сь драматизм сложившейся ситуации.
  - Ну, и что же вы решили? - спрашиваю я.
  - А что тут решить? Проанализировали все расходы. Выясняется, что никак
без свободных денег не обойтись. Банк ведь только безналичные платежи
разрешает, да и то не все, а строго по смете. Словом, идиотское положение,
я тебе скажу. И как хозяйственники наши выкручиваются, как они еще спят по
ночам, ума не приложу. Я и то спать перестал.
  - Как-то все-таки выкручиваются, - с сомнением говорю я. - Вы бы
посоветовались.
  - Советовался. Это, я тебе скажу, надо другую голову иметь, чтобы
выкручиваться, знания, связи, время. А мы в гаражных да жилищных
кооперативах, между прочим, трудимся на общественных началах. Мы не
хозяйственники. И на службу к себе опытных хозяйственников пригласить не
можем. Так что как хочешь.
  - Ну, и как же вы устроились? - сочувственно интересуюсь я. - И как другие
устраиваются?
  - А вот кто как сможет, поверишь? - с неиссякаемым оптимизмом восклицает
Петр Львович и даже подпрыгивает в кресле от возбуждения. - У каждого свои
секреты. Мы, например, нашли золотого человека. Дикие связи. Есть машина,
мечтает о гараже, живет рядом. Ну, мы его без всякой очереди, конечно,
приняли.
  - Что же он вам обещал? - спрашиваю я, до крайности уже заинтригованный
этой историей.
  - Все! - азартно восклицает Петр Львович. - Все, что надо. Представляешь?
И в качестве задатка он нам трубы пробил. По всей Москве искали. Полгода!
А он пробил. И кран на стройку достал. Тот самый, ты его видел.
  Но тут, спохватившись, он снова начинает разводить пары в своей трубке,
краснея от натуги и изо всех сил чмокая губами. Добившись наконец своего,
он с наслаждением затягивается и неожиданно спрашивает:
  - Слушай, а может, послать мне все это к черту, а? На кой хрен мне все эти
неприятности? Все-таки профессор, доктор наук, имя у меня, положение, что
ни говори. Как думаешь?
  - А что вам ваш консультант советует?
  - Какой консультант? Ах, Станислав Христофорович? Да он...
  - Кто-кто? - в изумлении переспрашиваю я. - Как вы сказали? Станислав
Христофорович?
  - Ну да...
  - А, простите, фамилия его как?
  - Фамилия? Меншутин. Вы его знаете? Между прочим, очень уважаемый человек.
Крупный руководитель.
  Петр Львович до крайности удивлен и заинтригован моей реакцией на это
открытие. А я уже досадую на себя за то, что не смог сдержаться. Но
возникновение Станислава Христофоровича было столь неожиданным и
эффектным, что я на минуту забылся. Боже мой, как узок мир!
  Расстаемся мы поздно, к тому же после солидной дозы коньяка, которую
все-таки влил в меля уважаемый профессор, хотя я ничем не смог успокоить
его встревоженную душу.

  Сегодня суббота, и я позволяю себе подольше поспать. Потом не спеша
завтракаю в полупустом кафе и звоню товарищу Зеликовскому, заведующему
ателье, где работает Павел, уславливаюсь о встрече. В голосе заведующего
чувствуется некоторая нервозность. Да и кто любит, когда его тревожит
милиция, к тому же еще по неизвестному поводу.
  Затем я не без труда натягиваю на себя пальто, нахлобучиваю невообразимо
лохматую, прямо-таки разбойничью ушанку, которую мне тоже невесть где
раздобыли ребята, и в таком непривычном виде выхожу на улицу.
  Холодно, пасмурно, метет поземка. Людей и машин вокруг значительно меньше,
чем вчера.
  Где находится нужное мне ателье, я представляю весьма приблизительно и
вынужден обращаться с расспросами к прохожим. Затем приходится
воспользоваться услугами автобуса, а потом и трамвая. Впрочем, я, кажется,
следую не самым кратким путем. Так всегда бывает в чужом городе, как ни
расспрашивай дорогу. И мороз, по-моему, усилился.
  Но вот наконец и ателье. За мной с шумом захлопывается одна дверь, потом
вторая. И я пока только лицом чувствую живительное тепло вокруг себя. А
окоченевшие ноги начинают ныть все сильнее.
  Молоденькая приемщица в аккуратном голубом халатике и с наимоднейшей,
прямо-таки ошарашивающей прической с любопытством оглядывает меня сильно
подведенными глазами, веки масляно-голубые, ресницы и брови
угольно-черные. Если здесь и шьют с таким же вкусом, можно посочувствовать
заказчикам. Впрочем, у меня вид тоже не самый привлекательный и я стараюсь
побыстрее миновать приемное помещение с рядами примерочных за пестрыми
занавесками, с высокими зеркалами, диванами, круглым столом у окна,
заваленным всякими журналами мод и газетами.
