остав рабочей
дивизии!
  - Ваши документы, - тихо сказал один из военных.
  Я опять предъявил ту же редакционную карточку.
  Военный прочел, оглядел меня молча, должно быть определяя мой возраст по
внешности.
  - Вы, вероятно, забронированы по месту работы?
  - Никто не помешает мне отказаться от брони.
  Место у меня в газете было действительно забронировано. Только при моей
негодности к военной службе броня, понятно, была мне не нужна.
  Военный улыбнулся и наклонился к старику в ватнике: он, как потом
выяснилось, был председателем медицинской комиссии.
  - Если ограниченная годность невелика, - сказал старик, - мы его, пожалуй,
возьмем. А ну-ка подымите левую ногу, молодой человек. На заказ туфли
шьете? - засмеялся он и добавил, обращаясь к военному: - Какая же это
ограниченная годность, это полная непригодность к военной службе. Что же
вы думаете, и в армии вам сапоги по заказу будут шить или в этих туфельках
по окопам прыгать станете? Похвалим, товарищи, его за отвагу и сообщим в
газету о том, что он нас хотел обмануть.
  - Ладно, пусть на службу идет, - сказал военный. - А работать для армии
можно везде. И в тылу, и на фронте. Попросите редактора, чтобы военкором
послал. Вот так.


  3. Листовки

  Я писал по заказу редакции большую публицистическую статью о гитлеровской
клике и, естественно, предпочел писать ее дома. Дверь в мою комнату была
приоткрыта, и я услышал, как по коридору танцующей походкой пробежала
Лейда, напевая на знакомый мотив что-то совсем незнакомое.
  Лейда, вероятно, была гадким утенком в детстве, некоей худенькой феечкой,
длинноногой и не знавшей туфель на высоких каблуках, а сейчас в свои
семнадцать лет оборачивалась этакой царь-лебедью. Стройная, с красивым
профилем, ростом почти с меня... Когда я шел вместе с ней в булочную или в
молочную, неоднократно и не без зависти видел интерес в глазах встречных
мужчин, сумевших сразу же оценить ее по достоинству. Каюсь, и я сам часто
на нее заглядывался, хотя, как мне казалось, она обращала на меня внимания
не больше, чем на портного Клячкина. Подумаешь, сосед, ну и что из того
следует? Тут, к счастью, я ошибся: просто с соседями в театр не ходят. А
вот первый же пропуск на два лица, полученный ею от оркестранта
Мельникова, она предложила мне, как наиболее подходящему компаньону...
  Появилась Лейда в нашей квартире недавно, родом из Риги, там же окончила
десятилетку. Сбежала, когда немцы уже подходили к городу. Родители ее
отказались от эвакуации. Укатила с последним поездом в Москву к бабушке,
которую звали Евой Михайловной. Комната у нее была отличная, имелись и
сбережения, да еще и приработок: помогала хозяйствовать ныне погибшим
Пахомовым. А сейчас и я хотел попросить о том же: привык к материнской
заботе о чистой комнате, выстиранном белье, и по-домашнему приготовленных
завтраках и ужинах. Лейда не возражала...
  Звонко хлопнула дверь и минуту спустя опять открылась, и Лейда бегом уже
без всякой песенки пробежала на кухню. Забыла что-нибудь, подумал я,
прислушался. На кухне о чем-то взволнованно говорили, только не мог
разобрать о чем. Затем голос Клячкиной: "Из всех мужиков один Вадим дома.
Пошли к нему!" И в комнату без стука ворвались жены всех оставшихся на
"осадном положении". Даже Ева Михайловна стала на пороге.
  - Посмотрите-ка, что сейчас принесла Лейда, - сказала Клячкина, протянув
мне листок бумаги с отпечатанным текстом.
  Это была листовка - одна из тех, что фашисты разбрасывали в городе.
  - Где и от кого ты это получила? - строго спросил я Лейду.
  - Ни от кого. Эта бумажка была в ручку наружной двери засунута.
  Вот уже и действует засланная к нам вражеская разведка, подумал я. Хорошо
бы обнаружить разносчика этих пасквильных писем. Оно, конечно, не
последнее, за ним появятся и другие, столь же глупые, сколь и мерзкие. Но
как? Может быть, подежурить ночку на лестнице: вдруг попадется. Пока же
надо подготовить соседей.
