Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
дим к
выводу, что с Купрейчиком необходимо повидаться.
Поэтому на следующий день, то есть в среду, я звоню Виктору Арсентьевичу и
уславливаюсь о встрече у него дома, после его возвращения с работы.
А пока что я встречаюсь с Эдиком Албаняном. По его просьбе, как любят
подчеркивать дипломаты. Это последнее обстоятельство вселяет в меня всякие
надежды. Зря Эдик звонить и встречаться не будет.
Как мы и договорились, Эдик появляется у меня в комнате ровно в три
тридцать.
На этот раз в руках у Эдика толстая папка. Он садится возле меня за стол,
раскрывает эту папку и, перекладывая одну бумагу за другой, бегло их
просматривая, начинает докладывать:
- Так вот, первое. Слушай меня. Насчет этой самой пряжи. Помнишь, Шпринц о
ней говорил, что получает ее из Москвы?
- Еще и Лида о ней говорила, бухгалтер Шпринца, - добавляю я. - Она еще
сказала, что эта пряжа в магазин не доставлялась, а транзитом куда-то шла.
Ты это тоже не забудь.
- Будь спокоен, - важно кивает Эдик. - Мы все помним. Так вот, эту пряжу
Шпринц действительно получает из Москвы. Причем с фабрики Купрейчика. Ясно?
- Но вполне официально?
- Так-то оно так, - хитро усмехается Эдик. - Но тут есть нюансы. Вот
слушай. Нюанс первый: как эта пряжа попала на фабрику Купрейчика. Точнее
даже, как она попала туда в таком количестве, сверх всяких потребностей и
лимитов, понимаешь вопрос? Вообще-то такое у нас бывает. Снабженцы обожают
создавать всякие запасы, особенно дефицитного сырья. А вдруг потребуется?
Или, допустим, придется обменять на что-нибудь нужное, чего у них нет?
Словом, сам факт создания таких излишков, или, как говорят, неликвидов,
особых подозрений не вызывает. Но... - Эдик многозначительно поднимает
палец. - Смотри, что тут делается дальше. Сначала он, то есть Купрейчик,
этих излишков добивается. Я видел бумаги. Вчера весь день сидел у них в
бухгалтерии. И сегодня полдня.
- В отделе снабжения у Купрейчика об этом не узнают?
- Ну что ты! - снисходительно усмехается Эдик. - С кем ты имеешь дело?
Фирмой нашей даже не пахло.
- Простите, маэстро, мой нелепый вопрос, - шутливо говорю я.
- Прощаю, - кивает Эдик и продолжает: - Так вот, повторяю. Нюанс первый:
Купрейчик сначала этих излишков пряжи добивается, а потом от них почти
сразу же избавляется, направляя Шпринцу. А пряжа эта, между прочим, весьма
дефицитная и дорогая, марки двести дробь два. И гнал он ее в магазин
Шпринца в огромных количествах, как тебе известно. Спрашивается, на каком
основании, да? Отвечаю: действительно вполне официально. Я сам убедился.
На основании прямого и четкого распоряжения управления Разноснабсбыта.
- А чья высокая подпись? - спрашиваю я, вспомнив слова Шпринца.
- Заместителя начальника управления, все, как положено. Но... - Эдик хитро
блестит глазами. - Вот тут-то и появляется второй нюанс.
Все-таки Эдик великий мастер. В их деле надо знать и каждую минуту помнить
такую уйму сведений экономического порядка, бухгалтерского,
технологического, административного и при этом обладать каким-то особым,
прямо-таки особым чутьем, чтобы отыскать нужный путь в океане сведений.
Причем, учтите, знания эти особого рода, какие не дает ни один институт и
никакие курсы повышения квалификации тоже. Ну вот, к примеру, в области
технологической надо знать не только саму технологию изготовления данного
вида изделия, но и как эту технологию можно незаметно изменить, чтобы при
определенном ухудшении качества получить нигде не запланированный и
неучтенный излишек в количестве. Или, скажем, в области административной
надо знать не только структуру подчиненности, отчетности и взаимосвязи, но
и какое именно звено можно обойти или, наоборот, использовать, чтобы
получить, например, нужный наряд или указание.
Вот сейчас Эдик как раз и погрузился в эту самую административную область
и выудил официальное разрешение заместителя начальника управления
Разноснабсбыта передать неликвиды пряжи с фабрики Купрейчика черт знает
куда, аж в Южноморск, в магазин мелкооптовой торговли, где директором
является некий Шпринц. Правда, магазин этот принадлежит той же системе, и
подкинуть ему для продажи дефицитный товар, чтобы магазин выполнил свой
план, в принципе, конечно, допустимо. Но... Тут, оказывается, есть, как
выражается Эдик, еще один нюанс.
