ть и я: умирать противоестественно. С
той минуты, как я понял, что мне предстоит умереть, все вокруг  стало  мне
казаться  противоестественным:  и  гора  угольной  крошки,  и  скамья,   и
паскудная рожа Педро. Тем не  менее  я  не  хотел  об  этом  думать,  хотя
прекрасно понимал, что всю эту ночь мы будем думать об  одном  и  том  же,
вместе дрожать и вместе истекать потом.  Я  искоса  взглянул  на  него,  и
впервые он  показался  мне  странным:  лицо  его  было  отмечено  смертью.
Гордость моя была уязвлена: двадцать четыре часа я провел рядом с Томом, я
его слушал, я с ним говорил и все это время  был  уверен,  что  мы  с  ним
совершенно разные люди. А теперь  мы  стали  похожи  друг  на  друга,  как
близнецы, и только потому, что нам предстояло вместе подохнуть.  Том  взял
меня за руку и сказал, глядя куда-то мимо:
     - Я спрашиваю себя, Пабло... я спрашиваю себя ежеминутно: неужели  мы
исчезнем бесследно?
     Я высвободил руку и сказал ему:
     - Погляди себе под ноги, свинья.
     У ног его была лужа, капли стекали по штанине.
     - Что это? - пробормотал он растерянно.
     - Ты напустил в штаны, - ответил я.
     - Вранье! - прокричал он в бешенстве. - Вранье! Я ничего не чувствую.
     Подошел бельгиец, лицемерно изображая сочувствие.
     - Вам плохо?
     Том не ответил. Бельгиец молча смотрел на лужу.
     - Не знаю, как это вышло, - голос Тома  стал  яростным.  -  Но  я  не
боюсь. Клянусь чем угодно, не боюсь!
     Бельгиец молчал. Том встал и отправился мочиться  в  угол.  Потом  он
вернулся, застегивая ширинку, снова сел на скамью и больше не проронил  ни
звука. Бельгиец принялся за свои записи.
     Мы смотрели на него. Все трое. Ведь он был живой! У него  были  жесты
живого, заботы живого: он дрожал от холода в этом подвале, как и  подобает
живому, его откормленное тело повиновалось ему беспрекословно. Мы же почти
не чувствовали наших тел, а если и чувствовали, то не  так,  как  он.  Мне
захотелось пощупать свои штаны ниже ширинки, но я не решался это  сделать.
Я смотрел на бельгийца, хозяина  своих  мышц,  прочно  стоящего  на  своих
гибких ногах, на человека, которому ничто не мешает  думать  о  завтрашнем
дне. Мы были по другую сторону - три обескровленных призрака,  мы  глядели
на него и высасывали его кровь, как вампиры. Тут он подошел  к  маленькому
Хуану. Трудно сказать, отчего ему вздумалось погладить мальчика по голове;
возможно,  из  каких-то  профессиональных  соображений,  а  может,  в  нем
проснулась инстинктивная жалость. Если так, то это случилось  единственный
раз за ночь. Он потрепал Хуана по голове и шее, мальчик не противился,  не
сводя с него глаз, но внезапно схватил его руку и уставился на нее с диким
видом. Он зажал руку бельгийца между ладонями, и в этом  зрелище  не  было
ничего забавного: пара серых щипцов, а между ними холеная розоватая  рука.
