го   сына,   давно   мною
завербованного, я держал клерком на фирме, откровенно сказать, только  из-за
папаши: бездарный был тип. Так вот, однажды мне стало известно, что старикан
жил когда-то в Канаде. И он узнал, что я канадец. При встрече он как-то меня
спрашивает: кто был твой отец в Канаде? Механик, отвечаю. Уж не в  Ванкувере
ли? В Ванкувере. И как его звали? Я мгновенно отвечаю: Тэд, но  я  не  помню
отца, ведь он и мама утонули, когда мне не было и года! И  на  моих  глазах,
как обычно,  когда  я  рассказывал  эту  историю,  выступили  слезы.  Старик
говорит: Тэд Лонгсдейл? Погоди-ка, кажется, я  его  знал!  Да,  точно,  знал
твоего  отца:  Тэд  -  верно?  Позже  из-за  склероза,  наверное,  он   стал
рассказывать окружающим, что знал не только моего отца, но  и  мою  покойную
матушку и даже помнит меня, годовалого: орал сильно.  Добрый  был  старик  и
весьма полезный для моей легенды. Я говорю "был", потому что вскоре он умер,
я пошел на его похороны, стоял в числе почетных гостей с котелком в руках  и
даже выступил на панихиде, причем  сказал  об  умершем  искренне,  от  всего
сердца: он был  первым  и  единственным  человеком,  который  знал  меня  во
младенчестве...
 
   О д н а ж д ы. В Лондоне, на улице, я нос к носу сталкиваюсь с директором
моего института, а я был там членом парткома, мы часто ссорились,  он  вечно
стукался об меня, как о камень. Кстати, узнал я директора в Лондоне,  как  и
всех русских узнавал за границей, по заду, прошу простить за натурализм, но,
как говорится, из песни слова не выбросишь. Он, между прочим, видит,  что  я
одет не как посольские работники, и, умница, отвернулся! Впрочем, может, ему
просто противно было  со  мной  разговаривать,  если  он  вспомнил,  как  мы
ругались: еще не хватает, мол, в Лондоне об этого  типа  (об  меня,  значит)
стукаться! И так случилось, что буквально месяца через два встречаемся уже в
Москве и вновь на улице, и опять нос к носу, - надо же! Я  был  в  Москве  в
составе британской торговой делегации. Говорю директору: здравствуйте!  Нет,
не так говорю, а так: здра-а-а-а-вствуйте! И  он  мне  в  той  же  развязной
тональности: здра-а-а-вствуйте! Ну-с, где работаем? Во Вьетнаме, отвечаю  я,
не моргнув глазом. Что-то слабо загорели, а  там  солнце.  У  меня,  говорю,
гипертония, загорать врачи не рекомендуют, я больше в  тени.  Оно  и  видно,
говорит директор, ну-ну!
   Автор:
   С ю ж е т (окончание). Его ордена  вопреки  предсказанию  не  остались  в
сейфе у "Пятого", их несли на подушечках друзья  и  боевые  товарищи  Конона
Трофимовича, хотя факт этот мало  что  меняет  в  печальной  сути  дела.  На
похоронах  было  много  народа,  гроб  с  телом  выставили  в   фойе   клуба
Дзержинского. За несколько дней до смерти, словно чувствуя  ее  приближение,
Конон сказал жене в минуту редкого для разведчика откровения: "Знаешь, Галя,
если бы мне сейчас дали задание и документы, я, несмотря на  все  пережитое,
опять поехал бы в какую-нибудь страну, но с моих пальцев, Галя, т  а  м  уже
взяли отпечатки..."
   Он был долгом и сердцем прикован к делу, которому отдал сначала здоровье,
а потом жизнь. Осталась память. И скромная могила на небольшом  крематорском
кладбище при Донском монастыре, - это для тех, кто вдруг захочет положить на
серую плиту букет полевых цветов, которые так любил мой герой.
 
   ...Если вы читаете эти строки, значит, мне разрешили публиковать  повесть
о Кононе Трофимовиче Молодые, а если не читаете, значит, пока не  разрешили:
не пришло еще время. Но придет?
 
   Москва. 1984.
 
   ДЕТЕКТОР ПРАВДЫ
   А теперь я намерен рассказать вам правду, связанную с написанием  повести
"Профессия: иностранец".
