нечно, задержится там, как же иначе.
  За это время наш сотрудник уже побывает по указанному им адресу, у
неведомого нам Миколы и его супруги. Так уж, для верности, чтобы "закрыть
вопрос".
  ...А утром у меня новая встреча.
  На этот раз с долговязым, широкоплечим латышом Освальдом Струлисом. Прямые
светлые волосы, чуть не до плеч, ему к лицу. Тяжелый, выдвинутый вперед
подбородок, глаза то серые, то голубые, по-моему, в зависимости от
настроения. Сейчас у Освальда настроение угрюмо-спокойное и глаза совсем
серые. "Как и его море в таком же состоянии", - неожиданно думаю я.
  Мы сидим в том же кабинете, где вчера я беседовал с Фоменко. Только
сегодня перед Струлисом сюда ненадолго заглянул Меншутин. Он действительно
очень переживает гибель Веры. Но его присутствие я все же с трудом выношу.
Как его выносят другие? Ведь он же, наверное, не только меня, но и всех
поучает и перед всеми красуется своей эрудицией, которой грош цена, своей
величественной осанкой и эдаким снисходительным, даже слегка
покровительственным вниманием. Что за тип! Интересно хоть одним глазом
подсмотреть, как он ведет себя с начальством. Тоже поучает или все-таки
заставляет себя выслушивать поучения? Нет, по-моему, его невозможно
выдержать даже в качестве подчиненного. А со мной он по-прежнему держится,
как профессор со студентом, и благоглупости так и прут из него.
  Поэтому молчаливый, сдержанный Освальд приносит мне в первый момент даже
некоторое облегчение.
  Памятуя вчерашнюю встречу с Фоменко, я с самого начала представляюсь
Струлису и показываю свое удостоверение. После этого он становится еще
угрюмее.
  Надо вам сказать, что вчера вечером, после разговора с Фоменко, я все-таки
не выдержал и заехал на работу. И позвонил в Ригу своему дружку Арнольду
Риманису. Он работает в республиканском уголовном розыске. Отличный парень
и талантливый сыщик. Мы знаем друг друга не понаслышке. Арнольду
достаточно дать в руки лишь одно, даже самое тоненькое и слабое звено, и
он медленно и терпеливо вытянет всю цепочку. И пунктуален он, как
хронометр. "Завтра звоню тебе в девять тридцать", - сказал он мне. И
действительно позвонил сегодня утром в это самое время и кое-что сообщил
дополнительно об Освальде Струлисе. Оказывается, при всех своих
отрицательных качествах, за которые его выгоняли с работы из двух
колхозов, и несмотря на его бесконечные ссоры с женой, он обожает ее и
сына, а ссоры происходят только на почве его слепой и неугомонной
ревности, которая тоже может любую женщину свести с ума. Хотя в
определенных дозах это каждой приятно, лукаво добавляет Арнольд. Словом,
ни о каком романе в Москве, даже о попытке его завести, речи быть не
может. И если в этом убежден Арнольд Риманис, то сомневаться не
приходится. Однако молоденькие сотрудницы министерства заметили, что
Струлис ухаживал за Верой. Ошиблись? Ну, нет. В таких вещах эти особы не
ошибаются. Что же тогда? Может быть, это было, так сказать, деловое
ухаживание? Какая-то помощь требовалась Струлису от Веры? Он же отменный
хитрец, ловкач и доставала. И его угрюмая внешность весьма обманчива. Да,
вот это и надо проверить в первую очередь. Ну, и, конечно, тот злосчастный
понедельник, особенно вечер того дня.
  - Когда вы приехали в Москву? - спрашиваю я.
  - В воскресенье, - хмуро цедит Струлис. - Не это, а то.
  - Вы приехали в командировку?
  - Да. Командировка.
  - С какой целью?
  - Получить два автомобиля, один автобус.
  - Вам это легко удалось?
  Струлис бросает на меня исподлобья быстрый, подозрительный взгляд.
  - Вполне законный порядок.
  В разговоре с таким сдержанным, немногословным человеком надо быть
особенно внимательным, чтобы суметь уловить еле заметные оттенки
настроений и интонаций. Сейчас я чувствую, что Струлис нервничает. Ему
явно не нравятся мои вопросы, относящиеся к его служебным делам здесь, в
Москве. Небось что-то крутит, ловчит к мухлюет. Но Вера вряд ли помогла
ему тут, несмотря на все круги, которые он вокруг нее делал. Не таким
человеком была Вера.