Я сразу понял, что должно произойти, и Том, очевидно,  тоже,  но  бельгиец
видел в этом лишь порыв благодарности и продолжал  отечески  улыбаться:  И
вдруг мальчик поднес эту пухлую розовую руку к губам и  попытался  укусить
ее. Бельгиец резко вырвал руку и, споткнувшись, отскочил к стене. С минуту
он глядел на нас глазами, полными ужаса: наконец-то до него дошло, что  мы
не такие люди, как он. Я расхохотался, один из охранников так и  подскочил
от  неожиданности.  Другой  продолжал  спать,  через   полузакрытые   веки
поблескивали белки. Я чувствовал  себя  усталым  и  перевозбужденным.  Мне
больше не хотелось думать о том, что произойдет на рассвете,  не  хотелось
думать о смерти. Все равно ее нельзя было соотнести ни с чем, а слова были
пусты и ничего не значили. Но как  только  я  попытался  думать  о  чем-то
стороннем, я отчетливо увидел нацеленные на меня ружейные дула.  Не  менее
двадцати раз я мысленно  пережил  свой  расстрел,  а  один  раз  мне  даже
почудилось, что это происходит наяву: видимо,  я  слегка  прикорнул.  Меня
тащили к стене, я отбивался и молил о пощаде.  Тут  я  разом  проснулся  и
взглянул на бельгийца: я испугался, что мог во сне закричать. Но  бельгиец
спокойно поглаживал свои усики, он явно  ничего  не  заметил.  Если  бы  я
захотел, то мог бы малость вздремнуть: я не смыкал глаз двое суток  и  был
на пределе. Но мне не хотелось терять два часа жизни: они растолкают  меня
на рассвете, выведут обалдевшего от сна во двор и прихлопнут  так  быстро,
что я не успею даже пикнуть. Этого я не  хотел,  я  не  хотел,  чтоб  меня
прикончили как животное, сначала я должен уяснить, в чем суть. И потом - я
боялся кошмаров. Я встал, прошелся взад-вперед,  чтобы  переменить  мысли,
попытался  припомнить  прошлое.  И   тут   меня   беспорядочно   обступили
воспоминания. Они были всякие: и хорошие и дурные. Во всяком случае такими
они мне казались ДО. Мне припомнились разные случаи, промелькнули знакомые
лица. Я снова увидел лицо молоденького новильеро, которого вскинул на рога
бык во время воскресной ярмарки в Валенсии, я увидел лицо одного из  своих
дядюшек, лицо Рамона Гриса. Я вспомнил, как три месяца шатался без  работы
в двадцать шестом  году,  как  буквально  подыхал  с  голоду.  Я  вспомнил
скамейку в Гранаде, на которой однажды переночевал: три дня у меня не было
ни крохи во рту, я бесился, я не  хотел  умирать.  Припомнив  все  это,  я
улыбнулся. С  какой  ненасытной  жадностью  охотился  я  за  счастьем,  за
женщинами, за свободой.  К  чему?  Я  хотел  быть  освободителем  Испании,
преклонялся перед Пи-и-Маргалем, я  примкнул  к  анархистам,  выступал  на
митингах; все это я принимал всерьез, как будто смерти не существовало.  В
эти минуты у меня было такое ощущение, как будто вся моя жизнь была передо
мной как на ладони, и я подумал: какая гнусная ложь! Моя жизнь  не  стоила
ни гроша, ибо она была заранее обречена.  Я  спрашивал  себя:  как  я  мог
слоняться по  улицам,  волочиться  за  женщинами,  если  б  я  только  мог
предположить, что сгину подобным образом, я не шевельнул  бы  и  мизинцем.
Теперь жизнь была закрыта, завязана, как мешок,  но  все  в  ней  было  не
закончено, не завершено. Я уже готов  был  сказать:  и  все  же  это  была
прекрасная жизнь. Но как можно  оценивать  набросок,  черновик  -  ведь  я
ничего не понял, я выписывал векселя под залог вечности. Я  ни  о  чем  не
сокрушался, хотя было множество вещей, о которых  я  мог  бы  пожалеть:  к
примеру, мансанилья или купанье в крохотной бухточке неподалеку от Кадиса,
но смерть лишила все это былого очарования.
     Внезапно бельгийцу пришла в голову блестящая мысль.
     - Друзья мои, - сказал он, - я готов взять на  себя  обязательство  -
если, конечно, военная администрация будет не против - передать  несколько
слов людям, которые вам дороги...
     Том пробурчал:
     - У меня никого нет.
     Я промолчал. Том выждал мгновение, потом с любопытством спросил:
     - Как, ты ничего не хочешь передать Конче?
     - Нет.
     Я не выносил подобных разговоров. Но тут, кроме себя, мне некого было
винить: я говорил ему о Конче накануне,  хотя  обязан  был  сдержаться.  Я
пробыл с ней год. Еще вчера я положил бы руку под топор ради пятиминутного
свидания с ней. Потому-то я и заговорил о ней с Томом:  это  было  сильнее
меня. Но сейчас я уже не хотел ее видеть, мне было бы нечего ей сказать. Я
не хотел бы даже обнять ее: мое тело внушало мне  отвращение,  потому  что
оно было землисто-серым и липким, и я не уверен, что такое  же  отвращение
мне не внушило бы и ее тело. Узнав  о  моей  смерти,  Конча  заплачет,  на
несколько месяцев она утратит вкус к жизни. И все же умереть должен именно
Я. Я вспомнил ее прекрасные нежные глаза:  когда  она  смотрела  на  меня,
что-то переходило от нее ко мне. Но с этим было  покончено:  если  бы  она
взглянула на меня теперь, ее взгляд остался бы при  ней,  до  меня  он  бы
просто не дошел. Я был одинок.