- Какой же тут нюанс? - спрашиваю я.
- Нюанс заключается в высокой подписи, - снова необычайно лукаво улыбается
чем-то довольный Эдик. - Видел это письмо своими глазами. Подпись,
представь себе, - Ермаков.
- Ермаков? - удивленно и недоверчиво переспрашиваю я.
- Именно так.
- Это что же, однофамилец, выходит?
- Никак нет, - торжествует Эдик. - Уточнил. Зовут - Дмитрий Станиславович.
И выходит - братец замечательного директора магазина "Готовое платье", так?
- Выходит, что так, - соглашаюсь я, все еще не в силах прийти в себя от
этого неожиданного открытия.
- Вот и начало цепочки, понял? - назидательно говорит Эдик. - Ее
московские звенья. Остальное там, - он неопределенно машет рукой. -
Главное, если хочешь знать, там.
Я, конечно, понимаю, что он имеет в виду.
- Но в Москве еще Лев Игнатьевич, - напоминаю я. - Какова тут его роль,
интересно бы знать. Ты как думаешь?
- Пока не ясно, - качает головой Эдик.
- А какую роль, по-твоему, играл Гвимар Иванович?
- Тоже пока не понятно.
- Могу я использовать твои данные в беседе с Купрейчиком, осторожно,
конечно? - спрашиваю я. - У нас сегодня встреча.
- Понимаешь, - задумчиво говорит Эдик, - честно говоря, другому бы я не
разрешил. Но тебе доверяю Только учти: главное - это не взбаламутить всю
цепочку. Если в Южноморск сейчас поступит сигнал, это будет... Ну, ты сам
понимаешь, что это будет А сигнал может поступить, если ты вдруг испугаешь
Купрейчика. Он его и подаст.
- Или Лев Игнатьевич.
- Да, или он, если Купрейчик ему передаст, - соглашается Эдик и
спрашивает: - Это тебе Шпринц сказал, что Купрейчик терпеть не может Льва
Игнатьевича?
- Он.
- И что с Гвимаром Ивановичем он дружил?
- Это мне Купрейчик говорил.
- О! Тут у тебя кое-какая зацепочка есть, ты не находишь?
Эдик вопросительно смотрит на меня своими красивыми агатовыми глазами.
- Да, ты прав, - соглашаюсь я. - Кое-что тут есть. Но главное в другом, я
думаю. Чтобы Купрейчик ничего не передал Льву Игнатьевичу и не дал сигнал
тревоги в Южноморск, его надо в этом заинтересовать, это должно быть ему
невыгодно.
- Молодец? - восхищенно восклицает Эдик. - Умница!
Как всегда, его эмоции на порядок выше, чем следует. Подумаешь, какое
великое открытие я сделал. Главное, придумать, как именно его
заинтересовать, чем. И вот тут-то я пока ничего придумать не могу. А пока
не придумаю, нельзя будет и использовать ценнейшие данные Эдика. Вот ведь
какая петрушка!
- Что ты намерен делать дальше? - спрашиваю я.
- Дальше я, видимо, отправлюсь в путешествие, - смеется Эдик - По твоим
следам. Дашь рекомендательные письма?
- Если заслужишь.
- Как? Значит, я, по-твоему, их еще не заслужил? - Эдик свирепо вращает
глазами - Жалкий человек, что ты понимаешь! Да один Дмитрий Станиславович
Ермаков чего стоит?
- Это все ты для себя стараешься, - шутливо возражаю я.
- Для себя? - с грустным укором переспрашивает Эдик. - А кто просил только
что разрешение использовать мою добычу?
- Поймал, - сдаюсь я. - Получишь письма.
- То-то, - удовлетворенно кивает Эдик и уже который раз смотрит на часы. -
Ты не думай, пожалуйста, что я тут заболтался с тобой. Просто пять минут
лишних осталось. А теперь я пойду. Через три минуты ко мне кое-кто
заглянуть должен. Привет!
Эдик стремительно поднимается, хватает свою папку и спешит к двери.
Когда он уходит, я тоже смотрю на часы Пора собираться и мне. Состязаться
в пунктуальности с Эдиком я, конечно, не могу, но все же опаздывать тоже
не собираюсь.
День уже заметно прибавился, и на улице еще совсем светло. Это не только
заметно, но и приятно, поднимает настроение, даже, я бы сказал, добавляет
оптимизма. Сам не знаю почему. Кажется, недавно я выходил на улицу тоже,
как сейчас, часов в пять, и было уже темно, над головой зажигались фонари.
