нет...  Он  так,  знаете...  проездом...  -  сбивчиво  отвечает
Пирожков.  -  Остановился в гостинице...  и вот уехал... У меня просто ум за
разум заходит...
     Слово "гостиница" меня совершенно невольно настораживает. Это уже почти
рефлекс.  Я  теперь вообще не  могу спокойно его слышать.  У  меня это слово
немедленно ассоциируется с Мушанским, кражами, допросами, словом, чертовщина
какая-то. Но я ничего с собой поделать не могу. И машинально спрашиваю:
     - Где же он - проездом - остановился?
     - Ах,  какое это имеет значение! - досадливо машет рукой Пирожков, но в
тоне его проскальзывает неуверенность, и он добавляет, словно убеждая самого
себя:  -  Он уехал, и все. Звонили уже после его отъезда. Звонили и грозили.
Вы понимаете?  Боже мой!  Если из-за меня что-нибудь случится с Наденькой, я
этого не переживу! Я руки на себя наложу!
     Теперь я уже окончательно ничего не понимаю.
     - Почему же из-за вас? - удивленно спрашиваю я. - Вы сами говорите...
     Вид у  него совершенно измученный,  даже,  я  бы  сказал,  затравленный
какой-то.
     - Да,  да,  да!  Я знаю, что говорю!.. А впрочем, глупости, глупости. Я
просто с ума схожу!  И сердце вот...  - Он прет грудь под пиджаком. - Каждый
день болит. Однажды в гостинице так прихватило, что если бы не дежурная...
     Пирожков неожиданно вскакивает и бежит к двери.
     - Куда вы, Григорий Сергеевич?
     Он  так же  поспешно возвращается.  Короткие брючки смешно полощутся на
его тонких ногах.  Пальто и  пиджак готовы вот-вот соскочить,  застегнуть их
невозможно, кажется, что они никогда не сойдутся на огромном круглом животе.
     - Нет,  нет,  я никуда,  -  бормочет Пирожков,  обессиленно плюхаясь на
стул. - Мне показалось, я забыл...
     А  у  меня вдруг мелькает странная догадка.  Я  наклоняюсь через стол и
тихо спрашиваю:
     - Григорий Сергеевич, а ведь его фамилия Николов, не так ли?
     Пирожков вздрагивает и испуганно смотрит на меня сквозь очки.
     - Вы... разве... позвольте, какой Николов?
     - Тот самый, Григорий Сергеевич, - уже твердо говорю я, сам, однако, до
конца не веря в  эту сумасшедшую удачу.  -  Мы имеем в виду одного и того же
человека.
     - Но... ради бога...
     - Вы знаете, почему он так неожиданно исчез?
     - Понятия... понятия не имею. Но откуда...
     - Его обокрали там, в гостинице.
     - Не может быть!
     Пирожков даже всплескивает короткими пухлыми ручками и  с  неподдельным
изумлением смотрит на меня.
     - Представьте себе, - говорю я и повторяю свой вопрос: - Куда же он так
неожиданно исчез?
     Пирожков отводит глаза  и  секунду молча трет  руки,  пытаясь,  видимо,
собраться с  мыслями.  Какая-то  жестокая борьба  идет  в  нем.  Щеки  снова
становятся багровыми, и постепенно странно белеет тонкий нос между ними.
     Но  вот  Пирожков наконец принимает решение.  Огромные водянистые серые
глаза за стеклами очков теперь смотрят на меня грустно и отрешенно. Пирожков
начинает говорить, осторожно, неуверенно, но вполне, однако, связно:
     - Видите ли,  я  познакомился с  ним недавно.  Он был у  нас в  тресте,
пытался достать весьма дефицитный стройматериал. Ему это не удалось. И тогда
он предложил мне...  как бы вам сказать...  ну довольно сомнительную сделку.
