взял стремянку,  приставил  к  стеллажу,  легко  забрался
нанес.
   - Пустотелая, - удовлетворенно кивнул он, - давай сюда сверток.
   Борис Иванович подал восемь свернутых  в  рулон  картин.  Шелковников
аккуратно спрятал их в торс и самодовольно хмыкнул.
   - Дай-ка мне вон ту мешковину, - обратился он  к  хозяину  мастерской
сверху, показывая пальцем на валявшийся на полу грязный мешок.
   С  трудом  согнувшись,  Лебедев  поднял  мешковину  и  передал  Павлу
Павловичу. Тот накинул мешок на торс.
   - Вот так оно будет лучше.
   Затем Шелковников спустился, сложил стремянку и  сунул  под  стеллаж,
зазвенев бутылками с засохшим лаком и всевозможными разбавителями.
   - Осторожнее, разольешь!
   - Да там у тебя уже ничего нет, кроме мусора, все засохло.
   - Не скажи, - покачал головой художник.
   - Ты туда когда последний раз заглядывал?
   - С полгода уж прошло... Может, коньяка выпьешь, а? - облизнув  губы,
поинтересовался Лебедев.
   - Выпью, если нальешь.
   - Налью, налью, правда, стаканов чистых нет.
   - Так помой, - поморщился Шелковников.
   - Будет сделано.
   Лебедев принялся мыть два стакана, и вскоре они стояли на белом листе
бумаги посреди чистого, чуть  влажного  после  того,  как  его  протерли
тряпкой, рабочего стола.
   - Присаживайся.
   - Тут у тебя и сесть негде, все такое грязное, брюки жалко...
   - Ладно, садись в это кресло, в хозяйское. - Лебедев  стянул  грязную
ткань, которой  было  накрыто  кресло,  вместе  со  старыми  скомканными
газетами. - Садись сюда и пей. - Он открыл бутылку грузинского  коньяка,
налил полстакана гостю и полстакана себе. - За что выпьем?
   2( - Не знаю... - сказал Шелковников. - Давай выпьем за удачу. Может,
опять повезет?
   - Хорошо, давай за удачу.
   - Каждый за свою.
   - Идет.
   Мужчины выпили.
   - У тебя, наверное, проблемы с деньгами? - заметил Павел Павлович.
   - Да, проблемы, как всегда. С деньгами у  меня  всю  жизнь  проблемы,
сколько живу, столько и мучаюсь.
   Никогда их не хватает,  да  и  кончаются  они  в  самый  неподходящий
момент. Как говорится, то их нет, то их совсем нет.
   - Это хорошо...
   - Что же хорошего? Когда денег нет, вообще ничего не хочется делать.
   - А когда есть, - сказал Шелковников, - тем более ничего  не  хочется
делать. Денег я тебе, Борис Иванович, дам. Немного, подам, - он поднялся
с кресла, взял свой кейс, открыл, запустил руку под крышку.
   Лебедев  сидел  спокойно  и  невозмутимо,  как  изваяние   Будды,   и
поглядывал на бутылку с коньяком.
   Шелковников вытащил триста долларов и положил их рядом со стаканом.
   - Вот тебе для начала.
   - А когда заберешь картины? Сколько им у меня храниться?
   Шелковников пожал плечами:
   - Будет надо, заберу. Может, через неделю, а может  и  через  две.  В
общем, не переживай.
   - А я и не переживаю, пусть хоть год лежат. Правда, за мастерскую  не
заплачено, могут наехать.
   - А почему не платишь?
   - Как это почему - денег нет.
   - Я тебе дал денег.
   - Этого мало, - меланхолично заметил Лебедев, и запустив всю  пятерню
в сальные седые волосы, откинул их со лба. Лицо от выпитого коньяка  уже
покраснело, глаза масляно заблестели.
   - Ладно, дам тебе еще стольник, но за  мастерскую  из  них  сразу  же
заплати. Не надо, чтобы сюда ходили лишние люди, мне это ни к чему.
   - Мне тоже, - спокойно сказал Лебедев, пряча деньги в карман потертых
джинсов.
   - Давай еще по капле, и я  поеду,  у  меня  куча  дел  накопилась.  В
галерею заскочить надо, то да се...
   - Давай, - Лебедев плеснул в стаканы, мужчины выпили. -  Эй,  погоди,
Павел Павлович, а по третьей?
   Бог-то троицу любит. А то удача от тебя отвернется.
   - А от тебя?
   - Я ее зад только и вижу.
   - Ну, тогда давай, чтобы не отвернулась.
   Шелковников был  немного  суеверен.  Они  выпили  по  третьей,  Павел
Павлович поднялся, надел пальто, серую шляпу с широкой шелковой  лентой,
поправил  очки  на  тонком  носу,  одним  пальцем  приподняв  оправу  на
переносице.
   - Значит, так, Борис Иванович, ключи у меня есть, и если  что,  то  я
сам заеду, заберу картинки.
   - Как знаешь, Павел Павлович.
   - Замки, смотри, не меняй.
   - На хер мне их менять? Красть здесь нечего, об  этом  каждая  собака
знает. , Мужчины простились. Когда Шелковников вышел за  дверь,  Лебедев
вылил себе коньяк из бутылки, вылил весь до капли. Набрался почти полный
стакан.
   - Ну, будем живы и здоровы, - сам себе сказал художник и огляделся по
сторонам, "Грязь действительно страшная. Может, он прав, может,  навести
порядок?  Пригласить  пару  баб,  пусть  все  вымоют,  вычистят,   мусор
выкинут... Наверное, так и сделаю. Приглашу девочек,  пусть  поработают.
Они знают, что мне дать им нечего,  ну,  да  ладно,  напою,  накормлю  и
останутся счастливы. И деньги будут целей".
   Спина, как ни  странно,  от  выпитого  коньяка  болеть  перестала,  и
Лебедев даже присел пару раз, кряхтя и хрустя коленными суставами.
   "Все хорошо, все прекрасно".
   Деньги у него теперь были. А насчет  того,  что  за  мастерскую  надо
платить, Лебедев соврал. За мастерскую было уплачено, и он  имел  полное
законное право положить себе в карман четыреста  долларов,  которые  ему
дал Шелковников.
 
*** 
 
   Дело, как считал Шелковников, близилось  к  развязке,  поэтому  он  и
решил сделать звонок в Германию барону Гансу Отто фон Рунге  и  сообщить
ему, что картины из коллекции изъяты и сейчас находятся  у  него.  Кроме
того, Шелковникову надо было договориться, где и когда он  встретится  с
бароном.
   В галерее приходу Шелковникова обрадовались:
   - Павел Павлович, П