  В маленьком, тесном кабинете заведующего меня встречает высокий, полный,
медлительный человек, лысоватый, с помятым, рыхлым лицом, у него длинные
седые виски и печальные глаза с фиолетовыми, набрякшими мешками. На вид
ему за пятьдесят.
  - Эдуард Семенович, - нерешительно представляется он.
  Мы знакомимся. Я объясняю, что временно назначен в помощь местному
участковому инспектору, никаких претензий ни к самому Эдуарду Семеновичу,
ни к его коллективу мы не имеем, а хочу я просто с этим коллективом
познакомиться.
  На бабьем, оплывшем лице Зеликовского не отражается никакой радости или
хотя бы облегчения. Он сипло вздыхает, проводит пухлой рукой с толстым,
врезавшимся в безымянный палец обручальным кольцом по редким волосам, и
грустные, навыкате глаза его, кажется, становятся еще печальнее.
  - Что ж вам сказать, - неожиданно тонким, чуть не женским голосом
произносит он. - Коллектив у нас в целом здоровый. Со стороны
администрации жалоб нет. План за ноябрь выполнили досрочно, хотя много
товарищей болело. И сейчас болеет. На Доске почета треста два наших
товарища. А вообще, с кадрами беда... - заключает он и снова шумно
вздыхает.
  - Вот мне известно, - говорю я, - что ваш работник Николай Ломатин
допустил...
  - Да, да! - пискляво подхватывает Зеликовский. - Администрация в курсе.
Коллектив тоже. Прискорбный случай. Обсуждали и единодушно осудили.
  Это был случай, когда пьяный Ломатин пришил все пуговицы на внутреннюю
сторону пиджака и в таком виде вынес его заказчику. А когда тот
возмутился, Ломатин пытался силой натянуть на него этот пиджак. Скандал
произошел немалый.
  - А в прошлом судимые у вас в коллективе есть? - спрашиваю я без
какой-либо особой заинтересованности, тоном своим будничным подчеркивая,
насколько такой вопрос для меня обычен и, в некотором смысле, даже
формален.
  - Судимые? А как же! - пищит в ответ Эдуард Семенович. - Само собой, есть.
Администрация к ним подходит с особой чуткостью и бдительностью. Как
положено. И потому никаких эксцессов с ними не отмечено. Уверяю вас. Я и
сам терпелив с ними, как йог, - добавляет он так грустно, что все
предыдущее и оптимистичное на этот счет теряет, мне кажется, последнюю
достоверность.
  - А кто именно у вас такой? - прошу уточнить я и достаю записную книжку.
  - Именно? - переспрашивает Эдуард Семенович и беспокойно ерзает в своем
кресле. - Одну минуту. Для точности я сейчас приглашу Нину Владиславовну,
нашего бухгалтера.
  - Почему бухгалтера? - с недоумением спрашиваю я.
  - Ах! - машет пухлой рукой Зеликовский. - Молодая женщина, прекрасная
память.
  - Может быть, все-таки вспомните сами? - сухо говорю я. - А уж потом, если
потребуется, уточним. Беседа наша все-таки конфиденциальная.
  Мне сейчас вовсе не нужна молодая женщина с прекрасной памятью, которая
сама будет влезать мне в печенки.
  - Конечно, конечно. Пожалуйста, - угодливо пищит Эдуард Семенович, уловив
недовольство в моем тоне. - Значит, так. Ну, во-первых, это Постников
Павел.
  Я записываю и жду, что он скажет дальше.
  - Значит. Постников, это раз... - мямлит Эдуард Семенович, с тоской
поглядывая на дверь. - Кто же еще?.. Если бы один Постников... Значит,
так... Постников...
  - Ладно, - снисходительно говорю я. - Давайте пока остановимся на этом
Постникове. Остальных, я надеюсь, потом вспомните. Как он себя ведет,
Постников ваш?
  Зеликовский заметно приободряется. Глаза его теряют свое тоскливое
выражение, взгляд оживляется. Он наклоняется ко мне и многозначительным
тоном произносит:
  - Внешне он ведет себя вполне сознательно.
  - Как это понимать?
  - А так. У администрации нет к нему претензий. Пошив отличный. Дамы
довольны. Вкус, воображение, линии, - Зеликовский поднимает руки, откинув
кисти в стороны, как восточная танцовщица, и даже пытается шевельнуть
жирными плечами, изображая особую элегантность покроя. - Хорошим портным,
я вам доложу, надо родиться. В нашем доме моделей мои фасоны - например,
шикарное вечернее платье с разрезом на боку, рукав - кимоно с вышивкой и
глубокий вырез на спине - это платье получило приз. Его возили в Москву. К
сожалению, мало идет. Не развит вкус. Возможно, и дороговато. Я вам
сейчас...