Короче говоря,  жульническую, конечно. Я отказался. Я и так, знаете, ночи не
сплю  со  своими  делами.  Тогда  он  намекнул,  что  располагает  какими-то
компрометирующими меня документами и предложил встретиться,  показать их.  Я
пришел  к  нему  в  гостиницу.  Хотя  я  понимал,  что  таких  документов не
существует,  но  все-таки,  знаете...  мало ли  что.  Никто не  хочет лишних
неприятностей.  И он мне действительно кое-что показал. Нет, нет! - Пирожков
выставляет перед собой руки, словно отталкивая что-то. - Никакого уголовного
дела!  Но однажды...  я уступил одному человеку,  своему начальнику. Нарушил
ради  него  строжайший приказ главка...  тут  не  было взятки,  клянусь вам.
Просто... он приказал, а я... ну, в общем, подчинился. Вы понимаете, не было
сил возражать.  Он бы меня...  Потом он еще раз приказал...  Ну, словом, вот
так. Потом начальник этот ушел. Все стало на свое место. И вдруг теперь этот
человек...  Но  это не  главное!  Это бы  я  еще пережил как-нибудь.  Но  он
сказал...  сказал,  что я мало люблю Наденьку.  И...  и очень ею рискую. Это
была уже наглость!
     - Но вы испугались?
     - Да,  конечно. Больше всего, знаете, от неожиданности. Откуда он знает
про Наденьку?
     - Откуда же?
     - Понятия не имею.  Может быть,  кто-нибудь из моих сослуживцев... Ведь
он копии-то тех документов как-то сумел раздобыть.  Так вот.  Он мне сказал,
что кто-то приедет в  Москву,  кто знает Наденьку,  и если...  Ну,  в общем,
чушь, чушь, чушь!..
     - А куда он сам уехал?
     - Откуда же я знаю?
     - Но вы обещали переслать ему письмо.
     - Ах, вот что! Так я вам скажу честно: я солгал этой дежурной. Я решил,
что узнаю из него,  кто приедет.  Я готов был на все, лишь бы заполучить это
письмо.  Поймите меня.  Я же все-таки боюсь.  Я так боюсь за Наденьку!.. Она
такая доверчивая,  увлекающаяся...  Я просто не знаю,  что теперь делать. Ну
скажите, ради бога...
     Да,  история,  конечно, странная и очень подозрительная. Но главное тут
заключается в  том,  что  я  чувствую:  Пирожков говорит  искренне,  говорит
правду, и он действительно очень напуган.
     - Итак, звонили вам три раза? - спрашиваю я.
     - Да, да, три.
     - Все три раза после отъезда Николова?
     - Нет. Первый раз еще при нем. Я только успел вернуться из гостиницы.
     - Звонил Николов?
     - Нет,  нет.  Кто-то  другой.  Такой,  знаете,  молодой,  грубый голос.
Хриплый немного. Хулиганский какой-то голос.
     - Что он сказал?
     - "Это,  -  спрашивает,  - папаша?" - "Чей, - говорю, - папаша?" - "Сам
знаешь чей.  Так вот,  девку твою завалим,  если будешь кобениться. А то еще
чего и похуже сделаем.  Понял?" Так прямо и говорит.  Представляете?  Это же
ужас какой-то!
     - А второй раз тот же голос звонил?
     - Да!  Сначала подошла жена.  Так он меня позвал, мерзавец. Ах нет! Это
уже в  третий раз,  вчера вечером.  А во второй раз Наденька подошла.  Утром
звонил, я был на работе. Она мне вечером рассказала. Он специально велел мне
рассказать про его звонок. Представляете?
     - Что же он ей сказал?
     - Приблизительно то же самое,  что и  мне.  Наденька была так напугана.
Умоляла меня избавиться от этого типа.  А я мог это сделать...  ну, в общем,
вы понимаете какой ценой... И когда он позвонил в третий раз, я не выдержал.
