жен был сейчас повторить Саблину. А тот подумал: не
витийствует ли профессор, будто с лекторской трибуны, потрясая своими
знаниями академических слушателей? И тут же опять усомнился. Надо ли ему,
Саблину, критически принимать профессорский пафос? Профессор есть
профессор. Фанатик своей специальности. И знаний гора, вероятно, не только
в иконописи. Так внимай, Саблин, признательно, познавай непознанное! Авось
пригодится.
  - А может быть, Феофан Грек? - задумчиво продолжал профессор. - В этой
иконе было что-то от его палитры. Та же резкость контрастов света и тени.
Тот же высветленный воздух среды в подчеркнутой белизне полотенца. Та же
узорчатая игра кармина и охры на обоих его концах. Та же чрезмерность
чувств в трагическом лике Спасителя, доходящая почти до яростной
напряженности. Словом, тот же "психазм", как называют господствовавшую
тогда философскую школу в Византии. Я снова вгляделся в икону: нет, не то.
Скорее еще не ощутившее себя или просто неосознанное подражание. Может
быть, все-таки это Рублев, ранний Рублев, творение которого отредактировал
кистью Феофан Грек? Нет, даже в годы их совместной работы у Рублева уже
было свое лицо. Хотите взглянуть на него?
  Профессор открыл дверь в кабинет, достал с книжных полок альбом литографий
и раскрыл его перед Саблиным.
  - Вот смотрите: ранний Рублев. Называется "Спас в силах". Иконостас
Успенского собора во Владимире. Написано в тысяча четыреста восьмом году.
Вглядитесь же! Разве не восхищает вас эта просветленность гармонии красок?
А эта только ему присущая оригинальность композиции? Облик Спасителя в
ромбовидном светлом пятне вписан в контрастный затемненный овал идеально
правильной формы. А в лике Христа не трагическая напряженность, а светлая
печаль, как зов к состраданию. Нет, не Рублев писал икону протоиерея! Не
Рублев. А кто тогда? Кроме этой четверки, летописи не называют никого из
их современников. Даниил Черный? Современные исследователи колеблются
определить написанное им единолично. Но я считаю, что он сотрудничал с
Рублевым только в росписи фресок. А вот старец Прохор, кажется, подходит,
хотя его индивидуальное творчество тоже не найдено: о нем только гадают.
Ну и я погадал. Ведь Спас на иконе протоиерея больше тяготеет к Греку, чем
даже ранний Рублев. Скажем точнее: к четырнадцатому столетию, когда
проникали в иконопись традиции византийской школы. Значит, именно чернец
Прохор из Городца, первый учитель и содруг Рублева, скорей всего, мог
написать эту икону. И от этого ценность ее лишь еще более повышается...
Только найдете ли вы ее?
  - Найдем, - сказал Саблин на этот раз уже без сомнений.


  Снова розыск

  1

  Весь день просидел Саблин, склонившись над альбомами Феофана Грека и
Андрея Рублева, которые достал в городской библиотеке у самой Полины
Ивановны. Такие книги давались на руки только в читальном зале, да и то
лишь близким к искусству людям. Но к Саблину премудрая Полина благоволила
еще со школьных его лет, когда он приходил в библиотеку этаким скромным,
тихим и застенчивым юношей. Читал он много, больше своих однокашников, а
перечитывал обычно то, что они не читали: Лескова и Герцена, Шекспира и
толковый словарь Даля, даже михельсоновскую "Русскую мысль и речь". Да и
вернувшись домой после окончания областного университета, он тотчас же
возобновил свои связи с библиотекой. Полина Ивановна никогда не
спрашивала, почему ему нужна та или иная книга - только радовалась его
жадности к знанию. Но сейчас, когда он попросил альбомы древнерусской
иконописи, не выдержала и спросила:
  - Вы что, ушли из милиции, Юра?
  - Почему? - смутился Саблин. - Вы удивлены моим выбором?
  - Немножко. Да и непонятно, почему вдруг ваше стремление к познанию
обратилось к иконописи?
  - Я расскажу вам об этом несколько позже. Мы сейчас расследуем дело,
предметом которого может быть одна из таких картинок, - он раскрыл наугад
альбом Феофана Грека. Сверкнули краски на картине, осветилось, словно
изнутри, глубоко страждущее человеческое лицо. - Вот я и должен быть во
всеоружии.