  - Все это гнусная ложь и клевета, - сказал я. - Гитлеровцы ничем не
брезгают и никого не жалеют. Уж если обманывать, так похлеще! Чем лживей,
тем лучше. Коммунистов они не наказывают, а вешают. И никакого пайка вам
не дадут, а голодом заморят. Да они спят и видят, чтобы до Москвы
добраться, только они ее даже в бинокль не увидят. А листовки хранить не
нужно, они никому из вас не понадобятся. Чего немцам хочется? Чтобы тылы
наши ослабить, наших защитников оклеветать, лживыми обещаниями панику
посеять.
  Женщины молчали. Я подумал, что говорю с ними обычным газетным языком.
Житейская речь проще. А может, вот такая листовка кое-кого и смутит. Но я
ошибся: окружали меня люди, для которых ложь - это ложь, а грязь есть
грязь, которая может душу испачкать.
  - А что же нам с этой бумажкой делать? - спросила Ева Михайловна,
придерживая открытую дверь.
  Начали гадать.
  - Сжечь и выбросить в мусорное ведро.
  - Снести в милицию.
  - Можно и в газету написать, чтоб не старались.
  - Стараться-то они все равно будут.
  - А ты бы, Вадим, комиссару отдал, - сказала до сих пор молчавшая жена
Мельникова.
  Комиссаром у нас прозвали жильца из соседней квартиры, который жил здесь с
восемнадцатого года. Его называли иногда и чекистом: он работал еще вместе
с Дзержинским. Был он худ, сед и тонок в талии, коротко стригся и всегда
ходил в штатском, даже кожаной куртки не носил. По утрам за ним приезжала
машина - старенькая черная "эмка", на которой он иногда подвозил меня до
Лубянки, как по привычке оговаривались старые москвичи, подразумевая улицу
Дзержинского.
  Вот я и зашел к нему, памятуя, что вчера еще встретил его на лестнице и он
с гримасой боли сообщил мне, что заболел, а болеть ему нельзя, в отделе
каждый человек на счету. На вопрос, что с ним, ответил сквозь зубы, что у
него острый приступ радикулита: ни согнуться, ни разогнуться. В квартире
он жил один, все комнаты напротив и рядом были опечатаны. Когда я
позвонил, никто не вышел. Только послышался его голос: "Входите, не
заперто".
  Он лежал на диване - прямо в галифе и старенькой гимнастерке без знаков
отличия. На выбеленной стене над ним висел большой портрет Ленина. Еще
один портрет - Дзержинского стоял под стеклом на письменном столе. Я
приблизился: на фотокарточке чернела размашистая подпись Феликса
Эдмундовича.
  - У меня к вам дело, товарищ комиссар... - начал было я, но он сразу же
оборвал меня:
  - Я знаю, что у вас в квартире все называют меня комиссаром, но такого
звания у меня нет. Скажите лучше чекист, это точнее. А вообще у меня есть
имя и отчество. Югов Иван Сергеевич, к вашим услугам.
  Я молча протягиваю ему листовку, свернутую трубочкой.
  - В ручку двери ночью засунули. Я вернулся домой в час ночи. А ее еще не
было.
  Мой собеседник усмехнулся и почему-то, даже не прочитав ее, поднял к носу:
  - Тот же запах.
  - Важен текст, а не запах, - сказал я чуть обиженно.
  - Текст я знаю. Обычная вражеская мура о чудесной жизни в захваченных
Гитлером городах. Точно такую же мерзость я нашел у себя в почтовом ящике.
Разносили ее действительно ночью, может быть, даже во время воздушной
тревоги, чтобы ни с кем не встретиться. Забрасывали, вероятно, во все
почтовые ящики или, как у вас, совали в дверные ручки...
  Я тоже понюхал листовку. Она действительно чем-то попахивала. Чем-то вроде
душистого крема для рук или одеколона.
  - Чуешь? - засмеялся Югов. - Будто из парикмахерской. И притом отпечатана
на одной машинке и размножена на стеклографе.
  - Возможно, живет где-то поблизости, - сказал я.
  - Не обязательно.
  - А зачем ему, скажем, с Пятницкой на Кузнецкий мост топать?
  - Логично. Только почему "он", а не "она"?
  - Ноги у мужиков крепче, все подъезды обойти, по всем лестницам
прогуляться. Вверх - вниз, вверх - вниз. Для женщины туго.
  - Тоже логично, - сказал Югов. - Так вот мой совет: приглядывайся к людям.
