ейшим  днем  моей  жизни.  Днем  великого
прозрения. Днем, когда я увидел свет.  С  глаз  моих  спала  черная  завеса,
рассыпался ядовитый белый туман многолетней эмигрантской  ссоры  с  матушкой
родиной, и я молил Бога: "Господи, боже мой, спаси Россию!"
   Всем исстрадавшимся сердцем своим был я с такими истинно русскими людьми,
как  В.  Красин-ский,  сын  великого  князя  Андрея  Владимировича,  и   его
единомышленник, верный сын России, молодой князь Оболенский. В  тот  роковой
день первый заявил о своей полной поддержке народа русского в борьбе  против
тевтонского нашествия, а  второй  нанес  визит  послу  Советов  в  Париже  и
попросил направить его в Красную Армию!
   Двадцать третьего июня, взяв с  собой  в  церковь  супругу  и  маленького
Джина, я молился всевышнему, дабы он даровал победу русскому оружию. В  этот
день я надел все свои ордена и гордился тем, что пролил кровь, сдерживая  на
священной русской земле германский "дранг нах Остен".
   В церкви я понял, что одни  молятся  со  мной  за  Россию,  другие  -  за
Гитлера! Подобно Царь-колоколу, белая эмиграция раскололась надвое.
   Вскоре получил я  с  оказией  длинное  письмо  из  Парижа  от  старинного
товарища своего Михаила Горчакова. В прежние годы я часто, бывало,  играл  в
бридж с ним во дворце на Софийской набережной  в  Москве,  напротив  Кремля.
Светлейший князь, Рюрикович, сын канцлера, совсем рехнулся. Он советовал мне
молиться о победе "доблестного вермахта и его гениального полководца Адольфа
Гитлера",  который  -  уповал  он  -  вернет  ему  дворец  (занятый   теперь
посольством Великобритании), его поместья и мануфактуры.
   "Советские  войска  бегут,  обгоняя  германские  машины  и  танки!  -   с
сатанинской иронией ликовал князь Горчаков. - Я мечтаю лично  увидеть  парад
победы Гитлера в Москве. Мы будем вешать жидов, комиссаров, масонов  и  тех,
кто предал в эмиграции белую идею! Я подготовил к первому изданию  в  Москве
свой журнал "Двуглавый орел". Пусть Керенский и не думает  о  возвращении  в
Россию - не пустим! Я уже  веду  переговоры  с  Берлином  о  возврате  моего
имущества и заводов моей дражайшей супруги..."
   Жена Горчакова - дочь известного миллионера-сахарозаводчика  Харитоненко,
выходца из крестьян. Это он построил дом на Софийской.
   "Мы каждый день здесь видим  немцев,  принимаем  германских  офицеров,  -
писал Горчаков. - Это вежливый,  корректный  народ.  Не  сомневаюсь,  что  в
Москве они  быстро  уступят  кормило  нам,  русским  дворянам.  Без  нас  не
обойдутся".
   Бред, бред, бред!.. Как тут не вспомнить,  что  Горчаков  уже  побывал  в
желтом доме!..
   Я, наверное, и сам бы сошел с ума,  если  бы  среди  нас  не  было  таких
русских патриотов, как великий Рахманинов, который передал сбор с концерта в
пользу раненых красноармейцев, как Иван Бунин, писавший  нам,  что  он  всем
сердцем с Россией. Друзья сообщили мне по  секрету,  что  Ариадна  Скрябина,
дочь композитора, и княгиня  Вики  Оболенская  ежеминутно  рискуют  головой,
работая во французском подполье.  (Здесь  в  записках  П.  Н.  Гринева  Джин
прочитал карандашную пометку отца: "Только после освобождения  Парижа  узнал
я,  что  Вере  Аполлоновне,   этой   героине   французского   Сопротивления,
немцы-гестаповцы  отрубили  голову.   Записал   Вику   Оболенскую   в   свой
поминальник".)
   У нас князь Щербатов и сотни других молодых эмигрантов  пошли  служить  в
американскую армию и флот, чтобы сражаться против немцев на  будущем  втором
фронте.
   Но Керенский - наш прежний кумир - благословил  "крестовый  поход  против
большевизма".
   А вот Деникин, как слышно, ставит не на Россию и не  на  Германию,  а  на
Америку. В одном он трагически прав: наша эмиграция  обречена  на  еще  один
раскол  -  между  теми,  кто  верует  в  Россию,  и  теми,  кто  уповает  на
послевоенную Америку!
   Но вернемся к шестому дню декабря 1941 года.