  2

  Нагруженный альбомами, тщательно упакованными в бумажный пакет из-под
почты, Саблин с видом победителя вошел в кабинет к начальству. Следом за
ним шагал Глебовский.
  - Могу сразу же начать с ответа на итоговый ваш вопрос, - Саблин сделал
паузу для эффекта. - Какое же сокровище оставил протоиерей Вдовиной? - Он
повторил паузу и закончил: - Икону.
  - Икону? - воскликнул одновременно Глебовский и Князев. Одновременно, но в
разной тональности: один разочарованно, другой с интересом.
  - Вы полагаете, Юрий Александрович, - недоверчиво спросил подполковник, -
что из-за иконы можно убить человека?
  - Полагаю, Матвей Георгиевич. Из-за такой можно.
  - Какой такой? - присоединился к подполковнику Глебовский. - В золотом
покрытии, что ли?
  Саблин не отказал себе в ироническом уточнении:
  - Риза на иконе зовется окладом. Оклад был, конечно. Вероятно - медный.
Только продавать ее будут без оклада. Даже не реставрированную.
  - В прошлом году, - не удержался, чтобы не съязвить Глебовский, - судили
фарцовщика Травкина за то, что он продавал краденные у коллекционеров
иконы. А продавал он их по двести - триста рублей. Ну, повысим до пятисот,
пусть даже до тысячи. Михеев не мелкий воришка, чтобы рисковать из-за
такой суммы.
  - А если повысить ее, скажем, до ста тысяч. Рискнул бы?
  - Это оценка Смиренцева? - спросил Князев.
  - Его. Конечно, учитывая цены раритетов на мировом рынке. Недавно на
аукционе в Нью-Йорке подобная икона была продана за сто тысяч долларов. А
Смиренцев считает эту цену даже заниженной:
  - Не Рублев ли? - спросил Князев. - Я слышал, что именно он так высоко
котируется.
  - Не он один. Ведь он не раз писал свои иконостасы в содружестве с другими
мастерами. Был среди них и старец Прохор из Городца. Вот его-то профессор
и считает автором иконы, принадлежавшей Востокову. А почему, я вам сейчас
объясню.
  Саблин вынул из пакета альбомы и раскрыл их там, где лежали закладочки. То
были цветные литографии: "Богоматерь" Феофана Грека и рублевский "Спас в
силах".
  - Обе иконы начала пятнадцатого века, - пояснил он. - Русский Ренессанс.
Музейная ценность. Но к той же эпохе относится и "сокровище" протоиерея
Востокова.
  И Саблин почти слово в слово повторил лекцию патриаршего профессора.
Глебовский, не отрываясь, смотрел на иконы, а Князев сказал, словно подвел
итог:
  - Что ж, дело Михеева сейчас приобретает для нас особую важность. Похоже,
что действительно убийство было спланировано заранее и что соучастниками
его являются Андрей Востоков и Екатерина Михеева. Но чтобы доказать это,
надо найти икону. Да и ее ценность для государства нас к этому обязывает.
  Следователь прокуратуры тут же заметил:
  - Не исключено, что они могут продать икону, пока вы будете заниматься
поиском.
  - Не думаю, - откликнулся Князев. - За обоими установлено наблюдение, оба
никуда не выезжали, новых знакомств не заводили. Андрей Востоков
по-прежнему работает в своей комиссионке, а Михеева поет в хоре и
хозяйничает у себя дома. Даже в кино не ходит. Видимо, ждут, когда мы
снимем наблюдение.
  - А не повторить ли обыск? - предложил Саблин. - Если, скажем, мы не
найдем ее в доме и на участке, тогда не поискать ли икону у старых
подружек Вдовиной? Певчих, которые уже не поют. Все они верующие. У каждой
в доме своя божница. Так почему бы не спрятать икону в такой божнице? А
почему прятать? Да потому, что не достойна дочь такого подарка: замуж за
битюга пошла, родной матери не послушалась. А подружка - человек верный,
на чужое добро не польстится и молчать будет.
  - Мысль верная, капитан, - одобрительно сказал Князев, - так что и
займитесь этим.


