- Как же вы с ним расстались?
     - А  так вот и  расстались,  -  Варвара,  не поднимая глаз,  насмешливо
улыбается. - С товарищеским приветом. Каждый при своих интересах.
     - Он что же, адрес вам оставил, телефон?
     - Ага.  Телефон записал.  Просил позвонить. Только на фиг он мне нужен,
телефон этот. Выбросила я его.
     Наступает неловкая пауза.  Все-таки разговор у  нас  получился,  что ни
говорите, деликатный.
     Потом я спрашиваю:
     - Вы никому об этой встрече не рассказывали?
     - Кому же мне о ней рассказывать?
     Ладно.  Не буду ей напоминать о  Мушанском и о том вечере,  который она
провела с ним. Да и не помнит она, конечно, тот вечер и что болтала, тоже не
помнит.  И  не важно это сейчас.  А  вот о Николове она мне больше ничего не
сообщит,  это ясно.  Осторожен,  очень он осторожен. Вот только с браслетом,
кажется, промахнулся.
     Мы прощаемся.  Я благодарю за чай.  Варвара уже успокоилась,  улыбается
скромно, застенчиво, потупя глаза. Такое у нее сейчас настроение. Вот только
о Паше на этот раз не было сказано ни слова. Не к месту были бы эти слова. И
Варвара это почувствовала.
     Я еду к себе в отдел.
     По  дороге  я  размышляю  о  Варваре.  Что  за  странный  характер!  Ее
прямо-таки магнитом тянет ко  всяким приключениям и  похождениям,  к  легким
соблазнам и рискованным ситуациям.  У нее нет других интересов.  Главное,  у
нее нет семьи.  А ей нужна семья,  дом,  дети,  заботы и хлопоты о них,  все
радости и тревоги,  с ними связанные.  До других интересов Варвара просто не
доросла,  например, до книг, музыки, театра, до мыслей о мире, в котором она
живет.  Ей кружит голову ее собственная красота,  ее успех,  бесчисленные ее
ухажеры. Они, конечно же, не составили, они отняли у нее счастье.
     А  вообще-то говоря,  что есть счастье?  Я  часто задумываюсь над этим.
Ведь счастье -  огромное понятие,  неохватное и  разное.  У каждого человека
свое счастье,  вернее, свое представление о нем. Говорят, это то, что трудом
и мечтой добыто. Э, нет! Разная бывает мечта и разный труд.
     У  одного это деньги,  власть.  В этом его мечта и труд.  Чтобы нажить,
обхитрить,  обойти,  пригнуть других к земле.  У нас еще есть такие.  Кем же
надо быть, чтобы это считать счастьем, чтобы этим жить?
     Я  ненавижу таких людей.  Потому что  рядом вижу  других.  За  их  счет
пытаются  жить  эти,  за  счет  подлинного труженика,  открытого  и  доброго
человека. И пусть не шепчут, не думают те, первые, пусть не говорят мне, что
иначе,  чем хитростью, изворотливостью, подножкой и злой силой, жить нельзя,
что все, мол, хитрят, комбинируют, тащат и обманывают... Ложь!
     Вот я  думаю о  себе.  Ведь я самый обыкновенный человек.  Что для меня
счастье?  И  тут  у  меня перед глазами сразу встает Светка в  своем голубом
облегающем свитере, очень стройная, легкая, узкие плечи, перепутанные волосы
и плутовской,  задорный взгляд.  Она наверняка знает, что такое счастье, моя
Светка.  И я знаю.  И буду знать еще лучше,  когда мы будем вместе,  вдвоем,
совсем.  Когда я усну,  и рядом будет Светка.  Когда я проснусь, и она снова
будет рядом. Вот счастье. Мне не нужно другого.
     И  еще у  меня есть моя работа.  Я  ею горжусь и  ее люблю.  Мне ужасно
интересно работать,  а главное,  я ощущаю каждый день,  каждый час,  как эта
работа нужна людям. Уголовный розыск - я бы так сказал - это инструмент или,
точнее,  первое оружие справедливости. Ибо каждое преступление - это дерзкий
вызов  всему  обществу,  это  горечь  и  оскорбление,  это  утрата  и  некая
социальная микрокатастрофа к тому же.  Значит,  помешать этому,  сделать все
возможное,  чтобы это предотвратить,  важная и святая задача.  А уж если оно
произошло,  то найти, во что бы то ни стало найти преступника и отдать его в
руки правосудия.  Так было с  Мушанским.  Так будет и  с Николовым,  который
задумал расправу над кем-то. Должно так быть.
