нейшим, были деньги. Без денег мы
погибли.  Сколько  времени мы  можем дремать на кучке угля, сколько  пройдет
времени, прежде чем нас заметят черные у вагонов, или крановщик, или...
     Я посмотрел на  свои  руки. Они тряслись. Я не мог справиться  с собой.
Нервы  и  собранная в  кулак  воля неожиданно  сдали. Коллапс. Никуда  мы не
убежали.
     - У нас единственная надежда, - сказал я, - мы должны,  несмотря ни  на
что, попасть в немецкое посольство. Там о нас позаботятся.
     Гут тяжело прикрыл глаза. Два человеческих глаза  на заросшем, черном и
опустошенном лице.
     - Ты всегда был идиотом! Академически  образованный идиот!  Ты, парень,
сдох бы  при  первом  плавании.  Знаешь,  где  ты? В Порт-Элизабете!  А  где
посольство? В Претории  -  на расстоянии около  тысячи километров!  -  и  он
спрятал лицо в ладонях. - Здесь мы должны выдержать  до темноты, - продолжал
он, собрав остатки воли. - А потом на кого-нибудь нападем  и ограбим. Я плюю
на мораль! Нам нужны одежда и деньги, но прежде всего мы должны умыться.
     - Посмотрим, куда пойдут черные, которые разгружают вагоны...
     -  Ты только не надейся на то, что они могут  нам помочь.  И на то, что
здесь существует  что-то  вроде матросской,  рабочей  или даже  человеческой
солидарности.  Здесь  существует только  расизм! Белый или черный. Не  знаю,
который хуже. Они  нас мгновенно укокошат  и бросят в море. Таких белых, как
мы, они не боятся, на таких они вымещают свою ненависть!
     -  С  меня  уже хватит, боже мой, с меня  уже хватит! - застонал я,  на
глаза  навернулись слезы. Я уже не мог этого выдержать. - Не хочу никого  ни
грабить, ни убивать, я просто не хочу, с меня хватит!
     - Я  тоже, - сказал тихо Гут,  и  его  голос  вдруг прозвучал холодно и
угрожающе. -  Но с  меня хватит твоих  криков и обвинений! Теперь, когда мы,
наконец,  на свободе, я уж себя схватить не дам. Если тебе  ударит в башку и
ты захочешь пойти заявить о себе,  то я тебя прикончу! Понимаешь?  Прикончу!
Как  первую бурскую свинью, которая подвернется мне ночью под руку. Это  они
украли этот  сволочной уран и искрошили  нашу команду. Если мы кому-нибудь и
свернем шею,  то по сравнению с ними останемся  белыми и чистыми, как лилии,
как девственники!
     Он замолчал и отвернулся от меня, как от врага.

     Солнце жгло нам плечи. Мы дремали. Над судном висела непроницаемая туча
угольной пыли. Гул крана мы перестали воспринимать.
     Время шло!
     Нигде нам не было места. Ни на море, ни на суше нет места восставшим из
мертвых.  Жара  высасывала волю и остатки  сил.  Мы должны были бы  взять  с
"Гильдеборг"  пару банок консервов, теперь бы они  пригодились.  Что еще  мы
должны были сделать  и что не  должны? Я ни за что не должен был идти в этот
рейс. Я должен был остаться на судостроительной верфи у Либеньского моста. Я
не должен был встретить Августу,  не должен  был тогда провожать  ее  домой.
Совсем иначе сложилась бы моя жизнь. Наверняка сегодня я не сидел бы на куче
угля в  самом южном конце  Африки. Остаток человека, обломок. Не знаю, кто я
такой.
     Вдалеке  на  проспекте  между   оградами   появилась  автомашина.   Она
продвигалась  сквозь  неподвижный  зной. Медленно  и тихо  подкрадывалась  к
угольным кучам. Я тупо смотрел на нее. Передо мной была иная панорама. Видел
я небольшой замок в Либеньском парке, каштановую аллею вдоль реки и в глухой
заводи  лодочную станцию.  На  "Старую  плавбу"  я ходил зимой  кататься  на
коньках;  сколько  мне  было  тогда лет? Четыре  или  пять? Тогда  река  еще
замерзала зимой...
     -  Полиция! - ахнул около  меня Гут. - Будут требовать документы. Здесь
каждый должен иметь документы, а кого схватят без документов, того  направят
на принудительные работы.
     Мы метнулись, как рыбы. Прочь с мола! Исчезнуть среди складов я улочек.
