Георгий Владимов.
    Генерал и его армия


 Роман
 OCR и вычитка: Александр Белоусенко (eloueko@yahoo.com)



 Простите вы, пернатые войска
 И гордые сражения, в которых
 Считается за доблесть честолюбъе.
 Все, все прости. Прости, мой ржущий конь
 И звук трубы, и грохот барабана,
 И флейты свист, и царственное знамя,
 Все почести, вся слава, все величье
 И бурные тревоги грозных войн.
 Простите вы, смертельные орудья,
 Которых гул несется по земле...
 Вильям Шекспир,
 "Отелло, венецианский мавр",
 акт III





Глава первая. МАЙОР СВЕТЛООКОВ

1
 Вот  он появляется из  мглы дождя и проносится,  лопоча  покрышками, по
истерзанному асфальту - "виллис", "король  дорог",  колесница нашей  Победы.
Хлопает  на  ветру  закиданный грязью  брезент,  мечутся  щетки  по  стеклу,
размазывая полупрозрачные секторы,  взвихренная  слякоть  летит  за ним, как
шлейф, и оседает с шипением.
 Так мчится он  под  небом воюющей России, погромыхивающим непрестанно -
громом  ли надвигающейся грозы или  дальнею канонадой, -  свирепый маленький
зверь, тупорылый и плосколобый, воющий от злой  натуги одолеть пространство,
пробиться к своей неведомой цели.
 Подчас  и для него  целые версты пути оказываются  непроезжими  - из-за
воронок,  выбивших  асфальт во всю ширину и  налитых доверху темной жижей, -
тогда он  переваливает  кювет  наискось и жрет  дорогу, рыча, срывая  пласты
глины  вместе с травою, крутясь в разбитой колее выбравшись с  облегчением,
опять набирает ход  и бежит, бежит  за  горизонт,  а  позади остаются мокрые
прострелянные  перелески  с  черными  сучьями  и  ворохами  опавшей  листвы,
обгорелые  остовы  машин,  сваленных  догнивать за обочиной, и печные  трубы
деревень и хуторов, испустившие последний свой дым два года назад.
 Попадаются ему мосты  - из  наспех ошкуренных бревен, рядом с прежними,
уронившими ржавые фермы в воду, - он бежит по этим бревнам, как по клавишам,
подпрыгивая с лязгом, и еще колышется  и скрипит настил, когда "виллиса" уже
нет и следа, только синий выхлоп дотаивает над черной водою.
 Попадаются ему шлагбаумы  -  и  надолго  задерживают  его,  но,  обойдя
уверенно колонну  санитарных фургонов,  расчистив себе путь  требовательными
сигналами, он пробирается к рельсам  вплотную и  первым прыгает  на переезд,
едва прогрохочет хвост эшелона.
 Попадаются ему  "пробки"  - из встречных  и поперечных потоков, скопища
ревущих,   отчаянно   сигналящих    машин   иззябшие    регулировщицы,    с
мужественно-девичьими лицами и матерщиною на устах, расшивают  эти "пробки",
тревожно поглядывая на небо  и каждой  приближающейся машине издали  угрожая
жезлом,  -  для  "виллиса", однако  ж,  отыскивается проход, и потеснившиеся
шоферы долго глядят ему вслед с недоумением и невнятной тоскою.
 Вот он исчез на  спуске,  за  вершиной холма, и затих - кажется, пал он
там,  развалился,  загнанный до издыхания, - нет, вынырнул на подъеме, песню
упрямства  поет  мотор,  и  нехотя  ползет  под  колесо  тягучая  российская
верста...