     От  высоких мыслей о  счастье я  невольно перехожу к  своим сегодняшним
делам и заботам. Да, надо найти этого Николова, и как можно быстрее, пока не
случилось непоправимое.
     Но разговор с Варварой почти ничего не дал. Почти...
     Я возвращаюсь к себе в отдел, в дверях сталкиваюсь с Валей Денисовым.
     Ого!  Валя непохож на себя, Валя взволнован. Он, такой сдержанный, даже
хватает меня за лацкан пальто и говорит:
     - Слушай,  Виталий!  Только  что  получена шифровка из  Пензы.  Николов
вернулся домой! Как миленький вернулся. Ты представляешь?
     Я ошеломленно смотрю на него.


                                Глава IV
                             ВОТ ЭТО HOMEP!

     С утра у меня все валится из рук.  Я ни на чем не могу сосредоточиться.
Мысли заняты только одним:  нашелся Николов,  вернулся домой,  сам вернулся,
как ни в чем не бывало! Что это может означать? Ну, во-первых, нам теперь не
надо метаться по  разным городам в  его поисках,  разыскивать и  допрашивать
уйму людей и  ломать себе голову.  Вот  он,  Николов,  собственной персоной.
Конечно,  с  ним  придется повозиться и  задать ему немало весьма щекотливых
вопросов.  Он,  естественно,  будет  лукавить,  темнить и  петлять,  хитро и
заранее продуманно,  однако все  это  уже не  идет в  сравнение с  тем,  что
предстояло бы  нам,  не  вернись Николов домой.  Во-вторых,  его возвращение
означает,  что таинственная встреча "всех" окончена и  с той "сволочью" они,
видимо,  разделались. Вот это уже серьезно. Это может оказаться непоправимо.
И наконец,  в-третьих,  дело,  так или иначе,  близится к концу. Теперь надо
поскорее добраться до этого Николова,  посмотреть на него,  потолковать. Мне
надо ехать в Пензу, вот что, и как можно быстрее!
     Все  эти соображения я  и  излагаю на  совещании у  Кузьмича,  когда он
наконец появляется у  себя в  кабинете.  С утра его вызвали к начальству,  и
поэтому совещание наше состоялось только в середине дня.
     После  моей  речи,  горячей  и  торопливой,  которой  наше  совещание и
началось - я просто не в силах был удержаться, чтобы побыстрее не выплеснуть
все свои соображения, - Кузьмич, ухмыльнувшись, говорит Вале Денисову:
     - Ну а теперь доложи толком и подробнее, что сообщила Пенза.
     И Валя невозмутимо докладывает:
     - Николов вернулся два дня назад.  А вчера сам пришел в милицию и подал
заявление  об  утере  паспорта.   Он  его  потерял,  мол,  в  дороге,  когда
возвращался из  Москвы домой.  Ну  его вежливо и  осторожно,  так,  чтобы не
спугнуть,  спросили по этому факту и  насчет кражи у  него в гостинице тоже,
конечно. Это не допрос был, а так, беседа.
     - Что же он ответил? - спрашиваю я нетерпеливо.
     - Насчет паспорта ничего особенного.  Потерял,  и все.  А может быть, и
украли. В поезде.
     - Так он поездом, значит, приехал?
     - Говорит, поездом.
     - Интересно. Ну дальше.
     - А вот насчет гостиницы,  тут он уже крутит,  - продолжает свой доклад
Денисов.  -  Правда, гостиницу он назвал верно, ту самую. Но утверждает, что
кражи в его номере никакой не было и ничего у него из вещей не пропало.
     - Как же так, а кофточки? - снова вмешиваюсь я.
     - Говорит, никаких кофточек у него не было.
     Все озадачены. Я тоже. Что это еще за номер такой? Какой смысл Николову
отрицать очевидный факт, ничем, казалось бы, ему не грозящий?
     - Больше ни о  чем его не спрашивали,  -  заканчивает Валя.  -  Приняли
заявление насчет паспорта, и все.
     - Это правильно,  -  кивает Кузьмич и  добавляет:  -  Ну  теперь насчет
второго дела доложи, насчет всех этих странствующих и путешествующих граждан
из четырех городов.
     - Слушаюсь.
     Валя развязывает тонкую папку, которую все это время держал на коленях,
и  вынимает оттуда уже известную мне таблицу.  Я  сразу замечаю,  что в  ней
появилась еще одна графа, почти вся уже заполненная.
     - Значит,  так, - говорит Валя, поглядывая в таблицу. - Установили, кто
куда уехал. Дело это оказалось нетрудное.
     - Вот так-то,  -  басит со  своего места Петя Шухмин.  -  А  то  сразу:
"исчезли". Не в джунглях небось живем.