И у себя на квартире, и на работе в редакции. Время осадное. Совсем не
обязательно то, что эти листовки вам немец разносил или, допустим,
завербованный немцами дезертир. Есть в городе людишки, что немцев ждут и
гитлеровских вояк с цветами встретят. Есть, парень, есть и такие, которые
наворованным рублям счет ведут, а истратить боятся. О капитализме еще не
все забыли. В дворницкой живет, черствой булкой питается, а мечтает о том,
чтобы свой магазин открыть. Приглядывайся, Вадим, и прислушивайся В такие
дни, как сейчас, застегнувшие свою душу на все пуговицы возьмут да и
расстегнутся. И что там на донышке - увидишь. А когда еще раз встретиться
со мною захочешь, предварительно позвони. Вот я записал здесь мои
телефоны, один служебный, другой домашний. Только я дома почти не бываю
Говорил ведь тебе, что нельзя мне болеть, денек здесь пролежу, а к ночи
машина за мной приедет...
  Я ушел в раздумье. Ни портной, ни оркестрант, ни бухгалтер не стали бы
разносить столь глупые и клеветнические листовки. Не годились для этой
цели и жены их, вся жизнь которых от молодости до зрелости при Советской
власти прожита. Приглядываюсь, заочно, конечно, к личности капитана. И
что-то не верится... Может быть, Ева Михайловна? Религиозна, по праздникам
ходит в костел, к жизни в Москве хоть и привыкла, но многое ей не
нравится. Но предположение это мысленно отвергает не Югов, а я сам
Засунуть листовку в дверь она, конечно, смогла бы, но кочевать от подъезда
к подъезду с больными ногами явно не в силах.
  А может быть, девушка? Одна такая в квартире есть. Лейда. Отец у нее
русский, латышка - мать. В доме говорили и на том и на другом языке - у
родителей было маленькое кафе, где по вечерам сидели за кассой то Лейда,
то ее мать. Вспоминает об этом Лейда с раздражением: потому, говорит, и в
Москву сбежала. В школе немецкий язык ей давался легче, чем русский. И
немецкую литературу она знает лучше, чем русскую. А из советских писателей
помнит только Шолохова: других, говорит, прочесть не успела. И наконец,
самая главная опора подозрению: родилась и выросла она все-таки не в
Советском Союзе, а в капиталистической Латвии, пионерского галстука в
школе не носила... Я подавляю в себе сентиментальное восхищение
хорошеньким личиком, и на крючок контрразведчика-любителя попадает и Лейда.


  4. Убийство

  Сегодня ночью во время воздушной тревоги мы с Лейдой дежурим на крыше.
Стоим в центре, чтобы видеть всю крышу и, в частности, тлеющую зажигалку,
пока она не вспыхнула ярким пламенем.
  - Вот он! Прямо над нами.
  Вражеский самолет, снизившись, шел на небольшой высоте Он прошел над
улицей, сбросив несколько зажигательных бомб. Только две из них попали к
нам на крышу с противоположных ее краев. Мы бросились к ним, я с ведром
песка, Лейда с большими клещами. Она оказалась проворней меня, и, пока я
тушил свою, Лейда уже возвращалась, легко сбросив добычу с крыши. Как ряд
маленьких взрывов загрохотали зенитки, и самолет сразу рванул вверх и
растворился в темноте неба. Однако его тотчас же нашли прожекторы и повели
на юго-запад.
  - Теперь собьют, вероятно, его уже заметили истребители, - сказал я.
  Как сбили самолет и где сбили, мы уже не видели. Но то, что он был сбит,
не сомневались.
  - У нас есть свои асы, - сказала Лейда. - С одним даже знакома.
  Почему она так радуется сбитому немецкому самолету, подумал я. Искренне
или играет? И откуда это знакомство с летчиком? И я говорю с вызовом:
  - Ликуешь, что зажигалку сбросила и что фашистский самолет сбит?
  - Так война же идет. Вот и радуешься каждой маленькой, но все же победе.
  - А где с летчиком познакомилась?
  - Зашел как-то к нам в сберкассу.
  Не получается из меня следователь, и я, смотря ей прямо в глаза, отрубаю:
  - А как ты вообще к Советской власти относишься?
  - Так же, как и ты. Жду победы.
  - Так собственного кафе у вас не будет, - замечаю я не без ехидства.
  - Оно уже в сороковом государству перешло Мать так и осталась кассиршей,
отец же кондитером в ресторан на побережье перешел А если б не война, я
все равно бы с бабкой в Москве жила. У отца с матерью каждый день ругань,
а здесь тишина. Конечно, оклад у меня мизерный, но, когда война кончится,
доучиваться пойду.
  - И замуж выйдешь?
  - Ты себя имеешь в виду?