  - Вспомните, Освальд Янович, - прошу я, - что вы делали, как провели
следующий по приезде в Москву день - понедельник. Где были, с кем
встречались.
  - О, весь день... вспоминать?
  Точно так же ответил мне вчера и Фоменко. Приезжему действительно очень
трудно вспомнить во всех подробностях, от начала и до конца, один из
суматошных дней, проведенных в Москве. Особенно командированному, да еще
если он приехал с таким хлопотливым заданием.
  - Ну, вспомните хотя бы вечер, - соглашаюсь я.
  Я помню, эта моя уступка принесла Фоменко явное облегчение. Но тут я этого
не чувствую.
  - Зачем? - резко спрашивает Струлис, полоснув меня враждебным взглядом.
  Я с трудом удерживаюсь, чтобы не ответить резкостью. Нельзя. Вредно и
недостойно. И все-таки в голосе моем звучит неприязнь, тут уж я ничего не
могу поделать.
  - Я могу вам и не отвечать на ваш вопрос. И все равно вы обязаны ответить
на мой. Обязаны, Струлис. Но я вам все-таки кое-что объясню. Вы знаете,
что погибла сотрудница министерства Вера Топилина?
  - Знаю. Только это не объяснение.
  - Вы были с ней знакомы?
  - Да, был. Ну и что?
  - Вы встречались с ней вне министерства?
  - Это никого не касается.
  - Извольте ответить на мой вопрос. Мы ведем официальное расследование по
делу Топилиной.
  - Встречался... - стиснув зубы, цедит Струлис.
  - С какой целью?
  - Личной. Красивая девушка.
  - Не стройте из себя ловеласа, - строго говорю я. - Ваша Велта, по-моему,
этого не заслужила.
  Щеки Струлиса неожиданно розовеют, и в сузившихся глазах мелькает
растерянность. Он молчит.
  - Будете отвечать?
  - Нет.
  - Ладно. И так ясно. Теперь вспомните, что вы делали вечером в прошлый
понедельник.
  - Был в гостинице. Смотрел телевизор. Хоккейный матч. Рижане с московским
"Динамо". Потом звонил домой.
  - В котором часу звонили?
  - Около десяти. Можете проверить.
  - Обязательно.
  Мы действительно все проверим. Но я уже и так чувствую, что Струлис на
этот раз говорит правду. В тот вечер он не был с Верой. И я могу кончить
этот неприятный разговор.
  Мы сухо прощаемся.
  Струлис, не оглядываясь, уходит, аккуратно и неслышно прикрыв за собой
дверь.
  Некоторое время я еще сижу в кресле, курю и перебираю в памяти наш
разговор, сравниваю его со вчерашним. Чем-то они похожи. Да, да. И
Фоменко, и Струлис явно чего-то опасаются, когда речь заходит о их
служебных делах. Видимо, что-то там нечисто. Оба приехали получать
какие-то машины. И не все, видимо, ими тут законно делается, где-то они
хитрят, кого-то умасливают, кого-то обводят вокруг пальца и, естественно,
при этом все время чего-нибудь опасаются. Вот куда бы вам смотреть,
уважаемый Станислав Христофорович, а не учить других. Но только к Вере все
эти мелкие пакости отношения не имеют. Это уж точно.
  Я смотрю на часы. Ого! Через час ко мне в отдел приедет крымчанин Владимир
Лапушкин. Может быть, это он изображен на фотографии? Справка о нем из
Симферополя наконец пришла, это мне по телефону подтвердила Галочка.
Следовательно, надо ее успеть прочесть и обдумать.
  И я мчусь к себе в отдел.
  Эх, как приятно пройтись сейчас по улице. С утра снова выпал снег, но на
этот раз он и не думает таять. Наоборот, все больше подмораживает, и
холодный, прозрачный воздух, пронизанный солнцем, необычайно приятен после
стольких дней гнилой, тяжелой сырости.
  Но гулять мне некогда, мне надо спешить, и я в последнюю секунду все-таки
втискиваюсь в переполненный, уже трогающийся с места троллейбус.
  Приезжаю я вовремя. У москвича уже так развито ощущение времени, что он
умудряется буквально по минутам планировать не только бесчисленные свои
дела, но и скорость своего передвижения на всех видах общественного
транспорта с учетом их маршрута, а также всевозможных остановок и задержек
в пути. Это происходит почти автоматически. Я, например, не высчитывал,
сколько минут мне потребуется, чтобы после ухода Струлиса добраться от
министерства к себе на работу, но все же я чувствовал, что успею еще
выкурить сигарету, сдать ключ от кабинета, смогу даже две-три минуты
подождать троллейбус, и мне понадобится еще шесть или семь минут, чтобы
потом пересечь площадь, затем миновать дежурного и подняться к себе на
этаж, в свой отдел.