     Валя пропускает его замечание мимо ушей и ровным голосом продолжает:
     - Данные  получены  следующие.  Леонид  Васильевич Палатов  из  Ростова
отправился в Свердловск, в командировку.
     - Ты сразу и место работы их напоминай, - говорит Кузьмич.
     - Слушаюсь.  Палатов -  заместитель начальника ОКСа ростовского завода.
Теперь дальше.  Галина Остаповна Кочерга,  продавец комиссионного магазина в
Одессе,  взяла неделю отпуска за  свой счет и  уехала к  заболевшей матери в
Краснодар.  Между прочим,  предъявила телеграмму с вызовом.  Орест Антонович
Сокольский,  директор торга в  Ленинграде,  тоже  выехал в  командировку,  в
Харьков.  Наконец,  Олег  Иванович  Клячко,  врач  из  Куйбышева,  выехал  в
Астрахань по самому прискорбному поводу - хоронить отца.
     И  тут я  неожиданно вспоминаю наконец эту фамилию.  По  паспорту этого
человека жил на  вокзале в  комнате для транзитных пассажиров Мушанский!  Ну
конечно же!  Сейчас,  правда,  это особого значения не  имеет.  Но я  все же
испытываю облегчение.
     - А насчет Пунежа,  Федор Кузьмич, ничего сказать нельзя, - заканчивает
между тем Валя. - Там абонент Николова пока не установлен.
     Теперь,  однако, все это не имеет значения, раз Николов нашелся. Теперь
надо браться за него самого. И конец делу.
     Кузьмич неопределенно хмыкает и переводит взгляд на Игоря.
     - Ну а ты, Откаленко, что скажешь?
     - Согласен с Лосевым,  -  хмурясь,  говорит он и добавляет:  - Ему надо
самому ехать в Пензу.
     - Да,  ехать  надо,  -  соглашается  Кузьмич  и,  помолчав,  неожиданно
говорит:  -  А  теперь,  Лосев,  скажи нам,  что это за гражданин Пирожков и
почему он так рвался со мной поговорить.
     Я невольно бросаю взгляд на Петю Шухмина. Он отводит глаза.
     А я рассказываю о Пирожкове,  все рассказываю, в том числе и о том, как
Петя  с  ним  обошелся  и  что  тот  собрался жаловаться на  него  Кузьмичу.
Рассказываю я все это горячо и даже, наверное, запальчиво, резко. Потому что
мне жалко Пирожкова, я к этому толстяку проникся даже некоторой симпатией. Я
вижу,  как  все больше мрачнеет Кузьмич,  как настораживаются ребята,  и  от
этого горячусь еще больше.
     Когда я наконец умолкаю, Кузьмич сухо произносит:
     - Дело не в том, хороший этот Пирожков или на очень хороший, или вообще
плохой,  дрянной человек.  Главное сейчас в том, что этот человек прибежал к
нам за помощью.  Понятно? К нам, к первым прибежал. Защиты у нас попросил. А
на что нарвался? На хамство, на равнодушие, на черт знает что!
     Кузьмич наш все больше свирепеет.  Это редчайший случай,  когда Кузьмич
так накаляется, и тогда неизвестно, чем все может кончиться.
     - Мы тут для чего поставлены,  по-вашему? - грозно продолжает он. - Для
чего государственный хлеб едим? Жуликов ловить? А ради чего? Ради них самих,
думаете,  или ради искусства?  Нет,  милые мои.  Так дело у  нас не  пойдет.
Шухмина гнать надо, раз он не понял суть нашей работы! И любого из нас тоже!
Потому что мы жуликов,  убийц и  всяких прохвостов ловим не ради галочки или
там премии какой,  А ради людей,  тех самых,  кто помощи, защиты нашей ждет!
Всех людей,  любых,  понятно вам?  И  если мы  этих людей сами оскорблять да
обижать станем, мы в держиморд превратимся! Мы страх и презрение заслужим, а
не уважение.  И  я тогда первым уйду,  и позором для себя эту работу считать
буду.  - Кузьмич сурово смотрит на красного как рак Петю и заключает: - И ты
нас,  Шухмин,  не позорь, ты презрение к нам не смей вызывать. И работу нашу
тоже не позорь.  Первый и  последний раз тебе это говорю,  И  всем,  кстати,
тоже. Прогоним, учти, Шухмин. Без сожаления прогоним, с позором.
     Он  умолкает и  с  раздражением достает из  ящика стола неначатую пачку
сигарет.  Петя на этот раз не осмеливается щелкнуть своей зажигалкой.  Никто
не осмеливается.  Все мы подавленно молчим.  Кузьмич закуривает и,  разогнав
рукой дымок, говорит уже спокойнее:
     - Ну а теперь давайте работать. Что же нам дал этот Пирожков?