     Том тоже был одинок, но совсем по-другому. Он присел на корточки и  с
какой-то удивленной полуулыбкой стал разглядывать скамью. Он прикоснулся к
ней рукой так осторожно, как будто боялся что-то разрушить, потом отдернул
руку и вздрогнул. На месте Тома я не стал бы  развлекаться  разглядыванием
скамьи, скорее всего это была все та же  ирландская  комедия.  Но  я  тоже
заметил, что предметы стали  выглядеть  как-то  странно:  они  были  более
размытыми, менее плотными, чем обычно. Стоило мне посмотреть на скамью, на
лампу, на кучу угольной крошки,  как  становилось  ясно:  меня  не  будет.
Разумеется, я не мог четко представить свою смерть, но я видел ее повсюду,
особенно в вещах, в их  стремлении  отдалиться  от  меня  и  держаться  на
расстоянии - они  это  делали  неприметно,  тишком,  как  люди,  говорящие
шепотом у постели умирающего. И я понимал, что Том только что  нащупал  на
скамье СВОЮ смерть. Если бы в ту минуту мне даже  объявили,  что  меня  не
убьют и я могу преспокойно отправиться восвояси, это не нарушило бы  моего
безразличия: ты утратил надежду на бессмертие, какая разница, сколько тебе
осталось ждать - несколько часов или несколько лет. Теперь меня  ничто  не
привлекало, ничто не нарушало  моего  спокойствия.  Но  это  было  ужасное
спокойствие, и виной тому было мое тело: глаза мои видели, уши слышали, но
это был не я - тело мое одиноко дрожало и обливалось потом,  я  больше  не
узнавал его. Оно было  уже  не  мое,  а  чье-то,  и  мне  приходилось  его
ощупывать, чтобы узнать, чем оно стало. Временами я  его  все  же  ощущал:
меня охватывало такое чувство, будто я куда-то  соскальзываю,  падаю,  как
пикирующий самолет, я чувствовал как бешено колотится мое сердце. Это меня
отнюдь не утешало: все, что было связано с жизнью моего тела, казалось мне
каким-то липким, мерзким, двусмысленным.  Но  в  основном  оно  вело  себя
смирно, и я ощущал  только  странную  тяжесть,  как  будто  к  груди  моей
прижалась какая-то  странная  гадина,  мне  казалось,  что  меня  обвивает
гигантский червяк. Я пощупал штаны и убедился, что они сырые: я так  и  не
понял, пот это или моча, но на всякий случай помочился на угольную кучу.
     Бельгиец вынул из кармана часы и взглянул на них. Он сказал:
     - Половина четвертого.
     Сволочь, он сделал это специально! Том так и подпрыгнул -  мы  как-то
забыли, что время идет: ночь обволакивала нас своим зыбким сумраком,  и  я
никак не мог вспомнить, когда она началась.
     Маленький Хуан начал голосить. Он заламывал руки и кричал:
     - Я не хочу умирать, не хочу умирать!
     Простирая руки, он бегом пересек подвал, рухнул на циновку и зарыдал.
Том взглянул на него помутневшими глазами: чувствовалось, что у  него  нет
ни малейшего желания утешать. Да это было и ни к чему; хотя мальчик  шумел
больше нас, его страдание было менее тяжким.  Он  вел  себя  как  больной,
который спасается от смертельной болезни  лихорадкой.  С  нами  было  куда
хуже.
     Он плакал, я видел, как ему было жалко себя, а о самой смерти  он,  в
сущности,  не  думал.  На  мгновение,  на  одно  короткое  мгновение   мне
показалось, что я заплачу тоже, и тоже от жалости  к  себе.  Но  случилось
обратное: я взглянул на мальчика, увидел его худые вздрагивающие  плечи  и
почувствовал, что стал бесчеловечным - я был уже не в  состоянии  пожалеть
ни себя, ни другого. Я сказал себе: ты должен умереть достойно.
     Том поднялся, стал как раз под открытым люком и начал всматриваться в
светлеющее небо.  Я  же  продолжал  твердить:  умереть  достойно,  умереть
достойно - больше я ни о чем не думал. Но с  того  момента,  как  бельгиец
напомнил нам о времени, я невольно ощущал, как оно течет, течет и  утекает
капля за каплей. Было еще темно, когда Том сказал:
     - Ты слышишь?
     - Да.
     Со двора доносились звуки шагов.
     - Какого черта они там шатаются! Ведь не станут же они  расстреливать
нас в потемках.
     Через минуту все стихло. Я сказал Тому:
     - Светает.
     Педро,  позевывая,  поднялся,  задул  лампу  и  обернулся  к   своему
приятелю:
     - Продрог как собака.