   В  этот  тревожный  для   родины   день   я   посетил   графа   Анастасия
Вонсяцкого-Вонсяцкого. Это прямо-таки гоголевский тип, и  мне  жаль,  право,
что перо у меня не гоголевское. Но начну по порядку.
   О графе я слышал давно, еще во Франции, как  об  одном  из  самых  рьяных
ретроградов среди наших эмигрантов в Америке. Мне горячо рекомендовали его в
Чикаго такие чикагские знаменитости, как полковник Маккормик,  миллиардер  и
издатель газеты "Чикаго трибюн", и мультимиллионер Уиригли, разбогатевший на
жевательной резине. Оба, по-видимому, финансируют его деятельность. Я  тогда
уклонился  от  встречи  с  графом,  ибо  стараюсь  держаться   подальше   от
экстремистов как левого, так и правого толка.  Но  в  последнее  время  граф
Вонсяцкой-Вонсяцкий буквально засыпал меня письмами с приглашением  посетить
его в поместье под Нью-Йорком.
   Я совершил весьма приятную прогулку в своем почти новом "меркюри" образца
сорокового года, хотя дорога оказалась более  долгой,  чем  я  ожидал.  Граф
живет близ  коннектикутской  деревни  Томпсон.  Разумеется,  декабрь  плохой
месяц, чтобы любоваться природой Коннектикута, напоминающего своими  лесами,
пастбищами и холмами, речками и водопадами, а  также  живописным  побережьем
залива Лонг-Айленд дачную местность под Петроградом, близ Финского залива. В
Коннектикуте уютные фермы, красные сараи, церквушки  начала  прошлого  века.
Туда нужно ездить летом или,  еще  лучше,  осенью,  когда  пылают  багрянцем
златоцвет, сумах и гордый лавр и в воздухе пахнет гарью костров, на  которых
коннектикутские янки сжигают гороподобные пестрые ворохи палых листьев. Одно
воспоминание об этом запахе обострило мою вечную  ностальгию,  и  я  ехал  и
думал с сердечной тоской, что я так же далек от родины, как твеновский  янки
при дворе короля Артура, разделен от родины  не  только  расстоянием,  но  и
временем, веками невозвратного времени.
   "Деревня" Томпсон оказалась маленьким чистеньким городком:  бензоколонка,
мотель с ресторанчиком, универсальный  магазин,  несколько  старых  домов  в
стиле, который здесь называется  колониальным  или  джорджианским,  то  есть
стилем короля Георга. Графский дом оказался настоящим джорджианским дворцом,
обнесенным высокой - в два человеческих роста - каменной оградой,  утыканной
сверху высокими железными шипами. Сомнительно, однако, чтобы дворец этот и в
самом деле был построен при Георге, до американской  революции.  Скорее  это
была запечатленная в камне - столь близкая моему сердцу - тоска Нового Света
по Старому.
   Я вышел из машины, пошел к высоким  глухим  воротам,  отлитым  не  то  из
железа, не то из стали, и нажал на кнопку электрического звонка. В небольшой
сторожке или проходной будке сбоку от ворот послышалось рычание,  и  я  ясно
почувствовал, что кто-то пристально рассматривает меня в потайной глазок.
   - Кто там? - затем прохрипел кто-то басом с явно русским акцентом.
   - Гринев, по приглашению графа,  -  ответил  я.  Дверь  прохладной  будки
распахнулась, и я увидел громадного парня,  похожего  на  боксера-тяжеловеса
Примо Карнеру, с такими же, как у  Карнеры,  вздутыми  мускулами,  перебитым
носом и малоприятным взглядом не проспавшегося с похмелья убийцы. Одет  этот
громила был на нацистский манер в  армейскую  рубашку  с  галстуком,  бриджи
цвета хаки и хромовые  сапоги.  За  перегородкой  в  будке  бесновались  две
полицейские овчарки со вздыбленными холками и оскаленными пастями.
   - Документы! - прорычал по-русски громила, протягивая волосатую лапу.
   - Извольте "драйверз лайсенс" - шоферские права
   Придирчивым оком взглянув на права и сверив фотографию с моей физиономией
и затем поглядев в какой-то  список,  лежавший  на  столике  у  перегородки,
громила нехотя отступил в сторону и на американский манер  -  ткнув  большим
пальцем через плечо - указал на внутреннюю дверь будки.
   - Проходите, господин Гринев! Тише вы, дьяволы! Фу! Фу!
   За  воротами  простирался  просторный  заасфальтированный  плац.  На  нем
маршировал с винтовками взвод немолодых уже людей явно офицерского  возраста
в такой же форме, как у охранника в проходной будке, однако с портупеями.