Я  прибежал к вам.  Я совершенно теряю голову.  И...  и не хочу иметь дело с
этим подонком, этим...
     Я  слушаю  прерывающийся,  взволнованный рассказ Пирожкова,  вижу,  как
трясутся его губы и обильные струйки пота текут по вискам на толстые щеки, и
чувствую,  что все это так и было,  как он рассказывает: и вымогательство, и
шантаж,  и угрозы,  и его испуг.  Все тут достоверно.  И никто, конечно, его
Наденьку  убивать  не  собирается...   Примитивнейший  шантаж.  Но  Пирожков
производит впечатление человека,  на  которого это  может  подействовать.  И
подействовало,  хотя и  не  так,  как  рассчитывал Николов.  Интересно,  что
звонили и  после его  отъезда.  Выходит,  он  еще вернется и  психологически
готовит свою жертву к тому,  чтобы уступить шантажу. И еще это означает, что
у  Николова в  Москве есть сообщник.  Ну да.  И в записке ведь было сказано:
"Приходи,  подумаем..."  Но звонит Пирожкову не тот человек,  с  кем Николов
собирался "подумать".  Звонит,  судя по лексикону, явный уголовник. Что ж, у
Николова под рукой может быть и такой тип.
     Пожалуй,   из   рассказа  Пирожкова  пока  не  ясен  лишь  один  пункт.
Действительно Пирожков только  что  познакомился с  Николовым или  они  были
знакомы раньше? Искренен в этом пункте Пирожков или нет? Я вспоминаю рассказ
Екатерины Осиповны.
     - Григорий Сергеевич,  -  говорю я,  - когда вы уходили от Николова, вы
просили его вас не погубить.
     Пирожков вскидывает голову и  несколько секунд ошалело смотрит на  меня
сквозь стекла своих  очков,  потом  дрожащей рукой,  в  которой зажат мокрый
платок, проводит по лбу и шее.
     - Так вы...  вы что же... знаете этого человека? - хрипло спрашивает он
и откашливается.
     - Нет, пока не знаю. Но дежурная запомнила вас, когда вы были у него.
     - Но, значит...
     - Да,  -  киваю я.  - Мы знали о вашей встрече. Мы только не знали, что
это были именно вы.  Я же вам уже сказал,  что в номере у Николова произошла
кража.  И мы интересовались всеми, кто к нему приходил. Дежурная вспомнила и
вас.
     - Надеюсь, вы не подумали...
     - Нет,  не подумали.  Тем более что вскоре вор был задержан,  - я ловлю
себя на том,  что мне приятно вслух констатировать этот факт.  -  Но Николов
исчез, а нам надо было, чтобы он опознал украденные у него вещи.
     - Я представления не имею, куда он уехал, - Пирожков пожимает плечами и
с вновь пробудившейся тревогой смотрит на меня.  - Да не это сейчас главное:
меня волнует безопасность дочери.  Что  же  будет,  товарищ Лосев?  Что  нам
делать?
     Я,  как могу, успокаиваю его. Я ему доказываю, что его дочери ничего не
угрожает,  что все это мелкий грубый шантаж,  и больше ничего. Я ссылаюсь на
свой опыт и опыт моих товарищей,  я привожу кучу всяких примеров. И кажется,
добиваюсь  своего.   Пирожков  немного  успокаивается,   даже  чуть  заметно
улыбается, сконфуженно и виновато. Тогда я перехожу к главному.
     - Давайте схитрим,  -  предлагаю я. - Давайте создадим впечатление, что
вы клюнули на его удочку,  что вы сдаетесь,  капитулируете и готовы уступить
его требованиям. Так и скажите, когда вам еще раз позвонит этот тип. Давайте
превратимся из  жалкой рыбешки в  рыболовов.  И  сами закинем удочку.  Пусть
только он появится,  этот Николов.  И  тогда мы с ним как следует поговорим,
тогда мы ему навсегда отобьем охоту жульничать и пакостить людям.