   Правда, по нашему жизненному опыту, редко оказывается интереснее лжи.  Но
чем черт не шутит: а вдруг случится  исключение?  Документальная  повесть  о
Гордоне Лонгсдейле (Кононе Молодом) была написана тридцать с  хвостиком  лет
назад (в 1968), а вот опубликовать ее удалось только спустя долгие  годы  (а
почему, спрашивается?), полностью в журнале "Знамя" (1987 год) и  отрывочком
в "Огоньке" (1988), а уж  затем  началось  небольшое  сумасшедствие:  подряд
повесть "Профессия: иностранец"  расхватали  десяток  издательств,  разнесли
многочисленными сборниками по стране, насыщая свои кошельки; а  почему  так?
Читательский голод на "ч т о-т о" еще не был насыщен. Возникла  инфекционная
болезнь, которая называлась просто и справедливо: шпиономания.  Я  не  сумел
тогда догадаться о причине странного бума и  диагноза  болезни  не  знал.  А
ларчик открывался элементарно: надоело лопать лавину лжи о советских "лучших
в мире" разведчиках, а тут впервые запахло п р а в д о й,  которая  впервые,
кажется, прорвалась через десятилетия тотальной секретности (об  откровенном
вранье   я   уже   сказал).   А    тут    (как    странно!)    не    выдумка
литератора-детективщика, повесть-то - документальная (первая живая ласточка)
да еще о человеке, имя которого было уже громким:  Конон  Молодый,  прототип
главного героя блиставшего на киноэкранах  "Мертвого  сезона"  в  исполнении
прекрасного литовского актера  Баниониса  да  еще  в  паре  с  замечательным
Роланом Быковым! Так вот: повестушка моя, названная "Профессия: иностранец",
была не во всем правдой и быть такой не могла.
   Впрочем еще несколько слов. Обратитили внимание на  заголовок  материала?
"Детектор" слово французское, означающее в переводе "открыватель".  Всего-то
навсего. Кто из нас не помнит заполонившие театральные  залы,  киноэкраны  и
газетно-книжные продукции  с  шпионско-криминальными  сюжетами,  которые  не
брезговали детекторами лжи? Как только надо было по  ходу  сюжета  проверить
человека на "преданность" (кстати, предательство и преданность не от  одного
ли корня?) ему тут же подсовывали прибор, опутывали проводами со счетчиками,
и он через десять минут "сдавался" или побеждал.
   Что касается лично меня и этого повествования, то я не на  допросе  сижу,
не показания вам даю, и не уголовное дело против меня возбуждено;  журналист
я, литератор, и моя задача - раговаривать с  читателем.  Причем,  веду  этот
разговор я по собственному желанию, а желание продиктовано моей  собственной
совестью и профессионализмом.
   * * *
   Начну с цитаты из самого себя (любимого).  Итак,  документальная  повесть
"Профессия: иностранец" начинается такими словами:
   "В самом конце шестидесятых годов я, молодой литератор,  упражняющийся  в
сочинении  детективов  и  уже  напечатавший  к  тому  времени  (правда,  под
псевдонимом и  в  соавторстве)  несколько  приключенческих  повествований  в
центральных  молодежных  журналах,  получил   неожиданное   предложение   от
соответствующего ведомства собрать материал  для  документальной  повести  о
советском разведчике Г.-Т. Лонгсдейле".
   Здесь каждое слово - не вымысел. Но необходимы объяснения. Вам уже  ясно,
что "соответствующее ведомство" - это КГБ (аббревиатура до сих пор  вызывает
у меня аллергию). Каково ж было мне, когда я впервые переходил порог  здания
на Лубянке, а потом писал вышеназванную повесть.
   Позже, уже написав повесть до середины, я  со  спокойной  бесстрастностью
научился произносить слова "гебешник",  "стукач"  и  даже  "топтун",  задним
числом делал себя "зубастым" и осмелевшим, но никогда не торжествующим хищно
и зловредно: негодные своей запоздалостью эти человеческие  качества.  Пусть
попробует сегодняшний читатель сделать то же самое и  понять,  что  никакого
"кайфа" не получит: прыгать с парашютом за спиной и с фалой на проволоке  да
еще с вышки, построенной детским парком,  дело  несерьезное  и  не  мужское.
Война понарошку с ветряными мельницами.
   Как вы правильно  поняли,  мы  тронули  проблему  с  теоретической  точки
зрения, а теперь вернемся к ней с фактической: читатель  должен  знать,  что
лично мне никаких предложений от "ведомства" писать  повести  о  разведчиках
никогда не было. Вот так. Повторяю: не получал я  никогда  таких  престижных
заказов (и спасибо, что Бог миловал).