  - Хотя бы. Чем я хуже других?
  - Работа у тебя скучная. Из неграмотных строк грамотные делаешь Романтики
нет.
  Права чертовка Романтикой у нас в редакции и не пахло Разобьем под Москвой
гитлеровские армии, опять военкором попрошусь. Ответственный секретарь
обещал. А с Лейдой, кажется, ничего не получается, нет у меня программы
допроса. Попробую с другой стороны подойти.
  - По ночам, когда ложишься спать, ты руки одеколоном или кремом протираешь?
  Она удивлена.
  - Одеколона в продаже нет: весь выпили, а кремом зачем? Не люблю жирных
рук.
  - Руки вымыть потом можно.
  - А почему ты об этом спрашиваешь?
  Не дожидаясь ответа, она сняла перчатки и понюхала обе руки. Я перехватил
одну и тоже понюхал. Потом вдруг поцеловал длинные, как у пианистки,
пальцы.
  Руку она вырвала.
  - Девушкам рук не целуют.
  - Не могу же я ждать, когда ты состаришься.
  Руки у нее ничем не пахли.
  И я решил вывести Лейду из круга подозреваемых. Югов меня высмеет, когда
узнает об этом псевдодопросе.
  Воздушная тревога продолжалась почти до рассвета. Вражеские
бомбардировщики шли волнами с юго-запада, должно быть, из Наро-Фоминска, а
прорвавшись к Москве, рассеивались над городом. Видели мы три взрыва
крупных фугасок и как запылали взорванные ими дома, видели и виновников
этих пожаров - паривших над городом больших черных птиц, нащупанных
прожекторами. Лейда насчитала семь, громко называя каждую цифру. Семь
вспышек пламени от расстрелянных в воздухе самолетов врага, семь клубков
дыма, растворившихся в темноте неба И только когда уже начинало светать,
установленный на крыше громкоговоритель прогремел нам свое лаконичное:
"Отбой!"
Я спустился с крыши уже после того, как закончила свое дежурство Лейда.
Спустился по черному ходу и пошел к нам в подъезд. Народ из убежища уже
разбрелся по квартирам. Только четверо стояли внизу у лифта, из-за войны,
понятно, не действующего. Четверо мужчин из нашей квартиры: портной
Клячкин, бухгалтер Сысоев, оркестрант Мельников и капитан Березин. Все они
знали, что я с дежурства на крыше, и потому первым же адресованным мне
вопросом был уже привычный и не удивляющий:
  - Скольких сбили?
  - Семерых. Лейда считала точно. И по-моему, даже не в Москве, а под
Москвой.
  - А скольких пропустили? - спросил капитан.
  - Мы три взрыва видели. Кто успел сбросить бомбы, тех и сбили. Две фугаски
- должно быть, на окраинах города, а одну где-то поблизости.
  - Что-то твоего чекиста не видно в убежище, - сменил тему Клячкин.
  - У него острый приступ радикулита, - пояснил я.
  - Врагов настоящих надо искать, а не хватать первого, кто под руку
попадется, - зло сказал Мельников. - Знаете, что у нас вчера в театре
было? Проходим по служебному входу в оркестр. Ну а караульный вдруг
спрашивает у альтиста: что, мол, у вас в футляре? Тот отвечает, в шутку,
конечно: бомба. Тут же его и взяли.
  - А что было в футляре? - спросил Сысоев.
  - Скрипка. Он ее и показал. Все равно взяли.
  - С чекистами шутить не рекомендуется, - усмехнулся Сысоев.
  - На Лубянке ему форменный допрос учинили. Футляр от скрипки исследовали.
  - А откуда вы это знаете? - поинтересовался я.
  - Он вернулся ко второму акту.
  Все засмеялись.
  Я задумался. Для кого и зачем этот рассказ Мельникова? Для того, чтобы
прощупать нас, или для того, чтобы нам открыться? С кем он в осажденном
городе: против нас или с нами? Завербованный врагом антисоветчик или
просто сплетничающий обыватель? Югов посмеялся бы надо мной и сказал бы,
что я изучаю под лупой то, что видно простому глазу.
  - Давай прощаться, - протянул мне руку капитан. - Через час уезжаю.
  - Завидую, - сказал я. - Одним хорошим офицером в действующих войсках
будет больше. До свидания.
  - Если только оно состоится...
  Он ошибся. Оно все-таки состоялось. Я нашел тело капитана в пустом
подъезде, когда вернулся вечером домой. Нашел там же, где мы стояли: у
дверей бездействовавшего лифта - в том же морском кителе, с кровавым
пятном на груди.