 Что  была  Ставка  Верховного Главнокомандования? -  для водителя,  уже
закаменевшего на своем сиденье  и смотревшего на  дорогу тупо и  пристально,
помаргивая красными веками, а время от времени,  с  настойчивостью человека,
давно не спавшего, пытаясь раскурить прилипший к губе окурок. Верно, в самом
этом слове - "Ставка" - слышалось ему и виделось нечто высокое и устойчивое,
вознесшееся над всеми московскими  крышами, как островерхий сказочный терем,
а у подножья его -  долгожданная  стоянка, обнесенный стеною  и  уставленный
машинами  двор, наподобие постоялого, о котором он где-то слышал или прочел.
Туда постоянно кто-нибудь прибывает, кого-нибудь провожают,  и течет  промеж
шоферов   нескончаемая   беседа   -  не   ниже   тех  бесед,  что  ведут  их
хозяева-генералы в сумрачных  тихих палатах, за тяжелыми бархатными шторами,
на  восьмом этаже. Выше восьмого - прожив предыдущую свою жизнь на первом  и
единственном  -  водитель  Сиротин  не забирался воображением,  но и  пониже
находиться  начальству  не  полагалось,  надо   же  как  минимум  пол-Москвы
наблюдать из окон.
 И Сиротин  был бы  жестоко  разочарован, если б узнал, что  Ставка себя
укрыла глубоко под  землей, на  станции метро  "Кировская",  и ее кабинетики
разгорожены  фанерными  щитами,  а  в вагонах недвижного поезда разместились
буфеты и раздевалки.  Это  было бы  совершенно  несолидно,  это бы  выходило
поглубже  Гитлерова бункера  наша, советская  Ставка  так располагаться  не
могла, ведь германская-то и высмеивалась за этот "бункер". Да и не нагнал бы
тот бункер такого трепету, с каким уходили в подъезд на  полусогнутых ватных
ногах генералы.
 Вот  тут,  у  подножья,  куда  поместил  он  себя со  своим "виллисом",
рассчитывал  Сиротин  узнать и о  своей  дальнейшей  судьбе,  которая  могла
слиться  вновь с судьбою генерала, а  могла и отдельным  потечь руслом. Если
хорошо растопырить уши,  можно бы кой-чего  у  шоферов  разведать  - как вот
разведал же  он про этот путь заранее, у коллеги из автороты  штаба. Сойдясь
для долгого  перекура,  в ожидании конца совещания, они поговорили сперва об
отвлеченном  -  Сиротин, помнилось, высказал  предположение,  что, ежели  на
"виллис"  поставить движок от восьми местного "доджа", добрая будет  машина,
лучшего и  желать не надо коллега против этого не возражал, но заметил, что
движок  у  "доджа"  великоват  и,  пожалуй, под "виллисов" капот  не влезет,
придется  специальный кожух  наращивать,  а  это  же  горб, -  и  оба  нашли
согласно,  что  лучше оставить как  есть.  Отсюда  их разговор  склонился  к
переменам вообще - много  ли от них  пользы, -  коллега себя и  здесь заявил
сторонником постоянства и, в этой  как раз связи, намекнул Сиротину, что вот
и  у  них  в армии ожидаются  перемены, буквально-таки  на  днях, неизвестно
только,  к лучшему оно или  к худшему. Какие перемены конкретно,  коллега не
приоткрыл, сказал лишь, что окончательного решения еще нету, но по тому, как
он  голос принижал, можно было понять,  что решение  это  придет даже не  из
штаба фронта, а откуда-то повыше может, с такого высока,  что им обоим туда
и мыслью не добраться.  "Хотя,  -  сказал вдруг коллега, - ты-то,  может,  и
доберешься. Случаем Москву повидаешь - кланяйся". Выказать удивление - какая
могла  быть   Москва  в  самый  разгар   наступления  -   Сиротину,   шоферу
командующего,  амбиция не позволяла, он  лишь кивнул важно, а  втайне решил:
ничего-то  коллега  толком не знает, слышал звон отдаленный, а может, сам же
этот  звон  и родил.  А вот  вышло  - не  звон, вышло и вправду - Москва! На
всякий  случай Сиротин тогда  же  начал готовиться - смонтировал  и поставил
неезженые  покрышки, "родные", то есть  американские, которые приберегал  до
Европы, приварил кронштейн для  еще  одной бензиновой канистры,  даже и этот
брезент натянул, который обычно ни при какой  погоде не брали, - генерал его
не  любил:  "Душно  под   ним,  -   говорил,  -  как  в  собачьей  будке,  и
рассредоточиться по-быстрому не дает", то есть через борта повыскакивать при
обстреле или бомбежке. Словом, не так уж вышло неожиданно, когда скомандовал
генерал: "Запрягай, Сиротин, пообедаем - и в Москву".
 Москвы  Сиротин не видел  ни разу, и ему и радостно  было, что внезапно
сбывались давнишние,  еще довоенные, планы,  и беспокойно за генерала, вдруг
почему-то  отозванного в Ставку, не  говоря уже  - за себя  самого: кого еще
придется возить, и  не лучше ли на полуторку попроситься, хлопот столько же,
а шансов живым остаться, пожалуй, что и побольше, все же кабинка  крытая, не
всякий осколок  пробьет.  И было еще  чувство  - странного облегчения,  даже
можно сказать, избавления, в чем и себе самому признаться не хотелось.
 Он был не первым у  генерала, до него  уже двое  мучеников  сменилось -
если  считать от Воронежа,  а именно  оттуда  и начиналась история армии до
этого, по мнению Сиротина, ни армии не было, ни  истории, а сплошной  мрак и
бестолочь. Так вот, от Воронежа - самого  генерала и не поцарапало, зато под
ним, как в армии  говорилось, убило два "виллиса", оба раза с  водителями, а
один раз и  с адъютантом. Вот о чем и ходила стойкая легенда: что  самого не
берет, он как бы заговоренный, и это как раз и подтверждалось тем, что гибли
рядом  с  ним,  буквально  в  двух  шагах.   Правда,   когда  рассказывались
подробности, выходило немного иначе, "виллисы" эти убило  не совсем под ним.
В первый раз -  при прямом попадании  дальнобойного фугаса - генерал еще  не
сел в машину, призадержался на  минутку на КП* командира дивизии и вышел уже
к готовой каше. А во второй раз - когда подорвались на противотанковой мине,
он уже не сидел, вылез пройтись  по дороге, понаблюдать, как замаскировались
перед  наступлением  самоходки, а  водителю  велел  отъехать  куда-нибудь  с
открытого  места  а тот возьми и  сверни  в рощу. Между тем, дорога-то была
разминирована, а рощу  саперы обошли, по ней движение не планировалось... Но
какая разница, думал Сиротин, упредил генерал свою гибель или опоздал к ней,
в этом  и  была  его заговоренность, да только  на его сопровождавших она не
распространялась,  она  лишь  с  толку  сбивала  их,  она-то  и  была,  если
вдуматься,  причиной  их  гибели. Уже  подсчитали  знатоки, что  на  каждого
убитого в эту войну придется до десяти тонн истраченного металла, Сиротин же
и без  их подсчетов  знал, как трудно убить  человека  на фронте.  Только бы
месяца три  продержаться, научиться не слушаться  ни  пуль,  ни  осколков, а
слушать  себя, свой  озноб безотчетный, который чем безотчетнее,  тем верней
тебе нашепчет, откуда лучше бы загодя ноги унести, иной раз из самого  вроде
безопасного  блиндажа,  из-под  семи  накатов,  да в  какой  ни  то  канавке
перележать, за ничтожной кочкой, - а блиндаж-то  и разнесет по бревнышку,  а
кочка-то  и укроет! Он знал,  что спасительное это чувство как бы гаснет без
тренировки,  если хотя б неделю не  побываешь на  передовой, но этот генерал
передовую не то  что бы сильно  обожал,  однако  и  не брезговал ею, так что
предшественники  Сиротина не могли по ней слишком соскучиться,  - значит, по
собственной дурости погибли, себя не послушались!