   Но слушайте дальше: предложение получил человек  по  фамилии  Багряк,  по
имени  -  Павел.  Сразу  отвечаю  на  ваш  еще  непрозвучавший  вопрос:  это
псевдоним, скрывающий пятерых авторов, каждого из которых вы (почти  уверен)
читали в разные годы  в  различных  центральных  газетах  и  журналах,  даже
видели. Багряк же долго был для читателя человеком-невидимкой (по негласному
джентльменскому соглашению). Даже когда в 1968  году  вышла  в  свет  первая
книжка   "Пять   президентов",   на   последней   страничке,   где    обычно
расшифровывалась фамилия автора (или авторов), стояло неведомое читательской
"массе" имя: "П.Багряк". Все.
   Долгие пятнадцать лет тайна  скрывала  автора.  Что  за  терра-инкогнита?
Ларчик, как обычно, открывается просто: соавторы  изначально  были  уверены,
что  "вскрытие"  повредит   каждому   в   его   серьезной   профессиональной
журналисткой работе.
   Продолжу биографию: сначала Багряк получил свое имя  именно  потому,  что
соавторов было "пятеро".  Отсюда  и  родился  "П".  Правда,  обязан  сказать
читателю  с  нескрываемым  удовольствием,  что  все  опубликованные  повести
Багряка иллюстрировал талантливый Павел Бунин.
   Написал Багряк в общей сложности шесть повестей  (хотя  мечтал  с  самого
начала о "чертовой дюжине"), пять из которых  были  опубликованы  "Юностью",
шестая  появилась  в  "Смене".  Назову  все  работы  Багряка  поименно,  как
священник, помахивая кадилом и выставляя  свечку  за  свечкой:  "Кто?"  (эту
первую я  уже  называл),  "Перекресток",  "Пять  президентов",  "Оборотень",
"Синие люди" и "Фирма приключений". Все.
   Добавлю к сказанному, что первая книжка П.Багряка  "выскочила"  отдельным
изданием  еще  в  1969  году  в  "Молодой  гвардии"  (кто  еще  помнит   это
замечательное издательство, признайтесь с благодарностью?). О художественных
фильмах "по Багряку" рассказывать мне особенно нечего: захватывающие  сюжеты
несли социально-классовый подтекст, в те времена не особо жалуемый. Так  что
славной киноистории у  Багряка  не  получилось:  три  худеньких  кинокартины
доползли до  зрителя  еще  в  ту  золотую  пору,  когда  процветал  (но  уже
почувствовал запах тления) отечественный прокат, но, не сделав  погоды,  как
это случилось у Стругацких и Вайнеров, классиков  жанра.  Багрякские  фильмы
почили   в   бозе.   И    талантом    Багряк    оказался    пожиже    других
сценаристов-детективщиков, и  с  режиссерами  не  повезло,  и  стилистически
прогадал, отправив своих героев из России в заграничное плавание-проживание,
где (как ему казалось) легче было говорить правду о родных болячках,  как  о
будто зарубежных (по примеру полупольского "Кабачка" с Аросевой, Мишулиным и
целой плеядой замечательных актеров). О,  это  целая  история,  как  Багряки
обмишурились,  так  и  не  получив  достойный  судьбы   в   кинопрокате!   К
персональному составу Багряка я еще вернусь подробно и персонально.
   А потом Павел Багряк умер, прожив  на  белом  свете  двадцать  лет,  если
точно, то в 1989-м. Похорон не было: растворился в небытие,  как  развеивают
пепел героев, если на то было их собственное желание (писанное или  устное).
Я все расскажу вам, читатель, о счастливой жизни и печальном  конце  Божьего
сына, никогда не испытавшего огня, меча и воды.
   * * *
   Я работал тогда спецкором  "Комсомольской  правды"  и  был  в  нормальных
(товарищеских, если не в дружественных),  отношениях  с  главным  редактором
газеты Борисом Панкиным. В один прекрасный день декабря  шестьдесят  шестого
года у меня в кабинете на шестом этаже "зазвонил  телефон":  Валерий?  Борис
Панкин. Не  заглянешь  прямо  сейчас?  Зайду.  Невинный  "текущий"  газетный
разговор, и уже перед прощанием: Валь, у тебя много  знакомых  писателей  (я
недавно был принят в  Союз,  часто  бывал  в  писательском  Доме  творчества
"Малеевка", откуда и шли знакомства с молодыми  талантливыми  литераторами).
Не можешь ли ты подбить кого-то быстро написать нам коротенькую  повестушку?
