Константин Воробьев.
    Это мы, господи!..


     Воробьев К.Д. Друг мой Момич: Повести. -  М.:  Современник,  1988.  В75
ББК84Р7 ISBN 5-270-00092
     OCR Кудрявцев Г.Г.



     Луце жъ бы потяту быти,
     неже полонену быти

     "Слово о полку Игореве"

     {Лучше быть убиту от мечей, чем от рук  поганых  полонену  (Поэтическое
переложение Н. А. Заболотского)}

ГЛАВА ПЕРВАЯ

     Немец был  ростом  вровень  с  Сергеем.  Его  колючие  поросячьи  глаза
проворно  обежали  высокую  статную  фигуру  советского   военнопленного   и
задержались на звезде ремня
     - Официр? Актив официр? - удивленно уставился он в переносицу Сергея.
     - Лейтенант. .
     - Зо? Их аух лейтнант! {Вот как? Я тоже лейтенант!(нем.)}
     - Ну и черт с тобой! - обозлился Сергей.
     - Вас?
     - Што ви хофорийт? - помог переводчик.
     - Говорю, пусть есть дадут. . за три дня некогда было разу пожрать. .
     ...Клинский стекольный завод был разрушен  полностью.  Следы  недавнего
взрыва, как бы кровоточа, тихо струили  чад  угасшего  пожара.  В  порванных
балках этажных перекрытий четко застревало гулкое эхо шагов  идущих  в  ногу
немцев. Один из них нес автомат в руках У  другого  он  просто  болтался  на
животе.
     - Хальт! - простуженным голосом прохрипел немец.
     Сергей остановился у большого разбитого окна,  выходящего  в  город.  В
окно он видел, как на площади, у памятника Ленину, прыгали немецкие солдаты,
пытаясь согреться На протянутой руке Ильича раскачивалось большое  ведро  со
стекаемой из него какой-то жидкостью
     Конвоирам Сергея никак  не  удавалось  прикурить  Сквозняк  моментально
срывал пучочек желтого пламени с зажигалки, скрюченные от ноябрьского мороза
пальцы отказывались служить.
     - Комт, менш! {Идем, человек}
     Пройдя еще несколько разрушенных цехов, Сергей очутился  перед  мрачным
спуском в котельную.
     "Вот они где хотят меня..." - подумал он  и,  вобрав  голову  в  плечи,
начал спускаться по лестнице, зачем-то мысленно считая ступеньки.
     Обозленными осенними мухами кружились в голове мысли.  Одна  другой  не
давали засиживаться, толкались, смешивались, исчезали и моментально  роились
вновь.
     "Я буду лежать мертвый, а они прикурят... А где политрук Гриша?.. Целых
шесть годов не видел мать!..  Это  одиннадцатая?  Нет,  тринадцатая...  если
переступлю - жив..."
     - Нах линкс! {Налево!}
     Сергей завернул за выступ огромной печи. Откуда-то из глубины кромешной
тьмы слышались голоса, стоны, ругань.
     "Наши?" - удивился Сергей. И сейчас же поймал себя  на  мысли,  что  он
обрадован, как мальчишка, не тем, что услышал родную речь, а потому, что уже
знал: остался жив, что сегодня его не застрелят эти два немца...
     Привыкнув, глаза различили груду тел  на  цементном  полу.  Места  было
много, но холод жал людей в кучу, и каждый  стремился  залезть  в  середину.
Только  тяжелораненые  поодиночке  лежали   в   разных   местах   котельной,
бесформенными бугорками высясь в полутьме.
     - Гра-а-ждане-е-е! Ми-и-лаи-и...  не  дайте-е  по-мере-е-еть!..  О-о-й,
о-о-ох, а-а-ай!-тягуче жаловался кто-то, голосом, полным смертельной тоски.
     - Това-а-рищи-и! О-ох,  дороги-ия-а...  один  глоточек  воды-и...  хоть
ка-а-пельку-у... роди-и-имаи-и!