Но бдительные глаза за рулем заметили движение, сирена завизжала, фиолетовая
мигалка закрутилась. Машина рванулась.
     Мы неслись и петляли. На машине тут было пробраться не так  просто. Они
знали о нас, почуяли  добычу. Мы бежали назад к центру порта, переполненному
людьми. На  мгновение  мы  затаились за воротами  какого-то  здания. Никого:
можно бы  вздохнуть с облегчением, но  не тут-то было. "NON  EUROPEANS!" [Не
для европейцев! (Англ.)] Гут вытер  ладонью вспотевшее лицо. Сирена  кружила
по окрестным улицам.
     - Если нас здесь поймают, то могут объявить неграми. Туг масса метисов,
поди докажи без документов - белый ты или черный.  Так они и избавляются  от
подозрительной  бедноты.  Нет документов  -  никто с тобой не разговаривает,
езжай   на  принудительные  работы,   здесь  никакой  порядочный   белый  не
остановится, даже если дело идет о его жизни. Это страшная страна.
     Буквы били нам в глаза: "Не для европейцев!"
     - Прикинемся неграми, попытаемся исчезнуть среди черных, - предложил я.
     - Это невозможно... С каких это пор здесь негры живут в городах? Черные
размещены в негритянских поселениях, а поселение должно быть  не ближе чем в
шестнадцати  километрах от города. Между городом и  негритянским  поселением
лежит ничейная  земля.  Практически  это означает,  что  попасть туда можешь
только автобусом или поездом, но для  этого  ты  должен иметь деньги.  Кроме
того - всюду постоянный контроль, как здесь.
     К первой полицейской машине издалека присоединилась вторая и  еще одна.
Мы беспомощно посмотрели друг на друга. Нас сжимали с трех сторон.
     - Мы должны быть среди людей, здесь нас схватят! - сказал Гут.
     Я крепко схватил Гута за руку.
     - Подожди!
     Мне не хотелось уходить отсюда.
     - Что будем делать? Можем ли мы вообще что-нибудь сделать?
     Минуту он со злостью смотрел на меня.
     - Можем, - сказал он, - бежать или прыгнуть  в море, другой возможности
нет!
     Мы выскользнули на улицу. Одна сирена удалялась  в сторону моря, другие
две приближались от центра.
     - Пойдем в туалет, там мы сможем хотя бы немножко умыться.
     - Кто тебя пустит, если тебя можно принять за негра?
     - Тогда в туалет для черных...
     - Таких не бывает.
     Мы торопясь пробирались между постройками и  складами, не прислушиваясь
к тому, удаляются или приближаются сирены.  При всем  постоянном петлянии  и
смене  направления  я  вдруг  понял,  что  с  виду  беспорядочная  застройка
пригорода  делалась  по  хоро-  шо  продуманному плану,  что  она задумана с
определенным смыслом. Все улочки сбегались к проспектам. Первый вел прямо на
набережную вдоль  мола и рейдов,  другой - по центру застрой-  ки и, по всей
вероятности,  соединял  самые  отдаленные  складские  территории,  а  третий
проспект - торговые, он служил границей с городом. Если на каждый проспект в
центре порта поставят полицейскую машину и устроят облаву, то никто, с какой
стороны он бы ни шел, от  них не уйдет. Машина, едущая за нами, по существу,
толкает  нас  в ловушку. Как в кибернетическом лабиринте. Мышь добирается  к
своей цели, если  подчиняется приказам экспериментаторов.  Мы должны сделать
что-то   совсем  другое,  выскользнуть,  вернуться!  Вернуться  на  исходные
позиции. И все повторится, говорил разум. Те же приказы погонят нас к центру
лабиринта. Бежать! Сирены уже выли у нас за спинами.
     Через несколько шагов  Гут остановился и  судорожно сжал  мне  руку. Из
витрины  нам дружески  скалил  зубы  бородатый симпатяга с  автоматом  через
плечо.
     "Приди  к нам!"  - настойчиво призывал текст  плаката.  -  "И  здесь ты
сражаешься за Европу!"
     Люди вокруг нас уже разбегались в боковые улицы.
     - Только он может нас вытащить из этого, - проронил затравленно Гут.
     "Решение! - шепнул разум. -  Нетрадиционное решение,  которое расстроит
игру полицейского кибернетика".
     Минуту мы попеременно смотрели то на плакат, то друг на друга.
     Наемники!
     Сирена выла в опасной близости. Если  нас задержат, то сразу прикончат.
В десять минут вычислят, кто мы такие.