 * Командный пункт.

 С  миной  - ну,  это смешно было. Стал бы  он, Сиротин, съезжать в  эту
рощицу, под сень берез? Да хрена-с-два, хоть перед каждым кустом ему воткни:
"Проверено, мин нет", - кто проверял, для того и нет, он свои ноги унес уже,
а на твою долю, будь уверен, хоть одну "пэтээмку"* оставил в спешке да хотя
б он всю рощу пузом подмел -  известное  же  дело,  раз в год и незаряженная
винтовка стреляет! Вот  со снарядом было сложнее - на мину ты сам напоролся,
а  этот тебя выбрал, именно тебя. Кто-то неведомый прочертил ему поднебесный
путь, дуновением ветерка подправил ошибку, отнес  на  две,  на три  тысячных
вправо или влево, и  за какие-нибудь  секунды  - как  почувствуешь, что твой
единственный, родимый, судьбой предназначенный, уже покинул ствол и спешит к
тебе, посвистывая, пожужживая,  да  ты-то  его  свиста  не услышишь,  другие
услышат - и сдуру ему  покланяются. Однако зачем же было ждать, не укрыться,
когда  что-то же задержало генерала на том КП? Да  то самое,  безотчетное, и
задержало, вот что надо было  почувствовать! В  своих  размышлениях  Сиротин
неизменно  ощущал  превосходство над  обоими предшественниками  - но,  может
статься, всего лишь извечное  сомнительное превосходство живого над мертвым?
-  и  такая  мысль  тоже  его посещала.  В том-то  и  дело,  что закаяно его
чувствовать,  оно  еще  хуже сбивает  с  толку, прогоняя спасительный озноб
наука выживания  требовала: всегда смиряйся,  не уставай просить, чтоб  тебя
миновало, - тогда, быть  может, и пронесет мимо. А  главное... главное - тот
же озноб ему шептал: с этим генералом он войну не вытянет. Какие причины? Да
если  назвать   их  можно,  то  какая  же  безотчетность...  Где-нибудь  оно
произойдет и когда-нибудь, но произойдет непременно - вот что над ним всегда
висело,  отчего  бывал  он  часто  уныл и  мрачен  лишь  искушенный  взгляд
распознал  бы за  его  лихостью,  за  отчаянно-бравым,  франтоватым  видом -
скрываемое  предчувствие. Где-то веревочке конец,  говорил  он себе,  что-то
долго она  вьется и слишком счастливо, - и уж он мечтал отделаться ранением,
а после госпиталя попасть к другому генералу, не такому заговоренному.