     - Прими, говорят тебе, ноги, сволочь, ну!
     - Эй, кому сухарь за закурку?..
     - ...и до одного посек, значит... вот вдвоем мы только  и  того...  без
рук... попали к "ему"...
     - Хто взял тут палатку?
     - В кровь исуса мать!..
     - Земляк, оставь разок потянуть, а?
     Разнородные звуки рождались и безответно умирали под  мрачными  сводами
подвала, наполняя сырой вонючий воздух нестройным, неумолчным гамом.
     Сергей, постояв  еще  минуту,  медленно  направился  к  груде  угля  и,
аккуратно подстелив полу шинели, сел на большой  кусок  антрацита.  Волнение
первых минут как-то незаметно улеглось. На смену  явилось  широкое  и  тупое
чувство равнодушия ко всему да голодное посасывание под ложечкой. В  кармане
галифе Сергей нащупал крошки махорки и, осторожно стряхнув его содержимое  в
руку, завернул толстую неуклюжую цигарку.
     "Ну-с, товарищ  Костров,  давайте  приобщаться  к  новой  жизни!"  -  с
грустной  иронией  подумал  он,  глубоко  затягиваясь  терпким   дымом.   Но
сосредоточиться  не  удавалось.  Разрозненные,   одинокие   осколки   мыслей
скользили в памяти и,  легко  совершив  круг,  задерживались,  преграждаемые
одной и неотвязной мыслью: почему он, Сергей, бравировавший на фронте  своей
невозмутимостью под минами немцев, никогда не думавший о возможности смерти,
сегодня вдруг так остро испугался за свою жизнь? Да еще в  каком  состоянии!
Пленный...  когда  желанным  исходом  всего,  казалось  бы,  должна  явиться
смерть... Не все ли равно, какая смерть, каким руслом она ворвется  в  душу,
мозг, сердце... Смерть есть смерть!
     "Значит, просто струсил?!"
     В  памяти  отчетливо  встал  недавний  фронтовой  случай.  Рота  Сергея
занимала богатую деревню недалеко от Клина. Знали, что впереди, в  небольшом
леске, засели немецкие автоматчики, готовя  наступление.  Им  организовывали
встречу. Подходы  к  деревне  были  густо  заминированы,  десять  дээсовских
пулеметов притаились на небольшой поляне, вероятном месте атаки. Ждали.
     Каждый день немцы обстреливали деревню.  С  душераздирающим  воем  мины
тупо рыли улицу и огороды колхозников, наводя ужас на стариков и женщин.

     Однажды солнечным октябрьским утром  Сергей  и  политрук  Саша  Жариков
возвращались из штаба батальона.
     - Без трех минут девять, - взглянул на часы политрук, - фрицы и  францы
допивают кофе. В девять ноль-ноль начнется минопускание по нашей вотчине...
     Почти в ту же минуту тишина утра нарушилась диким воем мин.
     - Ии-иююю-у-юю... Гахх! Гахх! Ии-юю-уу-юю...
     - Пожалуй, укроемся, лейтенант?
     Перепрыгнув плетень, зашли в небольшой сад. Под развесистой  грушей,  в
давно заброшенном погребе, сидел ротный писарь и составлял строевую записку.
Одна за другой две мины залетели в сад.
     - Бац, телеграммы! - воскликнул писарь, наклоняясь ,к полу погреба.  То
же самое, как-то невольно, проделали Сергей и политрук.
     - Грешно, комиссар, кланяться каждой немецкой мине, - пошутил Сергей.
     Поднявшись, они  отошли  несколько  шагов  от  ямы,  договорившись:  по
очереди одному падать, а другому стоять при разрывах мин.
     - Потренируем нервишки, а?
     - Пи-и-июю-у-ю! - вдруг слишком близко завыло в воздухе.