А сейчас вот совсем еще светло, можно даже читать. Идет весна, и это очень
приятно ощущать. Хотя еще и холодно, и снег лежит во дворах и скверах. Но
все-таки шагается мне сейчас легко, бодро, и воздух словно напоен близкой
весной. Конечно, все субъективно, я понимаю. Мама, например, уверяет, что
дышать вообще нечем, а в это время года - особенно. Она-то утверждает это
прежде всего как врач, а вот моя бедная теща действительно в это время
года прямо погибает, бедняга.
Размышляя на все эти веселые и грустные темы, я добираюсь до остановки
троллейбуса. Городской час "пик" уже, к сожалению, наступил, и потому мне
лишь с большим трудом удается втиснуться в троллейбус, выстояв немалую
очередь. Сильно помятый, я наконец выхожу на нужной мне остановке.
И вот я уже иду по знакомому мне двору, который, однако, неуловимо
изменился с тех пор, как я здесь был в последний раз. Ну, конечно. Стало
заметно меньше снега, кое-где проступила черная полоска асфальта,
очистились от снега скамейки в палисадничке, и потемнела, осела ледяная
горка.
Во дворе никого нет, хотя еще довольно светло. Но в окнах окружающих домов
кое-где горит свет. Я захожу в подъезд, и старый лифт, натужно лязгая,
тянет меня на третий этаж.
Виктор Арсентьевич уже дома, успел даже надеть свою красивую коричневую
пижаму и теплые, отороченные мехом, домашние туфли. Открыв дверь, он
радушно мне улыбается. Однако вид его мне не нравится. Он осунулся,
покраснели словно от бессонницы веки, и взгляд стал какой-то рассеянный,
беспокойный. Впрочем, все это можно заметить, если очень уж
приглядываться. А если нет, то перед вами все тот же человек, невысокий,
седоватый, невзрачный и с первого взгляда решительно незапоминающийся. Но
я-то приглядываюсь к нему, поэтому сейчас отмечаю про себя малозаметные
для других перемены, мелкие "нарушения" знакомого облика этого человека.
В передней я снимаю пальто и обращаю внимание, что на вешалке висит только
пальто Виктора Арсентьевича. Значит, Инна Борисовна еще не пришла с
работы. Кепку свою я кладу рядом со шляпой Виктора Арсентьевича и пушистой
меховой шапкой. Эту шапку он, наверное, надевает в холодные дни, она мне
почему-то знакома.
Виктор Арсентьевич проводит меня в уже знакомый кабинет, и я располагаюсь
в огромном кожаном кресле возле журнального столика. Беспокойное
книжно-журнальное море на полках и столах выглядит по-прежнему
внушительно. Вероятно, по этой причине Виктор Арсентьевич его и не
ликвидирует. По-прежнему висят и картины над диваном. Правда, мне кажется,
что здесь что-то прибавилось, картины висят как будто теснее. Выходит,
Виктор Арсентьевич продолжает пополнять коллекцию тестя? Как мне Олег
Брюханов говорит: "Душа каждый раз радуется, как от встречи с близкими
людьми". Однако в Викторе Арсентьевиче радости и покоя я сейчас что-то не
замечаю. Наоборот, взвинченный он какой-то, все как будто дрожит у него
внутри, и никак ему почему-то не удается успокоиться, даже притвориться
спокойным ему к то до конца не удается. Я помню его совсем другим во время
прошлых наших встреч. Тогда он был насторожен, однажды был даже испуган,
когда узнал об убийстве Гвимара Ивановича, временами бывал сердит,
недоволен, это я тоже помню. Но таким он еще не был. Сейчас он как-то
по-особому взволнован, я никак не разберусь в его состоянии.
На столике передо мной стоит вазочка с конфетами и другая, побольше, с
яблоками. Тут же лежат сигареты, красивая газовая зажигалка, рядом стоит
круглая большая пепельница из тяжелого чешского стекла, в ней несколько
окурков.
- Ну-с, так что же вас привело ко мне на этот раз? - с наигранным, ленивым
добродушием спрашивает Виктор Арсентьевич и тянется за сигаретой.
- Привело к вам мое предложение, которое, если помните, я внес в конце
прошлой нашей беседы, - говорю я. - Тогда я вам сказал примерно так:
давайте-ка отложим этот разговор и оба подумаем. Помните?
- Припоминаю, - кивает Виктор Арсентьевич и придвигает ко мне вазу с
яблоками: - Отведайте-ка.