     - Ну давайте, - не очень уверенно соглашается Пирожков.
     Я пытаюсь вселить в него бодрость,  я ему доказываю,  что это ничем ему
не грозит и Николов никогда не узнает,  какую роль сыграл в его разоблачении
он, Пирожков. Главное сейчас найти Николова, во что бы то ни стало найти.
     В конце концов мы обо всем уславливаемся,  и Пирожков,  тяжело вздыхая,
уходит.
     А  я  вытаскиваю лист чистой бумаги и,  пока все  еще  свежо в  памяти,
записываю главное из того,  что я  сейчас услышал.  Но обдумать все это я не
успеваю. В комнату заходит Игорь.
     Мой друг внешне,  как всегда,  невозмутим и сдержан, широкое его лицо с
чуть   приплюснутым  носом  и   выступающим  подбородком  прямо-таки   дышит
неколебимой уверенностью.  Движения  неторопливы и  чуть  небрежны.  Словом,
любой посторонний взгляд должен был бы залюбоваться этим спокойным и сильным
человеком.  Но я не посторонний, взгляд у меня особый, и, кроме того, у меня
есть с  чем  сравнивать.  И  потому я  сразу замечаю,  что  все эти признаки
спокойствия  и   самоуверенности  выданы  с   чуть  уловимым  перебором.   А
вертикальная складочка между  бровями появляется у  Игоря только в  особых и
притом весьма затруднительных обстоятельствах.
     Кивнув  мне,   Игорь  садится  за  свой  стол  и,  озабоченно  хмурясь,
вытаскивает  из  стола  какие-то  бумаги,   всем  своим  видом  демонстрируя
нетерпеливое  намерение  углубиться  в  их  изучение.  Все  это,  однако,  в
заблуждение меня не вводит. И Игорь в тот же миг прекрасно это улавливает.
     Он пристально и мрачно смотрит на меня,  потом отводит взгляд в сторону
и говорит:
     - Я развожусь с Аллой.
     - Ну да? - невольно вырывается у меня. - Ты что, спятил?
     - Думаю, что так будет лучше нам обоим.
     - Нет,  ты действительно спятил! - кричу я, навалившись грудью на стол.
- Алла уже знает?
     - Она сама предложила.
     - Она это тысячу раз предлагала. Это чепуха!
     - Нет, теперь уже серьезно.
     На этот раз я пристально смотрю ему в глаза.
     - Старик, ты не все мне говоришь.
     - Чего же тебе еще?
     - Сам знаешь.
     Некоторое время мы молчим и довольно нервно курим.
     - У всякого человека есть предел терпения и выдержки, - наконец говорит
Игорь. - У меня он тоже есть.
     - У всякого человека есть еще голова,  -  отвечаю я,  - У тебя она тоже
есть.
     Игорь угрюмо смотрит в сторону и цедит сквозь зубы:
     - Бесполезный разговор.
     - Но Алка тебя любит. И потом Димка. Что ты делаешь?
     - Я все понимаю.
     - Но не все мне говоришь.
     Игорь молчит.
     - Ты Алле сказал о своем решении?
     - Она мне сказала о своем решении!
     - Она тебе уже тысячу раз это говорила. Что ты ей ответил?
     - Ответил, что согласен.
     Теперь мы уже оба молчим.
     Да,  дело серьезное.  Никогда еще  Игорь не  отвечал на  Алкины выходки
согласием. Раньше он всегда отшучивался и успокаивал ее. И теперь я не знаю,
что сказать. И, честно говоря, не убежден, что Игорь действительно спятил. С
Аллой жить трудно, она невозможно вспыльчива, подозрительна и замучила Игоря
ревностью.
     Когда я думаю о таком конфликте спокойно и абстрактно,  то понимаю, что
разводы бывают разные и иногда это лучший выход.  Но сейчас я не могу думать
об этом спокойно и тем более абстрактно. Игорь мой друг, самый близкий друг.