     Мы  открыли  стеклянные  двери  и  вошли.  За  длинной  перегородкой  с
ослепительной  мраморной   доской,  которая   могла   сделать  честь  любому
туристическому бюро,  где теснятся толпы желающих, дремал с газетами в руках
довольно  толстый  парень в  серо-зеленой  рубашке  и  серо-зеленых  брюках.
Униформа  или  гражданская одежда-это могло быть чем  угодно. Газеты  у него
упали на стол, в непритворном изумлении он вытаращил глаза.
     -  Grussgott  [Салют!  (Нем.)]  -  сказал  Гут. -  Не  храпи,  мы хотим
наняться!
     Его немецкий поднял парня на ноги.
     - Ради бога, парни... - ахнул он недоверчиво. - Откуда вы удрали? У вас
неприятности?
     - С английского угольщика, и ни за что на свете туда не вернемся!
     Он широко раскрыл объятия. Потом рассмотрел наши лохмотья, рассмеялся и
не стал нас обнимать.
     -  Добро  пожаловать,  милости просим.  Англичане  - трусы, это  каждый
знает.
     Сирена  выла  перед  витриной.  На  стенах  висели  десятки плакатов  с
африканской  тематикой.   На  каждом  стоял  или  сидел  в  открытом   джипе
симпатичный паренек в серо-зеленой униформе.
     -  Вы решили правильно, жалеть не будете, все будет в порядке, - сказал
он решительно. - Чем где-то надрываться... - неопределенно развел он руками.
-  Вот  это  работа  -  для  настоя- щих парней. Будете довольны  и наживете
немалые денежки.  Но прежде всего мы составим договор. У вас есть документы?
- и он искоса посмотрел на нас.
     - Остались на судне, - спокойно сказал Гут.  - У  капитана. Знаешь  как
это бывает, не могли же мы идти за документами.
     - Гм... конечно, разумеется, нет, - кивнул парень и минуту выжидательно
наблюдал за нами. - Вероятно, вы на  самом деле  не могли...  - оскалил зубы
по-дружески, - на это нам наплевать, наш армейский корпус это не интересует,
это ваше дело.  Получите  воинское удостоверение, этого  вполне  достаточно.
Оно,  конечно,  не   заменяет  действующий   паспорт,   и  вы   не   сможете
путешествовать  за  границу вне  воинского подразделения.  Да  и что вам там
делать,  не  так  ли?  После   пяти  лет  службы  вы  сможете  попросить   о
предоставлении  родезийского гражданства  и получите  настоящий паспорт. Наш
корпус размещен в Родезии.
     Это было ясно.  Только  теперь  мы начали постепенно  понимать,  где мы
очутились.
     - На сколько лет хотите подписать? - спросил он деловито  и разложил на
конторке печатные  бланки договора  с  большим государственным гербом. Он не
терял время, все шло гладко.
     - Сколько нам дадут? - сухо спросил Гут.
     - Для начала -  две тысячи долларов, родезийских, конечно, плюс доплаты
за боевые операции.
     Мы торопливо подсчитали.
     -  Наживете  больше  трех  тысяч  -  это  совершенно  точно,  -  сказал
соблазнитель  и перевернул  бумаги. - Так на сколько, ребята, на год, на два
или  на пять? Только в нашем корпусе вы  узнаете,  что такое добровольческая
армия. Гофман -  молодец,  самый  лучший  командир,  которого я знаю.  Но вы
обдумайте, это  ваше дело. Подпишете на  год  или  два, а что  будете делать
потом?  У  нас вам обеспечен  твердый оклад  -  замечательный оклад и полное
обеспечение...
     - На два года, - сказал Гут, - потом увидим.
     - Отлично. Если захотите, договор всегда можно продлить. - И пододвинул
к нам бумаги. Все было очень просто и легко. Меня охватил ужас: продать душу
дьяволу на  два  года  или  даже  на пять  лет? Мне  стало  дурно. У нас нет
документов, без документов каждый зажмет нас в кулак.
     - Посмотри, в каком мы  виде, - пытался я  отдалить  решение,  - прежде
всего мы хотели бы привести себя немного в порядок.
     - Положитесь на  меня,  - усмехнулся  парень. - Этот галдеж на улице  -
из-за вас?
     Мы были не в состоянии произнести ни слова. Минуту он наслаждался нашим
испугом. А потом махнул рукой:
     -  Я ничего  не говорил, меня  это не интересует,  будьте спокойны. Как
только  подпишете,  подброшу  вас  до  здешней базы.  С того момента, как вы
станете  членами  корпуса, никто  не посмеет на  вас поднять  руку, за это я
ручаюсь! Ни полиция, ни армия, абсолютно никто. У нас такая договоренность!