     Политрук медленно присел на колени.  Сергей,  зажмурив  глаза,  остался
стоять. Сухой обвальный взрыв огромными ладонями  ударил  в  уши.  Что-то  с
силой рвануло за полы плаща Сергея, крошки недавно  замерзшей  земли  больно
брызнули ему в лицо. Открыв глаза, Сергей увидел плавающие в  воздухе  белые
листки тетради. Колыхаясь и описывая спирали, они медленно садились на седую
от изморози траву, как садятся измученные полетом голуби.  С  самой  верхней
ветки груши бесформенной гирляндой  свисали  какие-то  иссиня-розовые  нити.
Тяжелые бордовые капли, медленно стекали с них.
     - Мина залетела в яму, - проговорил Сергей, - писарь убит, - указал  он
политруку глазами на ветви груши...
     По улице шли медленно, не обращая уже внимания на рев и разрывы мин.
     - А у тебя полы ведь нет у плаща, лейтенант! - удивился политрук.
     - Да-да, - отвлеченно ответил Сергей, занятый своими мыслями. Он  думал
о смерти и тогда же понял, что, в сущности, не боится ее,  только...  только
умереть хотелось красиво!
     Всплыли и другие боевые моменты. И ни в одном из них Сергей не  отыскал
и тени намека на сегодняшнее свое поведение.
     "Что ж, я молод и хочу жить. Значит, хочу еще бороться!"  -  решил  он,
сидя на куче угля...
     Нескончаемо долго текла первая  ночь  плена.  Только  к  утру  задремал
Сергей, уткнув нос в воротник шинели. Разбудили его вдруг поднявшийся шум  и
движения среди пленных.
     - Немцы бомбить идут! - крикнул кто-то в дальнем углу. - Прячь, братва,
что у кого есть!..
     Ничего не понимая, Сергей вглядывался в бледную полоску  света,  идущую
от лестницы. Там стояла  группа  немцев,  видимо,  только  что  пришедших  и
оживленно разговаривающих с часовыми. Все они,  как-то  разом  повернувшись,
направились к пленным. Острые полосы света от ручных  фонарей  запрыгали  по
серым, нелепым от распущенных хлястиков шинелям, пилоткам, шапкам.
     - Комагерр! {Ко мне!} - зарычал рослый фашист, схватив за плечо Сергея.
     - Мантиль ап! Ап, шнелль! {Шинель снимай! Снимай, быстрей!}
     Сергей снял шинель. Торопливо немец  облапал  его  карманы.  Вдруг  его
рука, дрогнув, замерла на грудном кармане гимнастерки.
     - Вас ист дас? О, гут,  прима!  {Что  такое?  О,  хорошо,  красиво!}  -
осклабился он, рассматривая массивный серебряный портсигар. Это был  подарок
от друзей ко дню  двадцатилетия  Сергея.  Затейливый  вензель  из  инициалов
хозяина распластался на крышке. На внутренней ее стороне были  выгравированы
в шутку слова: "Пора свои иметь". Углубление этих букв  было  залито  черной
массой,  и  бравший  папиросу  из  портсигара  непременно   прочитывал   это
назидание.
     Сергей грустным взглядом проследил,  как  портсигар  утонул  в  кармане
зеленых измызганных брюк.
     - Это же память!
     - Вас бамат?
     - Память, знаешь, скотина?!
     В полутьме немец  видел,  как  лицо  военнопленного  покрылось  меловым
налетом, и,  рванув  пистолет,  со  страшной  силой  опустил  его  на  висок
Сергея...

ГЛАВА ВТОРАЯ

     Декабрь 1941 года был на редкость снежным и морозным. По широкому шоссе
от Солнечногорска на Клин и дальше на Волоколамск нескончаемым  потоком  тек
транспорт отступающих от Москвы немцев.
     Ползли танки, орудия, брички, кухни, сани.
     Ползли обмороженные немцы, напяливая на себя все,  что  попадалось  под
руку из одежды в избе колхозника.