 * ПТМ - противотанковая мина.

 Вот, собственно,  о  каких своих опасениях - ни о  чем другом - поведал
водитель  Сиротин  майору  Светлоокову  из армейской  контрразведки "Смерш",
когда тот его пригласил на собеседование, или - как говорилось у него - "кое
о чем  посплетничать". "Только вот что, - сказал он Сиротину, -  в отделе  у
меня  не  поговоришь, вломятся с  какой-нибудь  хреновиной, лучше - в другом
каком  месте.  И  пока  -  никому  ни  слова,  потому  что...  мало ли  что.
Ладненько?"  Свидание  их  состоялось в недальнем от штаба леске, на опушке,
там они сошлись в назначенный час, майор Светлооков сел  на поваленную сосну
и, сняв фуражку, подставил  осеннему солнышку крутой выпуклый лоб, с красной
полоскою от околыша, - чем как бы снял и свою начальственность, расположив к
откровенной беседе, - Сиротина же пригласил усесться пониже, на травке.
 - Давай выкладывай,  - сказал  он, - что  тебя точит, о  чем кручина  у
молодца? Я же вижу, от меня же не укроется...
 Нехорошо было,  что  Сиротин рассказывал  о  таких вещах, которые наука
выживания  велит держать при  себе,  но майор Светлооков его тут же  понял и
посочувствовал.
 - Ничего,  ничего, -  сказал он без улыбки,  тряхнув  энергично  своими
льняными прядями, забрасывая их подальше назад, - это мы понимать умеем, всю
эту мистику. Все суеверию подвержены, не  ты один, командующий наш - тоже. И
скажу  тебе  по секрету: не такой он заговоренный. Он  про это вспоминать не
любит  и нашивок за ранения  не носит, а было  у  него  по  дурости  в сорок
первом, под Солнечногорском. Хорошо отоварился - восемь пуль в живот. А ты и
не  знал?  И  ординарец не  рассказывал?  Который,  между  прочим,  при  сем
присутствовал.  Я думал, у вас все нараспашку...  Ну,  наверно, запретил ему
Фотий  Иванович рассказывать.  И  мы  тоже про  это  не  будем  сплетничать,
верно?..
 Слушай-ка,  -  он  вдруг  покосился на  Сиротина  веселым  и пронзающим
взглядом, -  а может,  ты мне тово... дурочку  валяешь?  А главное про Фотия
Иваныча не говоришь, утаиваешь?
 - Чего мне утаивать?
 - Странностей за ним не наблюдаешь в последнее время? Учти, кой-кто уже
замечает. А ты - ничего?
 Сиротин подернул плечом,  что могло значить и "не замечал", и "не моего
ума дело", однако неясную еще опасность,  касающуюся генерала,  он уловил, и
первым  его внутренним  движением  было отстраниться,  хотя б на  миг,  чтоб
только понять,  что  могло  грозить ему самому. Майор Светлооков смотрел  на
него  пристально,  взгляд  его   голубых  пронзительных  глаз  нелегко  было
выдержать. Похоже, он разгадал  смятение Сиротина и  этим  строгим  взглядом
возвращал его на место, которого обязан был держаться  человек, состоящий  в
свите командующего, - место преданного слуги, верящего хозяину беспредельно.
 - Сомнения,  подозрения,  всякие мерихлюндии ты  мне  не выкладывай,  -
сказал майор твердо. - Только факты. Есть они  - ты обязан  сигнализировать.
Командующий - большой человек, заслуженный, ценный, тем более мы обязаны все
наши малые силы напрячь, поддержать его, если в чем-то он пошатнулся. Может,
устал он. Может,  ему сейчас  особое душевное  внимание требуется. Он ведь с
просьбой  не  обратится, а мы не заметим, упустим момент, потом  локти будем
кусать. Мы ведь за каждого человека в армии отвечаем, а уж за командующего -
что и говорить...
 Кто были "мы", отвечающие за  каждого человека в армии, он ли с майором
или  же  весь  армейский  "Смерш",  в  глазах  которого  генерал   в  чем-то
"пошатнулся", этого Сиротин не понял, а  спросить почему-то не  решался. Ему
вспомнилось  вдруг, что и дружок из  автороты штаба тоже эти слова  обронил:
"пошатнулся  малость",  - так он, стало быть,  не звон отдаленный слышал,  а