     Когда я расписывался, то заметил, что грязь въелась в руку так глубоко,
что я даже не мажу этот красивый бланк.
     Я  начал  смеяться;  это  было  невероятно, только  что  я стал  членом
самостоятельной  "Анти-Террористической Унии" Макса Гофмана. Мы были куплены
и завербованы в течение десяти  минут. У нас не было времени на размышления,
самокопания или взвешивания  моральных  ценностей.  К  тому же чихал на  эти
ценности  весь  свет,  чихали  и мы  на них  тоже.  Здесь  нам  предлагалась
единственная  возможность сохранить  свою шкуру. Окончательно  исчезнуть  из
пределов  досягаемости  капитана  Фаррины  и  южноафриканской полиции. В  их
компании  нас ждала одна-единственная  дорога из  порта. С  пулей  в  голове
куда-нибудь на свалку. Сомневаюсь, что они утруждали бы себя похоронами.
     - Так, ребята, - спокойно сказал портовый представитель Макса Гофмана и
аккуратно положил договоры  а письменный стол. - Теперь я должен сделать  из
вас снова людей. Пару дней отдохнете, и потом я отошлю вас сборным самолетом
в Русамбо.
     Он  встал, подошел  к  большой карте и  указал нам  на  маленькую точку
недалеко от родезийско-мозамбикской границы.
     - Здесь расположена наша база. Он запер контору и по коридору вывел нас
во двор между безликих корпусов складских и учрежденческих зданий. Посмотрев
убийственным взглядом  на  наши грязные  разодранные  комбинезоны, он ключом
отпер дверцы серого "ситроена". МАШИНА БЕЛОГО ЧЕЛОВЕКА! Через проезд "Только
для  европейцев!"  мы выехали на другую улицу и среди валившей пестрой толпы
бесцеремонно пробирались к городу.  Только когда  мы миновали величественное
здание управления порта и вырвались из муравейника на приморскую автостраду,
перед нами возникла панорама города, протянувшегося вдоль прекрасного залива
Алгоа,   с   золотыми  пляжами   и   очертаниями  Форт-Фредерика,  старейшей
африканской военной крепости под экватором.
     Этап!
     Мы вступили в иной мир. Он сущeствовал независимо от нас, и ничего мы о
нем не знали. Вынырнули из омута и оказались в нем.
     Меня охватило чувство  неимоверного  облегчения и  счастья. Нас  уже не
схватят,   мы    пережили.   Мы   сидели,   ослепленные   жгучим,   ликующим
послеполуденным  сиянием. По  обеим  сторонам  шоссе тянулись  пестрые ковры
цветов. Только  полоса стройных высоких пальм с королевскими кронами, слегка
покачивающихся  от  дуновения  слабого ветерка, опоясывала  весь  залив, как
зеленый венок. "Экскурсовод" нажал на кнопку радиоприемника.
     Психологический допинг. Порт-Элизабет  превратился у  меня на глазах  в
рай. Мы ускользнули, вступили  на небеса. Я чувствовал, как слезы неудержимо
льются из моих глаз.
     Гут дремал,  голова у него покачивалась,  рот был приоткрыт.  Многое он
перенес. Человек не может выдержать слишком много ужаса или счастья,  тотчас
же начинают работать  его защитные системы. Усталость и  сон. За сегодняшний
день мы наработались больше, чем если бы выгрузили целый эшелон угля.
     "Экскурсовод" нас не беспокоил.  Он  тихо насвистывал какую-то мелодию.
Через  открытые  окна  в машину проник  аромат  моря,  просоленного  песка и
морских водорослей.
     Белые  безлюдные дворцы на пологих склонах сменяли виллы и  резиденции.
На блюдах золотого песка лежали тела полуголых женщин.
     Я глубоко вздохнул, я был как пьяный. Человек за один-единственный день
может прожить больше, чем  за всю  жизнь.  Голова  у  меня кружилась, езда в
машине вызывала тошноту.  Пессимист внутри меня отчаянно нашептывал: "Все  -
обман! Достаточно  двух  желто-черных  полосатых  контейнеров,  и  не  будет
ничего. Ни пальм, ни  ковров из цветов,  ни  даже этого прекрасного города с
красотками на побережье. Ничего! Вообще ничего!"
     Белое  кружево  окаймляло побережье.  Именно  здесь  кончалась  Африка,
дальше был  уже  только  океан.  Мы  свернули  с  приморской  автострады  на
асфальтированную дорогу, ведущую немного в  сторону.  Город  остался позади.