   Посреди плаца, по-прусски уткнув кулаки в бока и расставив ноги, стоял  и
командовал толстяк, комплекцией напоминавший Геринга.
   - Ать, два, левай! Ать, два, лев-ай!..
   Как-то странно  и  зловеще  звучали  эти  по-русски,  воинственным  басом
выкрикиваемые команды во дворе  загородного  дворца,  построенного  в  стиле
владыки Британии и американских колоний короля Георга. Будто духом Гатчины и
Павла I повеяло  под  небом  Новой  Англии.  И,  портя  первое  впечатление,
вспомнилась мне моя барабанная юность, кадетский Александра II корпус...
   В вестибюле  дворца  какой-то  лощеный  молодой  брюнет  с  напомаженными
волосами и идеальным пробором, но удручающе низким лбом  положил  телефонную
трубку и подкатил ко мне словно на роликах.
   - Господин Гринев? - произнес он хорошо поставленным голосом,  грассируя.
- Добро пожаловать, ваше превосходительство!  Пройдите  в  зал,  пожалуйста!
Граф примет вас в кабинете.
   В зале оказалось довольно много знакомого и  незнакомого  мне  народа  из
числа наших русских эмигрантов. Окруженный  большой  группой  мужчин,  бойко
ораторствовал самозваный вождь российской эмиграции в Америке Борис  Бразоль
- вылитый Геббельс, в элегантном штатском костюме, хищник с  мордой  мелкого
грызуна. Он подчеркнуто поклонился мне, когда я проходил мимо. Я едва кивнул
и, боюсь, сделал это с барственным видом. Не люблю я  этого  субъекта,  ведь
это он,  будучи  помощником  Щегловитова,  министра  юстиции,  в  1913  году
прославился на всю Россию как один из основных организаторов и вдохновителей
во всех отношениях прискорбного и позорного дела Бейлиса.
   Вот уже много лет, как этот человек, Борис Бразоль, тщится вести за собой
российскую эмиграцию в Америке!
   Рядом с Бразолем, блиставшим адвокатским красноречием, восседал в  кресле
его  "заклятый  друг"  -  вернейший  единомышленник  и  извечный   конкурент
генерал-майор  граф  Череп-Спиридович,  весьма,  увы,  смахивающий  на   тех
монстров, какими рисуют царских генералов советские  карикатуристы.  Я  живо
представил его себе не в штатском костюме американского покроя, а в черкеске
с мертвой головой на  рукаве,  в  забрызганных  кровью  штанах  с  казачьими
лампасами и  нагайкой  в  руке,  хотя  Череп-Спиридович  орудовал  вовсе  не
нагайкой карателя, а пером публициста-антисемита.
   Министра Щегловитова большевики вывели в  расход  в  18-м,  а  Бразоль  и
Череп,  подобно  крысам,  покидающим  тонущий  корабль,  оставили  Россию  и
пересекли океан еще в шестнадцатом году, чтобы сеять ненависть и безумие  на
благодатной американской почве.
   В 1939 году Бразоль ездил в Берлин и, как он сам рассказывает, был принят
там в  самых  высших  сферах.  Наверное,  и  в  Берлине  все  заметили,  как
поразительно Бразоль похож на рейхсминистра пропаганды. И не только внешне.
   Мне так и не удалось избежать встречи с  этим  субъектом.  Оставив  своих
слушателей,  он  подлетел  ко  мне  мелким  бесом  -  этакая   сологубовская
недотыкомка, и совсем не колченогая, как Геббельс, - пожал  мне  руку  своей
мертвецки-холодной и липко-влажной рукой и протянул визитную карточку.
   - Простите великодушно, батенька, - заговорил он быстро-быстро.  -  Знаю,
не слишком вы меня жаловали, но в  эти  великие  дни,  как  никогда  прежде,
необходимо единение всех наших сил, чтобы возглавить наш несчастный народ  и
превратить страшное поражение в сияющую победу. Уверен, скоро  повстречаемся
в Москве, - он выхватил белоснежный платок и промокнул глаза, - а  пока  вот
вам мой новый адрес, даю только самым  надежным  людям  -  в  сложное  время
живем,   американцы   в   идиотском   ослеплении   делают   ставку   не   на
Гитлера-освободителя, а на Сталина с Черчиллем, ко мне зачастили агенты ФБР,
мешают работать... Если понадоблюсь - ваш покорный слуга!..
   С изящным поклоном, прежде, чем я мог оборвать его и поставить на  место,
Бразоль укатил обратно к своим черносотенцам и погромщикам. Я разгневался до
того, что тут же порвал карточку Бразоля надвое и небрежно бросил на пол.