  3

  Днем Саблин и Веретенников пришли к Михеевым. Прихватили с собой в
качестве понятых соседей по этажу.
  - Опять с обыском! - раздраженно заметил Востоков. - Даже пообедать не
даете.
  - А вы обедайте, - сказал Саблин. - Мы пока и без вас управимся.
  Он прошел в комнату Вдовиной. Открыл киот - треугольный шкафчик с иконами,
прощупал обитые бархатом стенки и не торопясь снял оклады с икон. Все это
были ремесленные поделки прошлого века. Тусклые краски, померкший лак.
  - Отставить, - сказал себе Саблин и прошел в гостиную, где Веретенников
уже успел обработать миноискателем пол.
  - А если она без металла? - спросил Саблин, не объясняя, впрочем, что он
имел в виду.
  Веретенников и не уточнял:
  - Коли в дереве, простучим пол.
  - Пройдись по стенам, - предложил Саблин.
  Веретенников прощупал миноискателем стены и наконец в простенке
остановился.
  - Есть! - радостно воскликнул он.
  Саблин приставил к стене принесенную из чулана лестницу и заметил
просверленные дрелью дырки в обоях. Именно здесь и просигнализировал
миноискатель. Сняв метровый кусок обоев, инспектор тотчас же обнаружил
выпиленный в досках, покрывающих бревенчатые стены дома, небольшой
прямоугольник, забитый сверху тонким листом фанеры. Стамеской снял и
фанеру.
  - Вот и все, - сказал Саблин и оглянулся на стоявших у лестницы людей.
  И сразу заметил: у Екатерины Михеевой даже лицо исказилось от волнения, а
Востоков рванулся вперед, словно хотел свалить Саблина. Только
Веретенников остановил его, схватив за плечо. Старший инспектор спокойно
вынул из тайника плоский жестяной ящичек, по размеру похожий на портфель,
в просторечии именуемый "дипломаткой", поставил его на стол и открыл.
  Плоская коробка была пуста.
  - Что здесь хранилось? - растерянно спросил Саблин.
  Михеева ответила так же растерянно:
  - Не знаю. Это мать что-то от нас прятала.
  Востоков, сжав зубы, угрюмо молчал. И Саблин, естественно, ни о чем уже не
спрашивал. Понимал, что больше ему ничего не скажут. А обыск заканчивали
тщательно, но уже без энтузиазма. Знали, что главное сделано: тайник
обнаружен и было ясно - для чего он предназначался. Видимо, Вдовина в
последний момент передумала. Доски выпилила, подходящую часть двух бревен
выстругала, чтоб углубить тайник, забила его фанерой и оклеила стену
обоями. Зачем? Может быть, испугалась, что тайник будет все-таки
обнаружен. Не доверяла ни дочери, ни пасынку, если он к тому времени уже
появился в квартире. Да и муж дочери был опасен.
  Так размышлял Саблин, уже догадываясь, что икону следует искать в другом
месте. И ясно стало, что вся эта преступная троица, даже зная о тайнике,
не ведала, что он пуст. И не открывала его, потому что обои были
целехоньки.
  Уже уходя с пустым ящичком, Саблин как бы вскользь спросил Михееву:
  - А когда комнату переклеивали?
  - Лет десять тому назад. А может, и больше.
  Не спросил Саблин только о том, что взволновало их, когда он открыл в
простенке тайник. И о дырках в обоях не упомянул.


  Охота

  1

  - Что ж теперь делать будем? - спросила Михеева, проводив незваных гостей.
  Востоков молчал. Ярость все еще клокотала в нем.
  - Может, щи подогреть? Ведь не обедали же.
  - Какой тут, к черту, обед! Я в себя никак прийти не могу. Как твоя мать
нас надула!
  - А кто знал? Хорошо еще, что мы до милиции тайник не трогали! А если бы
он был полон?
  - Где ж теперь искать ценности будем? В доме их нет. Два обыска было, и ни
шиша не нашли.
  - Где-нибудь хранятся. Только где?
  Востоков постучал костяшками пальцев по столу. Такая у него была привычка,
когда незадача в делах случалась.
  - Может, любовнику своему отдала? Поди ищи теперь!
  - Старая она. Какой уж в эти годы любовник.
  - А псаломщик? После смерти отца говорили, что он к ней шастает.
  Екатерина даже рукой махнула:
  - Ему уже сто лет в обед.
  Востоков молчал. Он думал. Искал ниточку. А следователи небось тоже ищут.
И найдут, если он с Катериной промажет.
  - Значит, она пустую коробку спрятала, - наконец сказал он. - Нас, что ли,
хотела обмануть? Или в последний момент передумала? Должно быть, так.
Выходит, кому-то отдала на хранение. Мужику не отдала: пропьет. Значит -
бабе. Были ведь у нее дружки-подружки?
  Задумалась и Екатерина.
  - С кем-то в хоре шушукалась. Васса, кажется, была - Огуревна по прозвищу.
Нинка-молочница. Чувыриха-богомолка, не помню фамилии. Клавка-просвирница.
Просвирки пекла и потом продавала. Я почти их не помню: в школу еще
бегала. Да и не поют они уже. Какие голоса у старух? Даже в церкви никого
не видала. Небось дома лампадки перед иконами жгут...
  У Востокова мысли роились быстрее.
  - Вот что, сестричка, - сказал он, загибая на руке палец за пальцем. -
Адреса их всех завтра же вызнай. Спешить нам надо, пока угрозыск не
догадался...
  - Я к Чувырихе пойду, адрес-то я ее знаю. Ей, пожалуй, мать могла
довериться: десять лет назад они с матерью как друзья-неразлучники жили.
  - А если не доверилась?
  - Тогда по адресам пройду. У дьяконицы спрошу: где кто живет. Она все про
всех знает.
  - Главное - поспешить, - повторил Востоков.