- Благодарю. Я лучше, с вашего разрешения, закурю... - И, продолжая
беседу, вытаскиваю из пачки сигарету, затем щелкаю роскошной зажигалкой. -
Так вот, мне действительно хотелось, чтобы вы подумали. Речь у нас,
помнится, шла о том, что вот, мол, Гвимара Ивановича вы знали, даже
приятелями были, а насчет некоего Льва Игнатьевича вы якобы ничего даже и
не слыхали. Так вы мне говорили прошлый раз, не правда ли?
- Совершенно верно, - кивает Виктор Арсентьевич. - Я и сейчас это
утверждаю, имейте в виду.
- И, кажется, еще категоричнее, чем в прошлый раз, - замечаю я.
- Так же категорично.
- Допустим. Тогда напомню вам кое-что еще из прошлого разговора.
- Нет необходимости, - поспешно и довольно нервно прерывает меня Виктор
Арсентьевич. - Я все прекрасно помню.
- Иногда полезно еще раз напомнить, - возражаю я, отмечая про себя эту
непонятную вспышку. - Так вот, мы пришли с вами к выводу, что дружба с
Гвимаром Ивановичем бросает на вашу репутацию некое пятнышко. И я
предположил тогда, что вы просто не хотите иметь второго, погрязнее,
подтвердив свое знакомство с Львом Игнатьевичем. Так ведь?
- Так, - сухо кивает Виктор Арсентьевич. - Если иметь в виду точность
ваших воспоминаний. Но второго пятнышка я не боюсь, так как никакого Льва
Игнатьевича знать не знаю. Тогда вам это сказал и сегодня повторяю.
Эта откровенная ложь мне почему-то вдвойне неприятна. Наверное, потому,
что привык видеть в Викторе Арсентьевиче жертву и считать его поэтому
своим естественным союзником. А все шероховатости и неувязки, которые у
меня до сих пор с ним возникали, казались мне либо недоразумениями, либо
ошибками. Но сейчас Виктор Арсентьевич спокойно и нагло врет мне в глаза,
решительно разбивая все мои прежние представления о нем. Эта ложь убеждает
меня даже больше, чем все открытия Эдика в том, что Купрейчик
действительно замешан в каких-то преступлениях, в большей или меньшей
степени, но замешан. И это невольно ожесточает меня в разговоре с ним.
- Ну так вот, Виктор Арсентьевич, что я вам должен сообщить. - решительно
говорю я. - После нашей последней встречи прошло немало времени. За этот
срок мы кое-что успели сделать. Во-первых, мы раскрыли кражу и скоро
вернем вам украденные вещи и картины.
- Не может быть! - восклицает пораженный и конечно же обрадованный Виктор
Арсентьевич. - Неужели раскрыли?
- Да. Представьте себе.
- Ну, и... кто же все это украл?
- Некие квартирные воры. Вы их не знаете.
- Но... вы, кажется, говорили, что... Словом, они и в убийстве замешаны?
- Нет. Не замешаны. Это два разных преступления и совершены разными
людьми. Лишь случайно совпали по времени.
- Ах, вот оно что...
- И тут я вас хочу серьезно предупредить, - медленно и внушительно
продолжаю я. - Мы, по существу, раскрыли и убийство Семанского. В нем
оказались замешанными очень разные люди. Очень. Что касается двоих из них,
которые непосредственно это убийство и совершили, то один арестован,
второй... второй, к сожалению, погиб.
- Как "погиб"?! - невольно вырывается у Виктора Арсентьевича.
- Вас эта гибель не касается. Как, надеюсь, не касается и арест второго.
Очень надеюсь...
Тут Виктор Арсентьевич пытается что-то сказать, но я резким жестом
останавливаю его и продолжаю:
- ...Но есть и соучастники этого тяжкого преступления. Вот они пока что на
свободе.
- И вы их знаете? - нервно спрашивает Виктор Арсентьевич, ерзая в Своем
кресле и с безразличным видом поглядывая куда-то в сторону.
- Знаю.
Я стряхиваю пепел с сигареты в придвинутую к моему креслу пепельницу и
неожиданно замечаю в ней среди окурков две или три кривые, сплошь
обуглившиеся спички. Кто-то, видимо, забавлялся, стараясь, чтобы они
сгорели до конца. Стоп, стоп!..
На секунду я даже цепенею от охватившего меня волнения. Вот это открытие!