  Словом, как я уже сказал, приезжаю я вовремя.
  Материал, присланный из крымского управления о Владимире Лапушкине,
действительно представляет некоторый интерес. Правда, ничего порочащего
Лапушкина тут нет. Разве только, что он выплачивает алименты сразу двум
своим бывшим женам на двоих детей. Но выплачивает он аккуратно, и потому с
нашей стороны никаких претензий по этой части к Лапушкину нет. Правлением
же колхоза он характеризуется наилучшим образом. Честен, исполнителен,
инициативен, образован, опытен, чуток к людям, хороший товарищ... Боже
мой, сколько достоинств у одного человека! Кроме того, он еще активный
общественник и, как сказано в характеристике, "непрерывно работает над
собой", он даже редактирует сатирическую стенгазету.
  Ко всему этому блестящему перечню нашими товарищами из управления
добавлено, что Лапушкин общителен, имеет многочисленных знакомых, часто
бывает в командировках, не очень-то ограничивает себя в расходах, несмотря
на солидные алименты, любит одеться, кутнуть, не равнодушен к женщинам,
которые, в свою очередь, тоже оказывают ему внимание, ибо Лапушкин, ко
всему прочему, еще и хорош собой.
  Вот это-то средоточие добродетелей и обаяния вскоре и предстает передо
мной в лице весьма элегантного, худощавого молодого человека, улыбчивого и
полного дружелюбия. Лапушкин тщательно выбрит, только что весьма модно
подстрижен - узкие, длинные бакенбарды, уши прикрыты волосами, аккуратная,
сходящая на нет тяжелая грива волос. На Лапушкине модный, светло-серый в
полоску французский костюм-тройка, широкий и необычайно пестрый галстук.
Словом, как точно сказала о нем одна из девушек в министерстве, -
"рекламный мальчик". Когда он входит, комната моя наполняется резким
запахом одеколона.
  Мы здороваемся, разглядываем друг друга, я приглашаю Лапушкина
расположиться в кресле и закурить, после чего приступаю к уже приевшимся
мне вопросам:
  - Давно в Москве, Владимир Карпович?
  - Ровно две недели, - охотно отвечает он. - Отпуск использую. Круглый год,
знаете, живу на курорте, утомительно, - он позволяет себе пошутить. - Надо
когда-нибудь и в рабочей обстановке пожить. Спуску, знаете, себе не даю.
Каждый день культурные мероприятия. Сегодня, допустим, МХАТ. Комедия. Я
стараюсь только на комедии ходить. В крайнем случае - сатира, - и туманно
поясняет: - Как жанр, конечно. Сам, знаете, причастен. Газету редактирую.
"Штрихом и словом о нездоровом". Как название? Звучит, по-моему. Ну, еще
цирк уважаю. Не скрою. Новое здание особенно волнительно.
  - Но и дел не чураетесь? - усмехаюсь я, - Слышал, вы в министерство
заглядывали?
  - Да разве от этих дел куда убежишь? - подхватывает Лапушкин. - Услышали,
что я в Москву собрался, ну и подкинули. А я, знаете, от работы бегать не
привык. Интересы дела и интересы коллектива - это первое. Остальное
бульон, я вам скажу. Всякие там сюжетики, они для отдыха. Верно я говорю?
  - А у кого же вы в министерстве бывали?
  - У кого?.. - Он задумывается, а в глазах мелькает неуверенность, даже
почему-то испуг. - Я был... Даже не помню, честное слово... столько,
знаете, людей, контактов... - бормочет он. - И знаю их всех мало.
  Лапушкин просто на глазах тускнеет. Даже его роскошный галстук кажется уже
не таким ярким, и улыбка не такой ослепительной, и глаза не блестят, а
губы начинают мелко дрожать. Чего это он так испугался?
  - Вы товарища Меншутина там знаете? - спрашиваю я.
  - М-меншутина?.. Н-нет. Не знаю... То есть слышал! - спохватывается
Лапушкин. - Слышал. Н-но... Не видел. Лично. Не пришлось, знаете...
  - А секретаря его, Топилину?
  - Нет, нет! - в испуге восклицает Лапушкин. - Вообще... не знаю! - Он
энергично отмахивается обеими руками, словно прогоняя осу или даже что-то
еще опаснее.