прямо-таки гудение земли. Похоже, генеральское пошатновение,  хоть ничем еще
не  проявленное,  уже  и не новостью было для  некоторых, и вот из-за чего и
вызвал  его  к  себе  майор  Светлооков.  Разговор  их  становился все более
затягивающим  куда-то,  во что-то неприятное,  и смутно подумалось,  что он,
Сиротин, уже совершил малый шажок к предательству, согласившись  прийти сюда
"посплетничать".
 Из  глубины  леса  тянуло  предвечерней  влажной  прохладой,  и  с  нею
вкрадчиво сливался вездесущий приторный смрад. Чертовы похоронщики,  подумал
Сиротин, своих-то подбирают, а немцев - им лень, придется генералу доложить,
даст  он  им  прикурить.  Неохота  было  свежих  подобрать   -  теперь  носы
затыкайте...
 -  Ты  мне  вот  что  скажи,  -  спросил майор Светлооков,  -  как  он,
по-твоему, к смерти относится?
 Сиротин поднял к нему удивленный взгляд.
 - Как все мы, грешные...
 -  Не  знаешь, - сказал майор строго. -  Я вот почему спрашиваю. Сейчас
предельно остро  ставится вопрос о сохранении  командных кадров. Специальное
указание Ставки есть, и Верховный подчеркивал неоднократно, чтоб командующие
себя не подвергали риску. Слава Богу, не  сорок  первый год, научились  реки
форсировать, личное присутствие командующего на переправе - ни к чему. Зачем
ему было  под обстрелом на пароме переправляться? Может, сознательно себя не
бережет? С отчаяния какого-нибудь,  со страху, что не справится с операцией?
А может, и тово... ну,  свих небольшой? Оно и понятно до некоторой степени -
операция оч-чень все-таки сложная!..
 Пожалуй, Сиротину не показалось бы, что операция была других сложнее, и
развивалась  она  как  будто нормально, однако  там, наверху, откуда к  нему
снисходил майор Светлооков, могли быть иные соображения.
 - Может быть, единичный  случай? - размышлял между тем майор. - Так нет
же, последовательность  какая-то усматривается.  Командующий армией  свой КП
выносит поперед дивизионных, а комдиву  что  остается? Еще  поближе  к немцу
придвинуться? А полковому - прямо-таки в зубы противнику  лезть? Так и будем
друг  перед дружкой личную храбрость доказывать?  Или  еще пример: ездите на
передовую без охраны, без бронетранспортера, даже радиста с собой не берете.
А вот так и нарываются на засаду, вот так и к  немцу  заскакивают. Иди потом
выясняй, доказывай, что  не имело места предательство, а просто по ошибке...
Это  же  все  предвидеть надо. И предупреждать. И  нам  с тобой  -  в первую
очередь.
 -  Что ж  от меня-то зависит? - спросил  Сиротин с облегчением. Предмет
собеседования  стал  ему  наконец  понятен и  сходился  с  его  собственными
опасениями. - Шофер же маршрут не выбирает...
 - Еще б  ты  командующему указывал!.. Но  знать заранее - это  в  твоей
компетенции, верно? Говорит же тебе Фотий Иваныч минут за десять: "Запрягай,
Сиротин, в сто шестнадцатую подскочим". Так?
 Сиротин подивился такой осведомленности, но возразил:
 - Не всегда. Другой раз в машину сядет и уж тогда путь говорит.
 - Тоже  верно. Но он же не в  одно место едет,  за  день в трех-четырех
хозяйствах побываете:  где  полчаса,  а где и все  два. Можешь же ты у  него
спросить:  а  куда потом,  хватит  ли  горючего?  Вот у  тебя  и возможность
созвониться.
 - С кем это... созвониться?
 -  Со  мной,  "с  кем". Мы  наблюдение  организуем,  с  тем  хозяйством
свяжемся,  куда вы  в  данный момент путь  держите, чтоб  выслали встречу. Я
понимаю, командующему иной раз хочется нахрапом  подъехать, застать  все как
есть. Так  это  одно другому не мешает.  У  нас -  своя линия и своя задача.
Комдив того знать не будет, когда Фотий Иваныч нагрянет, лишь бы мы знали.
 - А я-то думал, - сказал Сиротин, усмехаясь, - вы шпионами занимаетесь.
 - Мы всем занимаемся. Но сейчас главное, чтоб  ни на мину