     - Выходит,  ничего  особенного,  -  негромко говорю я,  еще  не  вполне
оправившись от гневных слов Кузьмича. - Потому что Николов... я надеюсь, что
теперь он  появится в  Москве только под  конвоем.  И  тогда Пирожков нам не
нужен.
     - Я тоже надеюсь,  -  сухо соглашается Кузьмич.  -  Но Пирожков дал нам
первую прямую улику против Николова.  Вот что важно.  Шантаж и принуждение к
незаконной сделке мы Николову предъявить теперь можем.
     Он умолкает, что-то, видимо, обдумывая про себя. Мы тоже молчим. У всех
у нас испорчено настроение после этой необычной его вспышки.  Такого разноса
мы давно не имели. И никому неохота вылезать с разговором.
     Впрочем,  Кузьмич ничего от  нас и  не  ждет.  Он  уже принял решение и
говорит:
     - Ну  вот что.  В  Пензу летят Лосев и  Откаленко.  Ты,  Откаленко,  за
старшего.  Летите завтра ночью.  До  этого  Лосев уточняет кое-какие неясные
моменты. С "люксом" и прочее. Тебе все ясно, Лосев?
     Я молча киваю.
     - Так,  -  продолжает Кузьмич. - Дальше. Ты, Денисов, свяжись сейчас со
всеми четырьмя городами.  Пусть там  побыстрее соберут хоть  самые первичные
данные об уехавших. Начнем знакомство с ними. Потом свяжись с городами, куда
эти граждане выехали.  Пусть их там разыщут. Понятно? На все это тебе даю ну
два дня,  не  больше.  Все.  Можете быть свободны.  И  на  свободе,  кстати,
подумайте еще  раз,  о  чем  я  вам  тут говорил.  Особенно ты,  Шухмин.  Ты
особенно.
     Мы все так же молча расходимся.  В коридоре я смотрю на часы.  Пожалуй,
еще сегодня я  успею уточнить некоторые моменты.  А  то,  что я лечу в Пензу
вместе с Игорем, меня даже радует. Во всех отношениях.
     Итак,  первый момент,  который надо уточнить,  - это гостиница. В самом
деле,  как  Николов получил там  "люкс"?  Я  прекрасно помню свой разговор с
миловидной девушкой-администратором в день кражи у Николова,  то есть недели
две назад.  Как эту девушку звали?  Кажется,  Надя. Да, да, Надя! Как и дочь
Пирожкова.  И она же, эта Надя, назвала мне имя второго администратора, тоже
женщины, во время дежурства которой Николов и поселился в "люксе". Надя даже
предположила,  что было "окно".  Как же  зовут второго администратора?  Надя
всего один раз и притом мельком назвала ее имя.
     Пока я дохожу до своей комнаты,  надеваю пальто и шляпу,  я вспоминаю и
это  имя.  Вот  что  значит,  между прочим,  профессиональная память.  Итак,
второго администратора зовут Вера Михайловна.  Конечно, это можно было легко
выяснить, приехав в гостиницу, но я доволен, что вспомнил сам.
     Мне везет.  Когда я  приезжаю в  гостиницу,  то  оказывается,  что Вера
Михайловна сегодня дежурит. Это величественная пожилая дама в роговых очках,
в  строгом темном  костюме,  вокруг  полной розовой шеи  пенятся белоснежные
кружева. Вера Михайловна изящно курит длинную заграничную сигарету, и, когда
она держит ее между пальцами, на мундштуке видны ярко-красные следы помады.
     Возле  окошечка,  как  обычно,  толпятся  жаждущие получить номер.  Мне
видно,  как  Вера  Михайловна с  неприступно-каменным лицом  отвечает на  их
вопросы.  Конечно,  свободных номеров  нет.  Это  видно  по  разочарованным,
встревоженным лицам тех, кто отходит от окошечка. Мне их искренне жаль. Черт
возьми, когда мы наконец решим эту проблему!
     Некоторое  время  я  издали  наблюдаю  за  неприятной  процедурой  этих
отказов.  Всего один раз лицо Веры Михайловны слегка смягчается,  и  на  нем
появляется слабое подобие эдакой снисходительной улыбки,  даже  скорее всего
лишь   намек  на   нее.   Она   протягивает  какому-то   человеку  квадратик
регистрационного листка. Этому счастливцу, очевидно, заказан номер.