   - Сударь! - услышал я за спиной чересчур  громкий  голос.  -  Вы  обидели
одного моего друга и насорили в доме другого моего друга! Извольте поднять!
   Я повернулся и увидел молодого барона Чарльза Врангеля, родича  крымского
горе-героя. Я сразу его узнал - лицом он  поразительно  смахивает  на  дога.
Чарльз, этот щенок, был пьян: в воспаленных хмельных глазах бешеная злоба, в
руке стакан с виски и льдом. Все глаза в зале повернулись  к  нам,  какая-то
нервная дама вскрикнула. Кажется, Чарльз собирался выплеснуть  виски  мне  в
лицо, но, к счастью, он узнал  меня,  смешался,  и  тут  же  его  подхватили
друзья.
   - Виноват, Пал Николаич, но я не позволю... Мы же все свои... Благодарите
бога...
   Как-то  он  приходил  ко  мне  просить   денег   взаймы,   разнесчастный,
пьяненький, опустившийся. Проклинал Америку и жену-косметичку, жаловался  на
бедность, болтал о белой идее, жалко стеснялся, пряча в карман стодолларовую
бумажку. Долга так и не отдал...
   Тут его тоном господина позвал к себе  Борис  Бразоль,  а  меня  отвел  в
сторону один бывший сенатор, вельможа, всюду  возивший  с  собой  посыпанный
нафталином раззолоченный парадный мундир.
   - Не связывайтесь с Чарльзом, мой друг! - поучал  он  меня.  -  Отчаянный
человек.  Картежник,  брет„р,  бонвиван,  но  истинный  российский  патриот,
гвардеец! - И, бряцая вставными челюстями, сенатор зашептал  мне  в  ухо:  -
Слышали про пожар  на  "Нормандии"?  Не  успели  этот  лайнер  переделать  в
транспорт, как он сгорел в нью-йоркском порту! Компрене ву?  И  американская
охранка, эта самая ФБР, таскает нашего Чарли на допросы! А как же  мы  можем
спокойно сидеть сложа руки, когда эти американцы помогают паршивым британцам
втыкать палки в колеса танков Гитлера - освободителя России!..
   Я был потрясен. Неужели эти люди уже перешли от слов к делу?
   - Разве вы, русский  патриот,  хотите  чтобы  Гитлер  покорил  Россию?  -
спросил я с возмущением экс-сенатора.
   - Фу, батенька! Не ждал я от вас такой наивности. Ну, не ждал! Гитлер  не
сахар, но другого пути в Россию для нас с вами нет! Это же ясно  как  дважды
два!
   С трудом отделавшись от бывшего государственного  мужа  и  царедворца,  я
подошел  к  столу  у  стены,  украшенной  портретом  хозяина  дворца   графа
Вонсяцкого-Вонсяцкого и трехцветным флагом  с  черной  свастикой  и  вышитой
золотом надписью:

   Всероссийская национал-фашистская революционная партия.

   Стол был завален газетами, журналами, листовками в  основном  на  русском
языке.
   В "Знамени России" прочитал я такую ахинею:
   "В переживаемую нами эпоху смутного времени и большевистского засилья  на
Руси нелегко с достоинством поддерживать издревле руководящую роль дворян  в
жизни народа, роль, столь необходимую в бескорыстном и беззаветном  служении
Отечеству и, даст бог, Престолу, преданного России дворянства..."  Уж  какая
там, к черту, руководящая роль!.. В  журнале  "Фашист"  я  пробежал  глазами
статью ученого-антрополога генерал-лейтенанта графа В. Череп-Спиридовича,  в
которой  это   светило   науки   доказывало,   что   (цитирую   по   памяти)
"азиатско-еврейские социалисты скрещивают  орангутангов  с  белыми  русскими
женщинами, чтобы создать гибридный тип".
   О приемном сыне Черепа я немало  наслышан:  это  известный  авантюрист  и
проходимец, хваставший, будто он принимал участие в походе Муссолини на Рим.
Страсть к приключениям, аферам и  деньгам  -  вот  что  заставило  скромного
юриста из патентного управления захолустного штата Индиана  Говарда  Виктора
Броенштрупа выдавать себя то за герцога Сент-Саба, то за полковника Беннета,
то за какого-то Джей-Джи  Фрэнсиса.  Прикинувшись  идейным  антисемитом,  он
очаровал старого погромщика Черепа, уговорил его усыновить себя, после чего,
не довольствуясь "отцовским" титулом генерал-майора, мошенник присвоил  себе
генеральское звание рангом повыше. Теперь он  писал  для  журнала  "Фашист",
главным редактором которого значился граф Вонсяцкой-Вонсяцкий.