     Шли солдаты, накинув на плечи детские одеяла  и  надев  поверх  ботинок
лапти.
     Шли ефрейторы в юбках и сарафанах под шинелями, укутав онучами головы.
     Шли офицеры с муфтами в руках,  покрытые  кто  персидским  ковром,  кто
дорогим манто.
     Шли обозленные на бездорожье, на русскую зиму, на  советские  самолеты,
штурмующие запруженные дороги. А  злоба  вымещалась  на  голодных,  больных,
измученных людях... В эти дни немцы не били пленных. Только убивали!
     Убивали за поднятый окурок на дороге.
     Убивали, чтобы тут же стащить с мертвого шапку и валенки.
     Убивали за голодное пошатывание в строю на этапе.
     Убивали за стон от нестерпимой боли в ранах.
     Убивали ради спортивного интереса, и стреляли не парами и пятерками,  а
большими   этапными   группами,   целыми   сотнями   -   из   пулеметов    и
пистолетов-автоматов!   Трудно   было   заблудиться    немецкому    солдату,
возвращающемуся из окрестной деревни  на  тракт  с  украденной  курицей  под
мышкой. Путь отступления его однокашников обозначен  страшными  указателями.
Стриженые головы, голые ноги и руки лесом торчат из снега по сторонам дорог.
Шли эти люди к месту пыток и мук  -  лагерям  военнопленных,  да  не  дошли,
полегли на пути в мягкой постели родной страны -  в  снегу,  и  молчаливо  и
грозно шлют проклятия убийцам, высунув из-под  снега  руки,  словно  завещая
мстить, мстить, мстить!..
     ...Сергей открыл глаза и  встретился  ими  с  волосяной  рыжей  глыбой,
свисающей к его подбородку.
     "Где это я?" - подумал он.
     Вдруг щетина зашевелилась, и мягкий гортанный голос заставил  его  шире
открыть опухшие веки. "Да это же борода!" - обрадовался он,  встретившись  с
чуть насмешливым взглядом ее обладателя.
     - Эх ты, мил человек, горяч, нечего сказать! Чай, запамятовал, где  ты?
- урчал бородач, наклоняясь  над  Сергеем.  -  Портсигар  пожалел...  велика
важность! Убить германец ить мог тебя, вот оно как...
     Голос бородача напомнил что-то знакомое, и, силясь припомнить,  где  он
его слышал, Сергей закрыл глаза.
     - Полежи, я схожу погляжу - снег растаял ли. Попьешь водички...
     "Да Горький так говорил! В кинокартине "Ленин в 1918 году", -  вспомнил
Сергей.
     - Как зовут-то тебя, мил человек? - подавая Сергею консервную  банку  с
полурастаявшим снегом, спрашивал бородач.
     - Серегой, стало быть...
     - Ну, добре, а  меня  Хведором,  мил  человек,  Никифорычем,  значит...
Ярославский я, из Данилова, может, слыхал?
     Остаток дня и ночь Сергей провел в разговорах с Никифорычем. Задушевная
простота и грубоватая ласковость его советов и нравоучений заставили  Сергея
проникнуться к  старику  чувством  глубокой  приязни,  почти  любви.  Сергей
сознавал, что Никифорыч неизмеримо практичнее, опытнее его; крепче стоит  на
земле чуть кривыми мускулистыми ногами, многое видел и знает и многое  имеет
"себе на уме". Не удивился поэтому Сергей, когда Никифорыч, подтащив вещевой
мешок, долго рылся в белье, портянках, старых рукавицах, пока не нашел белую
баночку с какой-то мазью.
     - Помогает, слышь, крепко при побоях, - объяснил он,  зачерпнув  черным
мизинцем  солидную  дозу  снадобья.  Сергей  не  возражал.  "Значит,  верно,
помогает при побоях", -  решил  он  и  дал  Никифорычу  вымазать  вздувшийся
разбитый висок. Когда Сергей отказался от  предложенного  сухаря,  Никифорыч
вдруг урезонил его:
     - Ты, мил человек, бери и ешь. Приказую тебе... - А помолчав, добавил -
Помогать будем друг другу. Это хорошо, слышь...