И  его  развод -  это  разрушение какой-то  частицы моей  собственной жизни,
привычной,  усвоенной и потому,  как мне кажется, правильной, необходимой. И
еще мне кажется,  что Игорю будет плохо,  и Алле, и Димке. Всем! И мне тоже.
Хотя,  может быть,  я  не  прав и  Игорю будет лучше?  Но  в  то  же время я
чувствую,  что в  моих словах и советах нет веских аргументов,  да и быть не
может.  Мне попросту не хватает жизненного опыта, и потому нет ясной позиции
в  этом сложном конфликте.  Что я  могу посоветовать Игорю?  Что я должен от
него требовать?
     Но сейчас меня беспокоит не это. И я неуклюже и высокопарно спрашиваю:
     - Ты полюбил другую? Только честно.
     Игорь пожимает плечами.
     - Я не предлагал развода. Предложила Алла.
     - Ты не ответил на мой вопрос.
     - Я  не  предлагал развода,  -  с  ноткой  раздражения упрямо повторяет
Игорь.
     Но  тут звонит один из  телефонов.  Это Кузьмич.  Он  приказывает мне и
Игорю явиться к нему.
     В кабинете начальства мы застаем Валю Денисова.
     - А  ну повтори,  -  велит ему Кузьмич,  когда мы с  Игорем усаживаемся
возле его стола.
     Валя спокойно повторяет:
     - Все перечисленные в  таблице граждане,  как я уже говорил,  выехали в
неизвестном направлении. Словом, исчезли.
     - Выехали одновременно?
     - Почти.
     Наступает  длительная  пауза.  Мы  с  Игорем  пытаемся  переварить  эту
неожиданную и  странную  новость.  Да,  странная новость.  Вернее,  даже  не
странная,  а подозрительная. Я тут же вспоминаю конец той записки: "...когда
соберутся все".
     - Выходит, Николов протрубил сбор, - говорю я.
     - Или его самого вызвали на сбор,  -  возражает Валя и добавляет:  -  В
любом случае тут что-то нечисто.
     - Вот что,  - говорит наконец Кузьмич и обращается к Вале: - Свяжись со
всеми четырьмя городами. Пусть наши хлопцы там пошуруют. Наверное, кто-то из
этих людей выехал в  командировку или,  допустим,  к  родным.  Выехать в  не
известном никому направлении они не могли.
     - Слушаюсь, - коротко отвечает Валя.
     - В Пунеж этот самый тоже позвони,  - веско добавляет Кузьмич. - Теории
теориями, знаешь.
     Я смотрю на часы. Мне пора: Варвара, наверное, уже вернулась с фабрики.

     И  вот я  снова еду к  Варваре.  Серый короткий день незаметно и бистро
кончается.  Еще только пять часов, но небо уже непроглядно темное, на улицах
медленно загораются фонари, вспыхивают витрины магазинов. Ветер стих, падает
снег,  мокрый, крупный и совсем редкий. Под ногами густая слякоть, ее только
завтра начнут соскребать с тротуаров. Мокрая грязь веером разлетается из-под
колес проносящихся машин, и прохожие озабоченно жмутся к домам.
     Вот наконец и  моя остановка.  Я  поспешно выскакиваю из  троллейбуса и
оглядываюсь.  Напротив, через улицу, темнеет громада знакомого дома с черной
дырой  подворотни.  В  окнах Варвары сквозь занавески виден желтоватый свет.
Некоторое время я  наблюдаю за  этими окнами и  одновременно обдумываю,  как
вести разговор.
     Итак,  Варвара знает Николова.  Что она о нем знает,  откуда? Вот это и
надо выяснить.  Это самое главное.  О Мушанском я решаю ей не напоминать без
особой необходимости. В конце концов, откуда он знает мое имя, это сейчас не
так уж важно.  Кроме того,  я не верю, что Варвара дала Мушанскому "подвод",
специально  указала  на   Николова.   Скорей  всего  она   случайно  о   нем
проболталась. Но она Николова знает, вот что важно.