   Одетые лучше, чем многие из гостей, официанты в белых сюртуках с красными
лацканами и манжетами разносили скотч, бурбон, джин и, конечно,  смирновскую
водку с  двуглавым  орлом  Романовых  на  этикетке.  Я  выпил  рюмку  водки,
прислушиваясь к разговору двух молодых еще эмигрантов:
   - Выпьем, Коля?  С  паршивой  овцы,  как  говорится...  Зазнался  Таська,
зазнался, в фюреры полез!.. А я его еще гардемарином помню...
   - Ты несправедлив к графу. После этой  говорильни  мы  все  приглашены  в
"Русский медведь".
   - Бывал я в этом кабаке. Его  построил  на  деньги  Таськи  какой-то  его
русский родственник. Что ж, у Таськи денег куры не клюют  -  он  двух  маток
сосет: Мариониху свою и Гитлера, который ему платит за то, что он  вместе  с
Бундом мешает Америке  выступить  против  Германии  в  этой  войне.  Кстати,
говорят, и не граф он вовсе, а самозванец.
   - Завидуешь? Вот бы тебе, подпоручик, такую невесту оторвать!
   - Без титула хрен найдешь дуру  даже  среди  американок.  Помнишь  Петьку
Афанасьева? Выдал себя за князя Петра Кочубея, да  разоблачили  перед  самой
свадьбой. Потом сел за подделку чеков.
   Я слышал о выгодном браке нищего графа.  Бывший  офицерик  императорского
российского флота, бывший шофер такси в Париже, состряпал блестящую  партию,
женившись на миссис Марион Стивенс,  разведенной  жене  богатого  чикагского
адвоката и дочери миллионера Нормана  Брюса  Рима.  Это  был  явно  брак  по
расчету: графу рухнувшей империи было  двадцать  два  годика,  а  перезрелой
красавице Марион - вдвое  больше,  ровно  сорок  четыре.  На  первых  порах,
подражая Форду-младшему, граф  -  белая  косточка,  голубая  кровь  -  пошел
работать простым рабочим на паровозный завод своего тестя, чтобы  ускоренным
темпом пройти по всем ступеням паровозостроительной иерархии снизу  доверху;
вероятно, он надеялся со временем заступить на место тестя,  хотя  утверждал
он другое. "Как только мы восстановим законную монархию в России-матушке,  я
стану представителем компании тестя на обожаемой родине!"
   Но  шли  годы,  и  амбиции  графа  Вонсяцкого-Вонсяцкого  росли   обратно
пропорционально шансам на реставрацию самодержавия. Тогда-то он и начал свой
крестовый поход за  освобождение  России.  Сколотив  из  горстки  эмигрантов
Всероссийскую национал-социалистскую рабочую партию, он объявил себя фюрером
российских национал-социалистов и укатил в 1934 году  в  Германию,  где,  по
слухам, встречался с весьма видными деятелями "третьего рейха".
   А потом я как-то перестал интересоваться графом и его  крестовым  походом
под знаком свастики. Как  всякий  русский  человек,  я  сызмальства  обладаю
удивительной и опасной способностью не замечать неприятных  вещей,  явлений,
людей. В  конце  концов,  все  мы  носились  и  носимся,  как  ветхозаветные
старушки, с излюбленными рецептами спасения  отечества.  (Помню,  однажды  в
"Русском медведе" напился один есаул, полный георгиевский кавалер,  участник
брусиловского прорыва, колчаковский офицер.
   - К матери эту некрофилию! - орал он, стуча кулаком по столу.  -  Все  мы
смертяшкины! Читали про двух старых дев в газете? В Огайо, что ли, умерла по
старости одна из них, и другая, тоже  старуха,  полтора  года  ухаживала  за
усопшей сестрой,  делала  ей  шприцем  всякие  уколы  да  вливания.  Все  мы
мертвецы!..)
   - Разрешите, - сказал я, входя в кабинет графа. Но в кабинете  никого  не
было. Здесь тоже у стены стояло знамя со свастикой. Рядом красовался большой
портрет Адольфа Гитлера. На стенах - поменьше  размером  -  висели  портреты
Муссолини и Франко. Сбоку ни к селу ни к городу - батальные картины "Варяг",
"Синоп", "Чесма". Я подошел ближе -  все  портреты  были  с  автографами,  а
портрет Франко даже с собственноручной дарственной надписью