     На второй день ранним утром всех пленных выгнали из котельной  во  двор
завода. Построенные  по  пять,  тихо  двинулись  по  Волоколамскому  тракту,
окруженные сильным  конвоем.  Сергей  и  Никифорыч  шли  в  первой  пятерке.
Колючий, пронизывающий  ветер  дул  в  лицо,  заставлял  в  комок  сжиматься
исхудавшее тело.
     - Лос! Лос!  {Давай!  Давай!}  -торопили  конвойные,  пытаясь  ускорить
процессию. Не успели отойти и трех километров от города,  как  сзади  начали
раздаваться торопливые хлопки выстрелов - то немцы  пристреливали  отстающих
раненых. Убитых оттаскивали метров на пять в сторону  от  дороги.  У  Сергея
тупо и непрестанно болело бедро, пораженное  осколком...  Контуженная  левая
часть лица часто подергивалась дикой гримасой. С каждым шагом боль  в  бедре
все усиливалась.
     - Держись крепче, Серег, не то убьют! - посоветовал Никифорыч. - Есть у
меня три сухаря, подкрепимся малость,  -  продолжал  он,  невозмутимо  шагая
вперед.
     Чем дальше шли, тем больше становилось убитых. Нельзя отстать от  своей
пятерки. На  место  выбывшего  сразу  становился  кто-нибудь  другой,  место
терялось, а вышедшего  на  один  шаг  из  строя  немедленно  скашивала  пуля
конвоира. Люди шли молча, дико блуждая бессмысленными взорами по заснеженным
полям с чернеющими на них пятнами лесов.
     - Братцы, ну как жа оправиться? - взмолился вдруг кто-то из пленных.
     - Ай вчера от грудей? Снимай штаны - и дуй! - поучали его из строя.
     - Не умею, родненькие, на ходу, я жа не жеребец...
     - Пройдешь верст пять и сумеешь, - обещали несчастному.
     - Ишь, чего захотел! Знать, не голодный...
     - Черт плюгавый!..
     Плохо быть одному сытому среди сотни голодных. Его не любят, презирают.
Этот человек чужой, раз ему не знаком удел всех.
     К полудню впереди показалась  небольшая  деревенька,  расположенная  на
шоссе.
     - Журавель, ребята, виден, попьем водички!
     - Эти напоят... захлебнешься...
     - Ан, слава богу, третью недельку живу в плену и ничего, пью...  Самому
нужно быть хорошему, тогда и камраты будут хороши...
     - Штоб твои дети всю жизнь так пили, как ты тут!
     - Ишь, сука паршивая, камрата заимел...
     Лениво переругиваясь, пленные  вошли  в  деревню.  На  крыльце  каждого
домика толпились женщины и дети, торопливо выискивая глазами в толпе пленных
знакомых или родных.
     - Тетя, вынеси хоть картошку сырую...
     - Пить...
     - Корочку...
     - Окурок...
     - Да-а... Сюда-аа... Аа-я-оо-а-яя!..
     Двести голосов просящих, умоляющих, требующих наполнили деревеньку.  На
крыльце одной особенно низенькой и ветхой избенки  старуха,  кряхтя,  тащила
большую корзину с капустными листьями. Видно, не под силу была ноша  бедной,
и тогда, схватив ревматическими пальцами охапку листьев, она  бросила  их  в
толпу пленных. Думала мать сына-фронтовика, что и  ее  Ванюша,  может  быть,
шагает где-нибудь вот так, умоляя  о  глотке  воды  и  единственной  мерзлой
картошке. И вынесла бы старуха мать ковригу хлеба и кринку молока, да  живет
она, горемычная, на бойком месте, давным-давно взяли немцы корову,  очистили
погреб от картошки, съели  рожь  и  пшеницу...  Только  и  осталась  корзина
капустных листьев пополам с навозом.