Что ты имеешь в виду?  Лучше  приключенческую  или  остренькую.  Подписка  у
порога, Боря? Она, стерва.  Подумаю,  но  твердо  не  обещаю.  Ну-ну,  но  с
условием, Валерий: что-либо детективное на пять-шесть подач; анонс  дадим  в
первых номерах, хоть сразу и на январь. С тем и расстались.
   Вышел и пошел по длинному коридору шестого этажа к  себе  в  кабинет.  По
дороге первая дверь налево - отдел науки.  Зашел.  Там  сидели  мои  хорошие
товарищи. (Вдруг вспомнил: недавно позвонил домой старый  студенческий  друг
Витя Комаров, а проще говоря "Комар", и прямо по телефону  выложил  забавный
сюжетик: осилим вдвоем?) Ребята, сказал я, есть социальный заказ Панкина.  В
секунду   объяснил,   был   мгновенно   понят,   газетчики   более    других
сообразительны. А имена ребят уже гуляли по  устам  читателей  "Комсомолки".
Называю  поименно:  Володя  Губарев,  в  недалеком  будущем  один  из  самых
популярных журналистов, прикомандированных к космонавтам,  автор  нашумевшей
пьесы; Дима Биленкин, ставший через несколько лет одним из родителей молодых
научных фантастов страны; Ярослав Голованов,  вскоре  написавший  "Этюды  об
ученых", отдавший умение, знание и усердие истории  жизни  и  гибели  "царя"
космонавтики Сергея Королева. Созвездие талантов.
   Что теперь? Сюжет? Вообще-то сюжеты на дорогах не валяются. И  я  тут  же
позвонил Комару: приезжай. Витя, кажется, то ли учился со мной в юридическом
институте, то ли тренировал нашу студенческую футбольную команду. Был  Комар
феерически талантливым человеком: прошел фронт и войну, потерял  ногу,  а  у
нас - тренер! И еще читывал лекции в планетарии, был  (и  есть!)  щедрым  на
идеи и легким на подъем человеком: через полчаса его собственная "инвалидка"
с ручным приводом притарахтела в редакцию. Сели,  поговорили.  Комар  кратко
изложил  скелет  сюжета,  которых  было  у  него,  как  воробьев  на  улице.
Остальное, как сказали бы шахматисты, было делом техники. Действие мы  сразу
решили перенести из тесного (из-за цензуры) Советского Союза в  безразмерное
государство на каком-то западе или в Америке. И почва другая, и  воздух  "не
тот": гуляй, маэстро, но не  забывай,  что  читатель  остается  "нашенский".
Хорошо: в стране, которой нет  на  карте  мира,  пусть  действуют  не  рубли
(конечно) и не доллары с франками, марками и фунтами, а... "леммы", в каждой
из лемм по десять "кларков". Гуляй - не  хочу.  Такого  раздолья  советскому
фантасту-журналисту даже не снилось.
   За один час мы обговорили героев повестушки, дали им  иностранные  имена,
чтобы подальше отвести действие от подцензурного Советского  Союза.  Фамилии
героев взяли из подвернувшегося под руку номера "Советского спорта":
   Миллер - ученый и выходец из Мичиганского университета, репортер  -  Фред
Честер с дамочкой по имени Линда (Линду взяли из редакции "Сельской жизни"),
полицейский комиссар -  Дэвид  Гард  (господи,  чего  мы  там  наворотили!),
профессор Чвиз, инспектор Таратута...
   Колода была в кармане. Внешний вид и характер каждого героя, цвет  волос,
если не лысый, любимые словечки, присказки и  прочее  записывать  не  стали;
потом я взялся свести все в единое целое.  Написать  следовало  быстро  и  с
наименьшим количеством грамматических  ошибок.  Развернули  сюжетную  линию,
расписали по главам, которых получилось ровно десять: по две главы  на  нос.
Номера глав - в шапку, шапку - по кругу: какой номер вытащишь, тот и пишешь.
Через три дня итог - ко мне  на  стол.  Коллеги  сразу  сказали  мне:  Валь,
пройдешься потом рукой мастера? (Уже  со  второй  повести  "Перекресток"  мы
провозгласили  другой  принцип:  каждый  выбирает  себе  главу  по  вкусу  и
настроению.) А уж причесывать повести кому-то воистину следовало. Написанный
материал я взял с собой домой и несколько вечеров "притирал" героев  друг  к
другу,  кое-что  перепечатывал  заново  и  наполнял  мясом  скелет   сюжета.