  Короче говоря, его убили.


  5. Следствие

  Я поднялся к себе и позвонил из комнаты сестры на Петровку, 38.
  - У телефона Стрельцов.
  Еще один знакомый у меня в Наркомате внутренних дел.
  - Беспокоит вас, если помните, журналист Вадим Глотов... Я вам
сигнализировал о подозрительных личностях в бомбоубежище на Кировской
улице. Вы обещали их найти, если они вам попадутся.
  - К сожалению, должен вас огорчить. Пока они еще не попались.
  - А теперь я звоню, чтобы вас огорчить еще одним делом. Сейчас я нашел у
себя в подъезде труп жильца нашей квартиры капитана Березина. Застрелен.
  - Ваш адрес? - мгновенно спросил Стрельцов.
  Я рассказал.
  Кто-то тихонько постучал в дверь костяшками пальцев.
  - Открыто! - крикнул я.
  Дверь скрипнула, и в комнату заглянул Клячкин.
  - Я тоже видел его, - проговорил он шепотом. - И это я положил его на
спину. У него сквозная рана в области сердца. Так, кажется, говорят медики?
  - А почему вы тут же не сообщили в угрозыск? - спросил я. - И как давно
это было?
  - Телефон в коридоре не работает, а березинская комната была уже заперта,
- объяснил он. - Спустился вниз потому, что не мог заснуть после этой
тревоги. Тут-то я его и нашел. Не понимаю, почему его убили. Хочу с вами
посоветоваться...
  - О чем?
  - Приедет милиционер из уголовного розыска, будет допрашивать. Так ведь он
и нас может заподозрить. Ведь капитан с чемоданом ушел, а чемодана рядом и
не было.
  - Откуда вам это известно?
  - Так я же с ним и прощался. Через час после тревоги. В подъезде его,
должно быть, и хлопнули.
  - Вы никого не видели на лестнице?
  - Никого.
  - И выстрела не слыхали?
  - Нет. Что же мне говорить следователю?
  - Правду. Все как было, так и рассказывайте.
  Клячкин ушел и минут через десять вернулся вместе с сотрудником уголовного
розыска. Только лет на десять старше меня, но уже светится лысинка. Одет
по форме. Аккуратист. Почему не на фронте? Вероятно, недостаток работников
в аппарате.
  Прошелся по комнате, сказал:
  - Значит, ты и есть журналист Вадим Глотов. А я Стрельцов. Однако тебя,
оказывается, не было здесь после воздушной тревоги. Кто это может
подтвердить?
  - Пятеро из архитектурных мастерских на втором этаже. Вместе были на
раскопках засыпанного взрывом убежища.
  Я назвал имена.
  - Я отправил убитого в морг. Врач говорит, что убийство произошло ранним
утром. Убили его, должно быть, на улице, а труп потом перенесли в подъезд.
Вы его там и нашли? - обратился он к портному.
  - Именно там, товарищ.
  - А зачем перевернули тело?
  - Думал, что еще жив.
  - Говорите, что он ушел с чемоданом?
  - Точно.
  - Ни чемодана, ни документов при нем мы не нашли. Кто может подтвердить,
что это Березин?
  - Мы все, - сказал Мельников. Он только что проснулся и без стука вошел с
накинутым на плечи пледом.
  - Кто кроме вас разговаривал с ним возле лифта?
  - Бухгалтер Сысоев.
  - Дома он?
  - Наверное, уже на работе, - сказал Клячкин.
  - Где он работает?
  Оказывается, никто этого не знал.
  - Он переселился к нам дня два назад из разбитого фугаской дома. С женой,
- ответил я. - Сегодня на рассвете я видел ее на улице. Проходила мимо
наших раскопок. Я могу подтвердить ее алиби. Честно говоря, ни одного из
присутствующих нельзя обвинить в краже документов и денег у покойного. Тем
более в убийстве.
  - А куда и зачем уезжал Березин?
  - В Новороссийск. В Мурманске он был командиром бронекатера. О новом
назначении я не спросил.
  - Ну, пока достаточно, - задумался Стрельцов. - Бухгалтера я вызову к себе
на Петровку, а с тобой, журналист, пройдемся еще в одну квартиру. Кажется,
мы нашли одного из твоих приятелей. Пригодишься для опознания. И возьмем
его вместе, если понадобится. Есть?
  Нужный Стрельцову дом находился неподалеку - в Столешниковом переулке. Шли
молча, тольк