Неужели до меня тут успел побывать уважаемый Лев Игнатьевич? И не вчера,
нет, вчера его здесь не было. Да и пепельницу со вчерашнего дня, скорей
всего, вытряхнули бы. Значит, сегодня он тут побывал, незадолго до моего
прихода! Вот почему так взволнован Виктор Арсентьевич. Ну что же...
- Да, я их знаю. И они пока на свободе, - повторяю я, приходя в себя.
- Вы что-то вспомнили неприятное? - участливо спрашивает Виктор
Арсентьевич, пытливо заглядывая мне в глаза.
- Нет. Просто подумал, как бы мне яснее выразиться, чтобы вы меня поняли.
- О, не беспокойтесь, я вас пойму! - поспешно откликается Виктор
Арсентьевич.
- Надеюсь. Так вот. Я уже вам сказал, да вы и сами знаете: убийство -
страшное преступление. Самое, пожалуй, страшное Зачем же вы влезаете в это
дело? Почему мешаете нам его раскрыть до конца?
- Я?! Вы... Вы что?! Вы думаете, что говорите?..
Виктор Арсентьевич даже подпрыгивает в кресле, и лицо его заливается
краской. Мои слова для него, конечно, полная неожиданность.
- Да. Думаю, - спокойно подтверждаю я. - И для ясности кое-что вам сообщу.
В этом деле есть не только убийцы. Есть и подстрекатель. Вы мешаете мне
его обнаружить и задержать.
- Я?.. Я вам мешаю?.. Чушь какая-то... - бормочет Виктор Арсентьевич, с
опаской отводя глаза куда-то в сторону от меня.
- Скажите, - неожиданно спрашиваю я, - вы знаете Георгия Ивановича Шпринца?
- Я?.. Н-не знаю...
- А вот он вас, представьте, знает. Я с ним беседовал всего три дня назад.
- Да при чем здесь Шпринц?! - не выдержав напряжения, в отчаянии
восклицает Виктор Арсентьевич. - Зачем вам понадобился этот жалкий
человечек, можете мне сказать?
Я пожимаю плечами.
- Просто мне надо до конца раскрыть убийство Семанского. Только и всего.
- А зачем вам для этого понадобился Шпринц?
- Чтобы заставить вас говорить правду.
- К-какую правду?
- Сейчас скажу. Пока пойдем дальше. Розу Григорьевну вы тоже не знаете?
Или все-таки знаете?
- Розу Григорьевну? Да она-то какое имеет ко всему этому отношение?
- Она имеет отношение к вам. Как, впрочем, и Шпринц.
- Нет, я, кажется, сойду тут с вами с ума! - хватается за голову Виктор
Арсентьевич и, вскочив с кресла, начинает возбужденно шагать по кабинету,
огибая столы с наваленными на них журналами и книгами.
Потом он резко останавливается передо мной и спрашивает:
- Что вы от меня хотите?
Глаза у него при этом совершенно измученные.
- Чтобы вы сказали мне правду.
- Так... Правду сказать... - бормочет Виктор Арсентьевич, снова начиная
метаться по кабинету. - Правду, видите ли...
Он вдруг крадучись приближается ко мне и, нагнувшись, тихо спрашивает:
- А если правда кусается?
Я просто физически чувствую, как ему сейчас страшно.
- Что ж делать, Виктор Арсентьевич, - говорю я. - Не надо было
соприкасаться с такой правдой.
- Ах, много вы понимаете в жизни!
Он досадливо машет рукой.
Мне очень хочется кое-что сказать ему насчет жизни, насчет честной и
нечестной жизни, и совести тоже, и о том, что он запачкал не только свое
имя и жизнь покалечил не только свою. И еще - что за все в жизни
приходится платить - и за хорошее, и за плохое. Только плата за хорошее
обычно взимается вперед, и она не так уж велика, а за плохое платить надо
потом, жестоко платить и неизбежно. Но я не вправе сейчас все это ему
сказать. Поэтому я только строго его спрашиваю:
- Короче. Будете говорить правду?
- Ну что? Что вам надо, наконец? - мучительно морщась, как от зубной боли,
спрашивает Виктор Арсентьевич и валится на диван. - Что говорить?
- Вы знаете Льва Игнатьевича?
- Нет, нет и нет!
- А вот Шпринц говорит, что вы его знаете, - сухо возражаю я. - И Роза
Григорьевна видела его у вас в прошлую пятницу. Наконец, всего час назад...
И тут у меня в голове вдруг мелькает догадка. Нет, не час назад, не до
моего прихода был здесь Лев Игнатьевич. В передней возле зеркала лежит его
шапка. Именно его! Я ее узнал. Я ее вспомнил!