Признаюсь,  это  было  увлекательное  занятие.  И  в  конце  концов  удалось
добиться: Миллер не был разным во всех главках и  по  внешнему  виду,  и  по
содержанию, и по манерам. И стилистика с темпом повествования  не  оказались
"разноперьевыми", что часто случается у молодых соавторов. В  тот  вечер  мы
спокойно разошлись по домам, а через три дня я уже входил в  кабинет  Бориса
Панкина, чтобы положить повесть "Кто?" ему на стол. Автор? - спросил  Борис,
- что за неведомый мне "фрукт" - Багряк? Я сказал Панкину:  ты  прочитай,  а
потом я тебе автора представлю.
   Багряка мы придумали в последнее мгновение, желая хоть по  одной  буковке
автора втиснуть в фамилию детективщика. Фамилию лепили и так и эдак: от Димы
Биленкина взяли "б", от меня вылепили "агр" (пересолили,  конечно),  зато  в
"агре" букву "р" отдали Володе Губареву, от  Ярослава  Голованова  в  ту  же
"агр"  зачли  "г",  но  еще  воткнули  "я"  в  БагрЯка:  мальчик   получился
крепенький, смышленый и резвый. Халтура и есть  халтура,  мы  именно  так  и
отнеслись к нашему первенцу. Впрочем, еще раз  вспомню  букву  "п",  которая
стала составной Багряка по двум причинам: и по тому, что нас было Пятеро,  и
по нашему первому и лучшему иллюстратору Павлу Бунину. Если уж на то  пошло,
то пора сказать: всех героев повестей  Бунин  рисовал  с  натуры  -  с  нас.
Читатель может в Багрякских персонажах обнаружить практически всех  авторов.
И еще на закуску: мы даже заставили одного из героев выпить слабительное,  а
называлось оно "опанкин"; ну - босяки!
   Однажды Слава Голованов мудро сказал: вот будет  хохма,  если  в  историю
войдет не наш газетно-книжный капитал, а один единственный  "Павел  Багряк",
его-то и занесут в энциклопедию или в книгу рекордов Гиннеса.
   Приехали.
 
   * * *
   Итак,  передав  рукопись  Борису  Панкину,  я  собрался  было  уйти,   но
"главный", открыв повесть, сказал мне: не торопишься? Посиди. Я ждал полтора
часа, рассматривая завтрашнюю газету, развешанную на стене  кабинета.  Когда
Борис закончил последнюю страницу, мы молча посмотрели друг на друга.
   Наконец он  сказал:  проглотил  твою  жвачку  залпом.  Мне-то  ты  можешь
сказать: кто же остался в живых, тот или этот? Сам не знаю,  ответил  я,  не
зря называется "Кто?" Пусть  читатель  решает.  Борис  философично  заметил:
скажу откровенно, я в сомнении: то ли  это  (пауза  и  в  паузе:  кто  такой
Багряк? Пока инкогнито,  ответил  я)  гениально,  то  ли...  говно.  Хорошо,
ответил я, ты пока принюхивайся, а я еду с женой в Малеевку встречать  Новый
год. До встречи.
   В Малеевке перед Новым годом я  всучил  Борису  Николаевичу  Полевому  "в
белыя ручки" наше коллективное "Кто?". Утром главный "Юности" встретил  меня
в столовой словами: как вам не стыдно, милый мой друг! Вы всю ночь  дрыхали,
а мы с женой, как последние идиоты, читали ваше  мерзкое  творение.  Короче,
если вы не против, я ставлю повесть в первый же номер. Тут-то он  и  сказал:
уж очень хамская у вас фамилия, облагородьте  ее  хотя  бы  именем...  -  он
задумался - Альберт Багряк! Я ответил: он уже Павлом назван.  Хорошо,  пусть
будет по-вашему. Беру! - но с одним непременным условием: через  три  номера
очередная повесть. Сериал!
   Вернувшись, я тут же был вызван к главному. Кайся, это ты  сам?  Нет,  не
один, - сдался я, - нас пятеро. Тэк, сказал Панкин  удовлетворенно,  другого
не ожидал. Типичная поделка. Таких повестей по пять копеек пучок в  базарный
день. А что, все пятеро наши? Какая  разница,  если  нет  талантов  в  своем
отечестве, сказал я.
   Наш багрякский "скорый"  медленно  двинулся  в  долгий  двадцатилетний  и
бесславный путь. Если не считать 1968 год, когда в "золотой  серии"  Детгиза
вышла наша первая книга "Пять президентов" с четырьмя  повестями  на  борту.
Это был пик Багряка, а затем началось угасание, о причинах  которого  я  еще
расскажу. А пока вернусь к  временам  расцвета  новоявленного  детективщика,
который ухитрился поставить свою работу на по