  2

  Фамилия Чувырихи была Чувырина, а имя-отчество - Авдотья Тихоновна. Об
этом сказала она сама - старушка годами за семьдесят, со сморщенным лицом
и с жидкими, голубовато-седыми, скрученными в пучок волосами.
  - А я тебя, милочка, с малых лет помню, когда ты еще в детских платьицах
бегала. Давненько не виделись. А за то, что о старухе вспомнила, спасибо
скажу. Слыхала и о горе твоем. Жалко мать небось. Ведь ни за что ни про
что отдала богу душу.
  - Мне и Василия жалко, - поставила Екатерина точку, снимая вину с Михеева.
  Но старуха не согласилась.
  - Убивец он, твой мужик. Яко зверь в нощи.
  - Да ведь нечаянно он, - смутилась Михеева. - В сердцах был. Ну и подвела
рука. Думаю, и на суде это учтут.
  - Ты простила, а бог не простит. Все господь видит: и доброе, и злодейское.
  Не понравилось Михеевой такое начало встречи. Захотелось снять эту накипь.
Не проповеди ждала она от Чувырихи, а доброго ответа на свой главный
вопрос. Не здесь ли хранятся отцовские ценности? Прямо так и спросить?
Обидится. Придется исподволь, издалека...
  - Что это с вами, Авдотья Тихоновна? Я что-то давно вас в церкви Не
видела. Вот и зашла навестить: не захворали? Или случилось что?
  - Я, милочка, всегда к обедне хожу. Всенощную долго стоять приходится. А
ноги не держат.
  - У меня к вам просьба есть. Не великая, но памятная.
  - В поминанье, что ль, записать? За упокой души? На похоронах я ведь не
была: все ногами маюсь. А тебе стыдно! В хоре поешь, за здравие пишешь, а
за упокой убиенной к богу не обращаешься. А я вот Марьяну-мученицу сразу
же записала. И поминаю, конечно.
  - Спасибо, Авдотья Тихоновна. Другое у меня дело. Не оставила ли мать у
вас отцовский дар, мне предназначенный?
  Старуха сразу умолкла, поджав тонкие без кровинки губы. И молчала так,
должно быть, минуты две. А Екатерина ждала: скажет или не скажет. Только
зачем ей держать церковную утварь, или кресты наперсные, или панагию с
каменьями? Никакой корысти у нее нет, продавать не будет: верующая и
богобоязненная. Но почему молчит?
  Чувыриха сомневалась. Вспомнила слова Марьяны: "Спрячь у себя в киоте. А
дочери отдашь после моей смерти. Сейчас недостойна она: в соборном хоре
поет, а в бога не верит". И спрашивала себя старуха: отдать или не отдать?
А вслух спросила для верности:
  - На страстной седмице говела?
  - Из церкви не выходила.
  - И причащалась?
  - Я православная, бабушка. И крещеная, и богомольная. И в хоре по субботам
пою на всенощной.
  Так уклонилась Михеева от ответа. Но старуха поверила.
  - Есть дар отца Серафима. Храню.
  И вынула из киота икону в окладе из серебра.
  Трудно описать смятение чувств, охвативших Екатерину. Было тут и горечь
обманутой в своих ожиданиях женщины, и сдержанный гнев против фанатично
религиозного отца и поверившей ему матери, и жалость к пошедшему на
убийство Василию, и страх перед обманутым вместе с нею Андреем.
  - И это... все? - прошептала она, именно прошептала: голоса своего даже
сама не слыхала.
  А где же панагии с бриллиантами, наперсные кресты в золотых окладах с
драгоценными каменьями, где золотые чаши для причастия, большие блюда для
пожертвования?
  - А разве этого мало? - нахмурилась Чувыриха. - Чудотворная ведь икона. Не
сумлевайся. Из новгородского подворья твой дед отцу Серафиму привез.
  "Черта мне в ее чудотворности!" - хотелось крикнуть Екатерине. Но
сдержалась. Провела рукой по выпуклой серебряной ризе. Хоть бы золотая
была!
  А старуха все говорила и говорила, словно ворожея недуг заговаривала:
  - Древняя икона, девонька. Прадеды наших прадедов ее чтили и к ней
прикладывались. И отец Серафим эту икону в Загорске у патриарха показывал.
Только ты оклад не сымай - грешно. И Марьяна не сымала. Так для тебя и
оставила. После смерти моей, сказала, отдашь дочери. Вот, значит, ее наказ
я и выполнила.
  В превеликом страхе вернулась Екатерина домой. Андрей ждал. Икона была
завернута. Старуха аккуратно упаковала ее. Но ведь это только икона. И
даже в серебре, а не в золоте.
  - Вот все, что отец мне оставил, - произнесла шепотом - опять подвел голос.
  Андрей молча развернул икону. Так же молча оглядел серебряный оклад,
посмотрел, как он прикреплен к доске и, осторожно вынимая ножиком гвозди,
снял инкрустированную ризу с иконы. На белом полотенце, окаймленное
позолоченным венчиком, виднелось только лицо Христа. На удлиненном,
писанном охрой лике горели будто совсем живые глаза. Печаль страдальческая
светилась в них, доходя почти до экстатического напора. Узлы скрученного
по углам полотенца были повязаны лентами, писанными густым кармином.
Краски потускнели, поблекли, словно высветлены в манере, присущей
художнику, но все же сохранили свою первозданную красоту.
  Андрей, все еще не произнося ни слова, долго рассматривал икону, то
приближая ее к лицу, то отстраняясь, наконец сказал как бы сам себе:
  - А ведь отец говорил, что это - сокровище... Может быть, и действительно
так.
  - И ты в это веришь?
  - А почему бы и нет?
  - Серебро на десятки рублей считай. Больше не выручишь.
  - Почему? Раритеты в любом виде искусства есть.
  - Не понимаю.
  - Ну, раритет. Особо ценная вещь. Диковинка.
  - А кому ты продашь эту диковинку? Икона - икона и есть. Протоиерей и тот
не возьмет. У него полный иконостас в Соборе.
  - Протопоп нам не потребуется. Я в Москву продавать поеду. Старые связи
порастрясу. Помозгуем.
  - В Москву тебе не уехать. Узнают - следить станут.
  - А я без огласки. Потихоньку. Подумаешь, преступление!
  Екатерина молча взяла икону. Поразглядывала и так, и этак. Хмыкнула.
Андрей с презрением взглянул на нее.
  - Ты когда-нибудь о Рублеве слыхала? - спросил он. - Ему в Третьяковке
целый зал отведен. Я понимать, конечно, не понимаю в этом деле, но думку
имею. Протопоп сокровищем лубок называть не будет. И еще. Мы теперь вроде
чисты. Для милиции. Мы с тобой. Они ж сами видели: тайник не вскрывался, а
там - пусто. Кто камень кинет, что из-за корысти мать прибили? Не было
корысти. Случай был, как и задумано... А икону тебе Чувыриха сама отдала -
как ей мать велела. Твоя она, и государству до нее интереса нет. Что
хотим, то и сделаем. Хотим - продадим. Хотим - на стенку повесим. Для
интерьера...
  - Так чего ж тогда скрываться, а, Андрюша? - робко спросила Екатерина. -
Раз икона-то наша, законная, то мы и продать ее законно сможем...
  - Кому, дура? Музею? Много ль там за нее дадут?
  - Как положено...
  - Как положено, - передразнил ее Востоков. - Кто обещал Ваське ничего не
предпринимать до его возвращения?.. А если узнает и заложит?
  - Дрянь ты, Андрей! Васька не такой...
  - Все не такие... Заложить, конечно, не заложит: это ему тоже боком
выйдет. Но и мы о нем помнить станем. Дороже продать - вот что сейчас
главное.
  - А кому?
  - Кому - подумаю. Для того и в Москву тронусь. И потом: где гарантия, что
папаня эту икону в свое время от государства не утаил? Нет? То-то и оно...


  3

  Чувыриху старший инспектор отыскал уже после того, как обошел Огуревну и
Нинку-молочницу. Их ему назвал псаломщик, с трудом вспомнивший старых
хористок. Нин