Потом перед  нами в  одной  из  живых изгородей открылись железные ворота, и
машина остановилась перед низким кирпичным бунгало.
     - Фред, Фред,  - заорал "экскурсовод"  и  вышел  из  машины. Гут открыл
глаза и непонимающе смотрел вокруг себя. - Фред! Везу друзей!
     Из  бунгало вынырнул однорукий мужчина в таких же серо-зеленых брюках и
рубашке без каких-либо знаков различия и от удивления открыл рот:
     - Где ты их взял? Ну и вид у них...
     - Удрали с какого-то угольщика. Можешь с ними что-нибудь сделать?
     Однорукий озадаченно покачал головой.
     - Ничего подобного я еще не видел. Плывете из Европы?
     - Из Европы.
     - Ничего, вперед,  ребята!  - сказал ободряюще "экскурсовод".  - Можете
заняться собой. Я должен вернуться, вечером увидимся.
     Он развернул машину и исчез.

     Я  стоял неподвижно под потоком теплой воды, давая ей бить во  все поры
моего тела. Гут в соседнем  душе фыркал и чихал. Содрать  грязь "Гильдеборг"
было выше моих сил. Мыло  скользило по  ней,  как по жирному стеклу. Даже не
захватывало. Потом появился Фред и принес нам синтетические моющие средства.
Минуту он смотрел на наши покрытые черным тела и с усмешкой сказал:
     - Что вы, парни, это не уголь, это - трюм, но мне до этого нет никакого
дела, это ваша забота.
     Он скорчил гримасу и предоставил нас потокам воды и химии.
     Сапонаты  начали  разрушать монолитный  слой грязи.  Ужасная, каторжная
работа, я вынужден был отдохнуть.
     - Гут! - закричал я в соседнюю кабинку.
     - М-м?
     - Что будем делать?
     Мне  необходимо было  беседовать, говорить  о нашем  решении,  о  своих
сомнениях.  Теперь под барабанящим  душем, в доме  за высокой оградой у меня
начало все  переворачиваться  в голове. Ведь, конечно, мы не допустим, чтобы
нас отправили в Родезию. Наш поступок был вызван отчаянием, но теперь мы уже
не отчаиваемся.
     - Будем держать язык за  зубами! -  сказал строго Гут. -  Как  в армии,
приятель.
     Однако мне  казалось,  что  его  резкий  ответ имеет  в  сущности  иное
значение.  Он не хотел разговаривать.  Не  хотел  разговаривать на  эту тему
здесь. И у него не выходил из головы наш поступок. Человек быстро приходит в
себя, он  мигом  забывает  о чуде,  свидетелем которого  был.  Об  оказанном
благодеянии. О до сих пор оказываемом благодеянии. А ведь мы еще пока стояли
под душем и сдирали грязь.
     Но  с  каждым  чистым  клочком  кожи  в  нас  пробуждались  сомнения  и
неблагодарность.  Теперь,  когда  непосредственная   опасность  нам  уже  не
угрожала, когда мы в окно видели зелень сада и белые стены дома, мы начинали
думать нормально. Только сейчас мы проснулись. Ведь не полезем же мы из огня
да   в   полымя.   Мы   стали   членами   частного   иностранного   легиона,
антитеррористического  подразделения.  Это  было  официальное  название,  но
каково оно было на самом деле? Кто террористы и кто антитеррористы? В разных
местах  понимают это по-разному.  Одинаковые  слова понимает всяк по-своему.
Пора  перестать  верить в  первоначальный  смысл  слов. Та, прежняя речь,  в
которой "да" означало  "да",  а "нет" - "нет",  принадлежит  прошлому, самое
большее  -  словарю.  Это мертвый  язык,  как латинский.  ПРАВО,  БЕСПРАВИЕ,
СВОБОДА -  понятия, возможно, годящиеся еще для  литературы. Но в живой речи
они  означают  нечто совсем иное.  Они выражают сиюминутное положение вещей,
состояние мира и соотношение сил.
     Свобода в  устах  сильного  означает что-то  совсем  иное, чем в  устах
слабого. Террорист на одной стороне - это герой на другой. Старое, настоящее
значение слов никто не хочет признавать. Ложь стала  властительницей мира, а
обман ее одеянием.
     Наконец  с  мытьем было  покончено. Побритые и вымытые,  в серо-зеленых
рубашках и брюках, мы, усевшись на террасе за  плетеным  столик