     Подвал  погрузился  в  сероватый  полумрак.  Мы  услышал   отдаленные
выстрелы.
     - Начинается, - сказал я Тому. - По-моему, они это делают  на  заднем
дворе.
     Том попросил у бельгийца сигарету.  Я  воздержался:  не  хотелось  ни
курева, ни спиртного. С этой минуты они стреляли беспрерывно.
     - Понял? - сказал Том.
     Он хотел что-то добавить, но  замолк  и  посмотрел  на  дверь.  Дверь
отворилась, и вошел лейтенант с четырьмя солдатами. Том выронил сигарету.
     - Стейнбок?
     Том не ответил. Педро кивнул в его сторону.
     - Хуан Мирбаль?
     - Тот, что на циновке.
     - Встать! - выкрикнул лейтенант.
     Хуан не шелохнулся. Двое солдат схватили его под мышки и поставили на
ноги. Но как только они его отпустили, Хуан снова упал. Солдаты  стояли  в
нерешительности.
     - Это уже не первый в таком виде, - сказал лейтенант. - Придется  его
нести, ничего, все будет в порядке.
     Он повернулся к Тому:
     - Выходи.
     Том вышел, два солдата по бокам. Два других взяли Хуана  за  плечи  и
лодыжки и вышли вслед за ними. Хуан был в сознании, глаза широко раскрыты,
по щекам текли слезы. Когда я шагнул к двери, лейтенант остановил меня:
     - Это вы - Иббиета?
     - Да.
     - Придется подождать. За вами скоро придут.
     Он вышел. Бельгиец и два охранника  последовали  за  ним.  Я  остался
один. Мне было неясно, что происходит, я предпочел бы, чтоб они  покончили
со всем этим сразу. До меня доносились залпы, промежутки между  ними  были
почти одинаковы. И каждый раз я вздрагивал. Хотелось выть и рвать на  себе
волосы. Но я стиснул зубы и сунул руки в карманы:  надо  держаться.  Через
час за мной пришли и провели на первый этаж в маленькую комнату, где пахло
сигарами и было так душно, что я едва не задохся. Два офицера  покуривали,
развалясь в креслах, на коленях у них были разложены бумаги.
     - Твоя фамилия Иббиета?
     - Да.
     - Где скрывается Рамон Грис?
     - Не знаю.
     Тот, что меня спрашивал, был толстенький коротышка. Глаза его  жестко
всматривались в меня из-под очков. Он сказал:
     - Подойди.
     Я подошел. Он поднялся и посмотрел на меня так свирепо, будто  хотел,
чтоб я провалился в преисподнюю, и начал выкручивать мне  руки.  Он  делал
это вовсе не потому, что желал причинить мне боль, он  просто  играл:  ему
было необходимо ощущать себя властелином. Он приблизил свое лицо и обдавал
меня гнилостным дыханием. Это продолжалось с минуту, и я едва  удерживался
от смеха. Для того, чтобы испугать человека, который сейчас  умрет,  нужно
что-нибудь посильнее, так что тут он сыграл довольно слабо. Потом он резко
оттолкнул меня и снова сел. Он сказал:
     - Или ты, или он. Если скажешь, где он, будешь жить.
     И все же этим типам  в  их  галстуках  и  сапожищах  тоже  предстояло
помереть. Правда, позже, чем мне, но в сущности не намного. Они  выуживали
из своих бумаг какие-то имена, они гонялись за людьми, чтобы  посадить  их
или расстрелять: у них были свои взгляды на будущее Испании  и  на  многое
другое.  Их  деловитая  прыть  коробила  меня  и  казалась  комичной,  они
выглядели спятившими, и я не хотел бы оказаться на их месте.
     Смехотворный толстяк-коротышка неотрывно смотрел на меня,  похлопывая
хлыстом по сапогу. Все его движения были точно  рассчитаны:  ему  хотелось
производить впечатление лютого зверя.
     - Ну что, ты понял?
     - Мне неизвестно, где сейчас Грис, - ответил я. - Может, в Мадриде.
     Другой офицер вяло поднял руку. И эта вялость тоже была рассчитанной.
Я отлично  видел  все  их  загодя  продуманные  приемы  и  поражался,  что
находятся люди, которым все это доставляет удовольствие.
     - Мы даем вам четверть часа на размышление, - сказал он,  -  отведите
его  в  бельевую,  через  четверть  часа  приведите  обратно.  Если  будет
запираться, расстреляйте немедленно.