  - Не знаете его секретаря? - удивленно переспрашиваю я, и в душе у меня
возникает какое-то беспокойное ощущение надвигающейся неприятности, может
быть, даже беды.
  - Секретаря знаю... Но что Топилина... откуда же? - все так же сбивчиво
лепечет Лапушкин. - Ну, сидела... и никаких... этих самых... сюжетиков...
  - Бросьте, Владимир Карпович, - не выдержав, говорю я. - Ведь вы за ней и
ухаживать пытались.
  - Я?! Никогда! - с необычайной горячностью восклицает Лапушкин. - Злые
языки! Бабьи! Из зависти!.. Из... из ревности! Сплетни разводят!
Конечно... одинокий мужчина... Молодой... недурен... образован...
кругозор...
  В бессвязных выкриках вконец разволновавшегося и перетрусившего Лапушкина
чувствуется, однако, набор давно отработанных аргументов.
  - Ну, хорошо, - обрываю я его. - Значит, Топилину вы не знаете. Тогда
напрягите свою память и постарайтесь вспомнить хотя бы вот что: как вы
провели прошлый понедельник, двенадцатого. Ну, хотя бы только вечер.
Это-то вы в состоянии сделать?
  - Вечер. Двенадцатого. Понедельник, - как ученик перед доской, повторяет
Лапушкин. - Одну минуту. Только сосредоточусь.
  Он заметно успокаивается.
  А у меня вдруг возникает досадное ощущение новой неудачи. В первый момент
мне показалось даже, что Лапушкин и внешне похож на того человека с
фотографии. Но сейчас я убеждаюсь, что ошибся. А уж внутренне... Вера
никогда бы в жизни не смогла влюбиться в этого жалкого человечка.
  Между тем Лапушкин торжествующе объявляет:
  - Вспомнил! Что было, то было. Театр Сатиры. "Баню" смотрел. Чтобы не быть
незрелым в этом вопросе. Четырнадцатый ряд партера. Мест не помню, заранее
говорю. Был с кузиной. Вот ее телефончик. Может подойти тетя.
  Он начинает торопливо рыться во внутреннем кармане пиджака. Но я
раздраженно машу рукой:
  - Не надо, Лапушкин. Верю. И можете идти. Я вас больше не задерживаю. До
свидания.
  Мне противно смотреть на этого человека, и я ничего не могу с собой
поделать.

  Сегодня мы хороним Гришу Воловича. Хороним почему-то не как обычно.
Траурный митинг в нашем клубе будет позже. А пока что гроб с телом Гриши
стоит в маленьком зальце при больничном морге.
  Возле гроба несколько женщин. Высокая, полная старуха с суровым лицом
держит за руку девочку лет семи, уже школьницу, под расстегнутым
пальтишком видны коричневое форменное платьице, черный фартук и
белоснежная каемка воротничка на тоненькой, нежной шейке. Девочка
испуганно жмется к старухе и оглядывает каждого входящего быстрым и
жалобным взглядом. Это старшая дочка Гриши, младшую, конечно, не привели,
а старуха - это, наверное, его теща. По другую сторону гроба стоит еще
одна старушка, маленькая, худенькая, сморщенная, в темном платке на
голове. Это мать Гриши. А рядом с ней молодая женщина, удивительно похожая
на Гришу, и всем ясно, что это его сестра. Вот и вся Гришина родня. Одни
женщины.
  Подальше от гроба, уже возле стен, стоим все мы, Гришины сослуживцы и
друзья. Мы все в штатском. Другой одежды нам на работе не положено. Мы все
из уголовного розыска, самого боевого и оперативного подразделения
милиции, в этом каждый из нас твердо уверен. Мы особое братство, боевое
товарищество, и смерть каждого из нас еще больше сплачивает остальных.
  Эти высокие мысли невольно приходят мне в голову, когда я вижу вокруг
посуровевшие, тяжело затвердевшие лица своих товарищей. Сколько,
оказывается, наших людей знало Гришу Воловича, сколько их сегодня пришло
сюда. Здесь, в этом зальце, места уже нет. Люди только заходят ненадолго
сюда, сняв шапку, замрут у гроба и снова выходят во двор.
  А во дворе собралась уже немалая толпа. И я обращаю внимание, что
большинство из них вовсе не работники милиции. Откуда они? Мужчины,
женщины, пожилые и средних лет, а рядом совсем молодые ребята и девчата,
скромно одетые, рабочего вида люди, судя по всему, жители этого района -
района, где был убит Гриша.