     Улучив  момент,   когда  у  окошечка  становится  пусто,  я  захожу  за
перегородку и предъявляю недовольной Вере Михайловне свое удостоверение. Моя
улыбка при этом нисколько на нее не действует.  Кажется, даже наоборот: Вера
Михайловна еще больше настораживается.
     Мы  знакомимся.  И  я  напоминаю  про  недавнего жильца  "люкса".  Вера
Михайловна сухо отвечает,  что  она  уже  не  помнит,  как  этот человек там
поселился. Я, однако, прошу это обстоятельство уточнить. Вера Михайловна, со
вздохом пожав  плечами и  всем  своим  видом демонстрируя великое терпение к
всевозможным человеческим слабостям  и  глупостям,  тем  не  менее  начинает
просматривать записи в  книге регистрации и в каких-то блокнотах и тетрадях,
а  также  довольно пухлую  стопку  различных заявок  на  солидных бланках  с
печатями самых солидных учреждений.
     Запись о  проживании Николова в  "люксе" мы находим довольно быстро,  а
вот заявки на  него не  обнаруживается.  Одновременно мы устанавливаем,  что
поселился он в тот день, когда работала Вера Михайловна. Это для нее, как вы
понимаете,  малоприятное открытие.  Вера Михайловна с  минуту сосредоточенно
курит,  то ли вспоминая, то ли придумывая обстоятельства, по причине которых
Николов поселился в "люксе". Наконец она безапелляционно изрекает:
     - Видимо, случайно было "окно".
     Действительно,  "окно" было:  предыдущий жилец выехал,  оказывается, за
несколько часов до Николова.  Причем это было не ночью,  не рано утром,  а в
двенадцать часов дня,  в самый, так сказать, "пик", наплыв алчущих свободный
номер.  Но  Вера Михайловна почему-то держала "люкс" свободным эти несколько
часов,  пока не появился Николов.  Мало того.  Она даже не удовлетворила две
заявки на "люкс" из весьма солидных учреждений и  поселила людей,  указанных
там, в обыкновенные номера.
     Все  это  оказалось нетрудно установить,  стоило мне  только с  полчаса
поразмышлять над  всякими  записями  и  документами,  пока  Вера  Михайловна
"ликвидировала" скопившуюся было очередь у  своего окошка.  Когда она  вновь
оборачивается ко  мне,  я  вынужден задать ей целый ряд неприятных вопросов,
которые у меня возникли.
     Некоторое время Вера  Михайловна молчит,  что-то  обдумывая и  устремив
взгляд в пространство,  затем,  словно очнувшись, поправляет пальцем очки на
переносице,  не  спеша  закуривает,  энергично чиркнув  спичкой,  и  наконец
говорит, слегка понизив голос:
     - Я  вспомнила.  Да,  да,  конечно.  Сверху  был  звонок  насчет  этого
гражданина,  -  она бросает на меня многозначительный взгляд.  -  Мы в таких
случаях обязаны прислушиваться.
     - Чей же именно звонок?
     - Ну  это я  запомнить не в  состоянии.  У  нас десятки таких звонков в
течение дня.
     - Но вы их,  кажется,  записываете,  -  возражаю я  и раскрываю одну из
тетрадей. - Вот, пожалуйста. В тот день вы тоже записали. Видите? Звонили из
Совета Министров насчет директора сибирского завода Воловика,  из президиума
Академии  наук  насчет  академика  Сорокина.  А  насчет  гражданина Николова
никакой записи нет.
     - Значит,  не  успела записать.  У  нас же  тут сумасшедший дом,  а  не
работа. Вы же видите.
     - Выходит, простой недосмотр?
     - Боже мой,  ну конечно!  У  меня и  сегодня с  самого утра невыносимая
мигрень.
     Вера Михайловна прикладывает ладони к  вискам,  и  на суховатом лице ее
отражается страдание.
     Нет,  она больше ничего не  скажет.  И  к  откровенности расположить ее
невозможно. Тем более что она прекрасно понимает, что откровенность сулит ей
одни неприятности.
     - Видите ли,  Вера Михайловна, - говорю я тоже весьма многозначительно.
- Мы  не  случайно заинтересовались этим гражданином.  Он  замешан в  весьма
неблаговидных делах.  Поэтому  "сверху" вам  звонить о  нем  не  могли.  Это
первое.  Теперь второе. Раз уж мы им заинтересовались, то в конце концов все
раскопаем,  как вы понимаете.  Если вы не расскажете мне все,  как было,  вы
нам, конечно, помешаете, но...
     Тут я вынужден прерваться. К окошечку подходит интересная молодая особа
и, нагнувшись, говорит:
     - Мама, я тебе принесла...
     Но  тут  же  растер