     Сволочи, они знали, что делают: я провел в ожидании ночь, потом  меня
заставили просидеть еще час в подвале, пока расстреливали Хуана и Тома,  а
теперь  они  намеревались  запереть  меня  в  бельевой  -  несомненно  они
подготовили эту штуку еще вчера. Они решили, что  нервы  мои  не  выдержат
всех этих проволочек и я сломаюсь. Но тут они  дали  маху.  Разумеется,  я
знал, где скрывается Грис. Он  прятался  у  своих  двоюродных  братьев,  в
четырех километрах от города. Так же хорошо  я  знал,  что  не  выдам  его
убежище, если только они не начнут меня пытать (но, кажется, они  об  этом
не помышляли). Все это  было  для  меня  стопроцентно  ясно,  не  вызывало
сомнений и, в общем, нисколько не интересовало.  И  все  же  мне  хотелось
понять, почему я веду себя так, а не иначе. Почему я предпочитаю сдохнуть,
но не выдать Рамона Гриса? Почему? Ведь я  больше  не  любил  Рамона.  Моя
дружба к нему умерла на исходе ночи: тогда же, когда умерли моя  любовь  к
Конче и мое желание жить. Конечно, я всегда его уважал:  это  был  человек
стойкий. И все-таки вовсе не потому я согласился умереть вместо него:  его
жизнь стоила мне дороже моей -  любая  жизнь  не  стоит  ни  гроша.  Когда
человека толкают к стене и палят по нему, пока он не издохнет: кто бы  это
ни был - я, или Рамон Грис, или кто-то третий - все в принципе равноценно.
Я прекрасно знал, что он был нужнее Испании, но теперь мне было начхать  и
на Испанию, и на анархизм: ничто больше не имело значения.  И  все-таки  я
здесь, я могу спасти свою шкуру, выдав Рамона Гриса, но я этого не  делаю.
Мое ослиное упрямство казалось мне почти забавным. Я подумал: "Ну можно ли
быть таким болваном!" Я даже как-то развеселился. За мной снова  пришли  и
повели в ту же комнату. У  ног  моих  прошмыгнула  крыса,  это  меня  тоже
позабавило. Я обернулся к одному из фалангистов:
     - Гляди, крыса.
     Конвойный не ответил. Он был мрачен, он все  принимал  всерьез.  Мной
овладело желание расхохотаться, но я сдержался: побоялся, что если  начну,
то не смогу остановиться. Фалангист был усат. Я сказал ему:
     - Сбрей усы, кретин.
     Мне показалось смешным, что человек допускает  еще  при  жизни,  чтоб
лицо его обрастало шерстью. Он лениво дал мне пинка, я замолчал.
     - Ну что, - спросил толстяк, - ты надумал?
     Я  взглянул  на  него  с  любопытством,  как  смотрят  на  редкостное
насекомое, и ответил:
     - Да, я знаю, где он. Он прячется на кладбище. В склепе ил  в  домике
сторожа.
     Мне захотелось напоследок разыграть их. Я хотел  поглядеть,  как  они
вскочат, нацепят свои портупеи и станут с деловым видом сыпать  приказами.
Они действительно повскакали с мест.
     - Пошли. Молес, возьмите пятнадцать человек у лейтенанта Лопеса.
     - Если это правда, - сказал коротышка, - я сдержу свое слово. Но если
ты нас водишь за нос, тебе не поздоровится.
     Они с грохотом выскочили из комнаты, а я  остался  мирно  сидеть  под
охраной  фалангистов.  Время  от  времени  я   ухмылялся:   забавно   было
представлять, как они мчатся во весь опор к кладбищу. Мне казалось, что  я
поступил очень остроумно. Я живо представлял, как  они  распахивают  двери
склепов, приподымают могильные камни. Я видел все это сторонним  взглядом:
упрямый арестант,  вздумавший  корчить  из  себя  героя,  солидные  усатые
фалангисты и люди в военной  форме,  шныряющие  среди  могил,  -  поистине
уморительная картина. Через полчаса толстяк вернулся. Я подумал: сейчас он
прикажет меня расстрелять. Остальные, очевидно, остались на  кладбище.  Но
офицер внимательно поглядел на меня. Он вовсе не выглядел одураченным.
     - Отведите его на главный двор, к остальным, -  сказал  он.  -  После
окончания боевых действий его судьбу решит трибунал.
     Я подумал, что не так его понял. Я спросил:
     - Как, разве меня не расстреляют?
     - Во всяком случае не сейчас. И потом это уже не по моей части.
     Я все еще не понимал.
     - Но почему?
     Он молча передернул плечами,  солдаты  увели  меня.  На  общем  дворе
толпилось около сотни арестованных: старики, дети