  Рядом с собой я обнаруживаю Николая Ивановича. Длинное лицо его с тяжелым,
оттянутым вниз подбородком и ввалившимися щеками, на которых пролегли
борозды и складки морщин, кажется сейчас совсем старым.
  - Откуда столько народу? - тихо спрашиваю я его, не поворачивая головы.
  - Объявление о похоронах всюду повесили, - тоже еле слышно отвечает он. -
По всему району. Неужто не видел?
  - Я тут с того раза не был. Что написали?
  - "При задержании опасного преступника погиб работник московской милиции
майор Г.А.Волович, - цитирует мне на память Николай Иванович. - Траурный
митинг состоится в морге районной больницы..." Ну, а дальше время, число и
адрес. Остальное на словах людям объяснили.
  - Выходит, жители пришли?
  - Именно.
  - И с того двора пришли?
  - Да. Это мы особенно постарались.
  - Небось знают, что Федька убил?
  - Ни одна душа не знает. Это мы тоже постарались.
  Я не выдерживаю и скашиваю глаза на Николая Ивановича. И начинаю кое-что
подозревать. А Николай Иванович в ответ на мой вопросительный взгляд чуть
заметно горько усмехается и все так же тихо объясняет:
  - Что в том сарае был Федька, знали только четыре человека: Анна
Сергеевна, его мать и Зинченко с Алешкой. Этих двоих мы арестовали, Анну
Сергеевну попросили молчать, ну, а старуха и без этого умрет, а не скажет.
  - А зачем все это? Пусть бы знали.
  - Кузьмич велел. Потом узнают А пока мы слух пустили, что это какой-то,
мол, неизвестный стрелял.
  М-да... Что-то затеял Кузьмич... Это уж точно. Даже узнавать себя в толпе
не велел, вспоминаю вдруг я Но вслух все эти мысли я, конечно, не
высказываю. Строгая наша служба приучает не бросаться словами. Вот и
Николай Иванович ничего больше не говорит, хотя, наверное, кое-что еще и
знает, раз был привлечен к этой работе.
  Со двора заходит начальник отделения милиции, где работал Гриша. Это
невысокий, плотный, седоватый подполковник, красное обветренное лицо и
совсем белые усы. Единственный здесь человек в форме. Он снимает фуражку
и, держа ее по форме на согнутой руке, на минуту замирает возле гроба,
сумрачно глядя на восковое Гришино лицо. Потом он делает шаг в сторону и
гудит простуженным басом:
  - Пора начинать митинг, товарищи.
  Затем, держа фуражку все так же, на согнутой руке, он почтительно подходит
к Гришиной матери и спрашивает:
  - Вы разрешите, Мария Трифоновна?
  Вместо ответа старушка вдруг утыкается лицом в его шинель и горько, в
голос плачет.
  Подполковник смущенно гладит ее плечо и еще больше мрачнеет, а стоящая
рядом Гришина сестра прерывающимся голосом просит:
  - Мама, не надо... Ну, перестань, мама...
  Она наконец отрывает старушку от подполковника, и та плачет уже у нее на
груди. А молодая женщина утыкается лицом в ее платок и, кажется, тоже
беззвучно плачет.
  Подполковник делает нам знак.
  Мы подходим к гробу, легко, совсем легко поднимаем его на плечи и медленно
направляемся к выходу.
  Большой двор полон людей. Вся округа собралась тут. Еще бы! Такое событие.
Ведь многие слышали выстрелы в ту ночь, и все уже о них знают. Все знают,
что милиция задерживала опасных преступников. Ведь это же небывалое дело -
чтоб стреляли. И вот убит человек. Не в газете об этом читают, не в книге,
а вот сами видят, своими глазами. Как же случилась такая беда, как все
там, ночью, произошло? И кто такой убитый человек? Это, конечно,
заинтересовало каждого и каждого взволновало. Потому так много народу
собралось здесь.
  Возле дверей морга, на ступенях установлена высокая подставка для гроба, а
в стороне на длинном металлическом штативе укреплен микрофон.
  Мы бережно опускаем гроб и отходим, сливаемся с толпой. Около него
остаются только близкие, три женщины и маленькая девочка. Они сейчас
никого не видят и ничего не слышат. Они не спускают глаз с утопающего в
цветах тонкого, желто-окостеневшего профиля. Они прощаются...
  К микрофону подходит подполковник, откашливается, расправляет рукой усы и
без всякой бумажки, без заранее написанной и утвержденной кем-то речи