     Я захожу в подворотню и сразу тону в густой и вязкой ее темноте.  И тут
же на меня с  воем налетает ветер.  Я к этому уже готов и все-таки с большим
трудом,  согнувшись и придерживая шляпу, преодолеваю его напор. Удивительное
место эта подворотня.  Я бреду вслепую,  шаря по холодной выщербленной стене
справа от себя.  Дверь,  обитую старой клеенкой,  я  нахожу не сразу.  Потом
долго нащупываю маленькую холодную кнопку звонка.
     Дверь открывается внезапно и,  как мне кажется,  бесшумно. В освещенном
проеме я  вижу Варвару.  Она зябко кутается в платок и не сразу узнает меня.
Узнав, весело говорит:
     - Заходите,  заходите скорее.  Жуть как дует.  Давно не видались. Я уже
подумала, забыли.
     И  вот  мы  снова пьем чай в  знакомой до  мелочей кухне.  После всяких
пустяковых разговоров и воспоминаний -  Варвара безмерно горда своей ролью в
задержании  этого  негодяя  Мушанского и  воспоминания о  нем,  оказывается,
нисколько ее не тяготят - я, выбрав момент, как бы между прочим спрашиваю:
     - Кстати, вам не знаком человек по фамилии Николов?
     Варвара удивленно смотрит на меня.
     - Знать не знаю. И не слышала даже.
     Я  чувствую,  что  она  не  лжет,  она действительно впервые слышит эту
фамилию. Но тогда... все очень странно.
     - Попробуйте вспомнить,  Варя,  -  прошу я. - Он, наверное, ухаживал за
вами или пытался, во всяком случае.
     - Да мало ли их! - беспечно машет рукой Варвара. - Пруд пруди. Может, и
этот попадался. Паспортов они мне не предъявляют. Там штамп стоит. А они все
одинокие, - она заразительно смеется. - Как вы говорите, Николов?
     - Его  зовут  Иван  Харитонович,  -  торопливо добавляю я,  поняв  свою
ошибку.
     - А-а...  -  в глазах ее появляются веселые искорки.  -  Помню,  помню.
Встречались, как же.
     - Кто же он такой?
     - Да на фабрику к нам приезжал. Забыла уж, из какого города. Ихний торг
его послал,  что ли.  Длинный такой, худой и лысый. Ничего кавалер, а? - Она
прыскает от смеха.
     - Он вас куда-нибудь приглашал?
     Варвара смущенно усмехается,  при этом слегка краснеет, но тем не менее
отрицательно качает головой.
     - Никуда я не пошла.
     - А если честно, Варя?
     - Ну... в ресторане была. Что тут такого?
     - Он рассказывал вам о себе?
     - Да  ничего он  не рассказывал,  -  сердито отвечает Варвара.  -  Вина
подливал да о  чувствах говорил,  старый хрыч.  Чтоб он подох.  У него денег
куры не клюют. Сама видела. А потом он достает коробочку. В ней знаете чего?
Браслет!  Ой,  какой! - Варвара от восхищения даже прижимает ладони к лицу и
закрывает глаза. - Умрешь.
     - И он вам этот браслет подарил?
     - Совал,  - с неожиданной брезгливостью отвечает Варвара. - Только я не
продажная.  Я  любить человека должна.  Тогда меня и без этих камушков взять
можно.
     Я  невольно  вспоминаю  громадного,  вихрастого,  самодовольного дурака
Толика,  его  разбитый кулак и  налитые кровью глаза.  Видимо,  Варвара тоже
вспоминает о нем и густо краснеет.
     - Не взяла я его браслета,  -  тихо говорит она,  опустив глаза. - Вот,
честное слово, не взяла.