     Как морской шквал рвет и бросает из стороны в сторону пенную от  ярости
волну, так  пригоршни  капусты,  бросаемые  старухой,  валили,  поднимали  и
бросали в сторону обезумевших людей, не желающих умереть с голода. Но в  эту
минуту с противоположной стороны улицы  раздалась  дробная  трель  автомата.
Старушка, нагнувшаяся было за  очередной  порцией  капусты,  как-то  неловко
ткнулась головой в корзину, да так и осталась лежать без движения.
     Как бы вторя очереди  первого  автомата,  застучали  выстрелы  со  всех
сторон. Конвойные открыли огонь по пленным, сбившимся в  одну  кучу.  Стоны,
вопли ужаса огласили деревеньку.
     - Ложись, Серег, - предложил Никифорыч, но, сразу побледнев,  схватился
руками за грудь.
     - Что такое? Что? - бросился к нему Сергей.
     - Убили-таки, ироды! - хриплым и тихим  голосом  проговорил  Никифорыч,
ложась на спину. - Вот... тебя тоже убьют, Серег... беги,  -  хрипел  он.  -
Володька похож на тебя... сын. На фронте он... Ну, возьми мешок... Иди!
     Выстрелы  так  же  внезапно  прекратились,  как  и  начались.   Сергей,
распахнув шинель и фуфайку, увидел на груди Никифорыча две ямки выше  левого
соска. Коричневая густая кровь,  пенясь,  сочилась  из  них.  Долго  возился
Сергей с бородой, пытаясь  уложить  ее  горизонтально.  Она  упрямо  торчала
вверх, волнуемая холодным декабрьским ветром.
     Вновь, построенные по  пять,  двинулись  пленные  в  путь.  Восемьдесят
убитых остались лежать на снегу. Раненых не  было,  их  добивали  на  месте.
Сергей оглянулся еще раз на  развевающуюся  бороду  Никифорыча  и,  поправив
мешок, зашагал по снежному тракту.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

     Ржевский  лагерь   военнопленных   разместился   в   обширных   складах
Заготзерна. Черные  бараки  маячат  зловещим  видением,  одиноко  высясь  на
окраине города. По  открытому,  ничем  не  защищенному  месту  гуляет-аукает
холод, проносятся снежные декабрьские вихри, стоная и свистя в рядах колючей
проволоки, что заключила шесть тысяч человек  в  страшные,  смертной  хватки
объятия. Все дни и ночи напролет шумит-волнуется людское марево,  нижется  в
воздухе говор сотен охрипших,  стонущих  голосов.  Десять  гектаров  площади
лагеря единственным черным пятном выделяются  на  снежном  просторе.  Кем  и
когда проклято это место? Почему в этом строгом квадрате, обрамленном рядами
колючки, в декабре еще нет снега?
     Съеден с крошками земли холодный пух декабрьского снега. Высосана влага
из ям и канавок на всем просторе  этого  проклятого  квадрата!  Терпеливо  и
молча  ждут  медленной,  жестоко-неумолимой  смерти  от   голода   советские
военнопленные...
     ...Лишь на седьмые сутки жизни в этом лагере Сергей получил  шестьдесят
граммов хлеба. У него хватило сил ровно столько, чтобы простоять пять  часов
в ожидании одной буханки в восемьсот граммов на двенадцать человек. Диким  и
жадным огнем загорались дотоле равнодушно-покорные глаза человека  при  виде
серенького кирпичика.
     - Ххле-леб! - со стоном вырывается у него, и не было и нет во вселенной
сокровища, которое заменило бы  ему  в  этот  миг  корку  месяц  тому  назад
испеченного гнилого хлеба!
     Сергей видел, как курносый парень из ег