  - Простите, - прерываю я его. - О ваших фасонах мы поговорим потом. Вот вы
сказали, что Постников внешне ведет себя хорошо. Как это все-таки понимать?
  - Как понимать? - настороженно переспрашивает Эдуард Семенович, и
настроение у него заметно портится. - А понимать надо так, что влезть в
него мы не можем. И поручиться тоже. Груб, между прочим. Не услужлив. Дамы
- народ нервный, требовательный, скандальный. Их наша кипучая жизнь такими
делает плюс природа, конечно. Надо с этим считаться? Непременно! Ну, не
так она тебе скажет, ну, сердечко свое больное на тебе сорвет,
покапризничает, наконец. Дома-то она ведь всем угождает. Ну, а тут ты ей
угоди. И все терпи. Допустим, ей сперва хотелось вшивной рукав, а вот
теперь реглан. Или еще того хуже возьмем. Сначала - цельнокроенное, а
потом ей в головку пришло отрезное. Бывает с ихним полом это? Сколько
хочешь...
  Больше я уже сдерживать улыбку не могу и спрашиваю:
  - А Постников, значит, навстречу не идет?
  - Нипочем. Я ему говорю: "Паша, надо быть добрым". А он только недовольно
зыркнет на меня и уходит. Между прочим, и общественный долг свой не
понимает. Осенью этой ездили, к примеру, на картошку, в колхоз. Все, как
один. А он уперся, и ни в какую. Я ему говорю: "Ты смотри, научные
работники и те едут. Юристы, я очень извиняюсь, тоже едут. А ты?" - "А я,
говорит, болен. У меня язва" - "Ну, и что, говорю? У всех какая-нибудь
язва. А нам лицо коллектива надо показать". Не понимает. Он болен! Как
будто я, например, не болен. А поехал. Хотя потом и бюллетенил, и страдал.
  На отечном лице Эдуарда Семеновича отражается целая гамма чувств, тут и
страдание, и стыд, и беспокойство, и деловая озабоченность, но над всем
этим преобладает некое опасение. Это последнее чувство, вероятно, имеет
отношение к моему визиту. Я его, конечно, понимаю. К сожалению, по
приятным поводам работники милиции чаще всего не являются. А Зеликовский
чувствует себя ответственным за целый коллектив очень разных людей.
Человек он, мне кажется, добрый, совестливый и работу свою любит. Ну и
конечно же он хочет жить спокойно. Это тоже понятно.
  - Словом, - говорю, - этот Постников причиняет вам немало хлопот, так я
понимаю?
  - Не говорите, - шумно вздыхает Эдуард Семенович, - До тюрьмы сорванцом
был и после таким остался. Я же его помню. Мать у нас уже сколько лет
работает, швея. Последние слезы из-за него льет. Смотреть на нее больно,
на Ольгу Гавриловну.
  - Значит, выходит, что у матери к нему претензии есть, а у администрации
нет? - строго спрашиваю я.
  Но Эдуард Семенович, видимо, что-то улавливает в моем тоне и кроме
строгости. На лице его снова проступает тревога.
  - Ах, господи! Я же вам совершенно официально заявляю, - для
убедительности он протягивает руки и мелко трясет ими передо мной, словно
заклиная в чем-то. - Есть претензии, есть! Да вот вам пример, если угодно.
С месяц назад приносит заявление: неделю за свой счет. Это в конце года!
"Зачем тебе неделя?" - спрашиваю. "В Москву, говорит, надо, по личным
делам". - "Какие, говорю, могут быть личные дела, когда конец года у нас?"
Но вижу, он сам не свой. "Не дадите, говорит, так уеду". И я вижу: уедет.
Убьет меня и уедет. Ну что делать? Пришлось дать.
  - Это когда же было? - равнодушно спрашиваю я, так равнодушно, что,
по-моему, любой человек должен от такого равнодушия насторожиться. Это я,
правда, уже потом сообразил. Но Эдуард Семенович, к счастью, моего
волнения не замечает, он и сам достаточно взволнован.
  - Когда это было? - пискливо переспрашивает он. У многих людей такая
манера: сначала переспросить, прежде чем ответить. - Сейчас скажу точно.
Один момент.
  Он с усилием наклоняется, открывает тумбочку стола, выдвигает ящик и
достает оттуда тетрадку. Полистав ее своими толстыми пальцами и заодно
немного отдышавшись, он находит нужную запись и читает, водя пальцем по
строчке:
  - Вот, пожалуйста. Уехал десятого прошлого месяца, то есть ноября.
Вернулся и вышел на работу пятнадцатого.
  Я на секунду даже задерживаю дыхание, чтобы не выдать себя. Ведь убийство
Веры произошло двенадцатого...
  - Какой же он вернулся из этой поездки, не обратили внимания? -
откашлявшись, спрашиваю я.
  - Ну да. Ну да, - кивает Эдуард Семенович. - Представьте себе, сразу
обратил внимание. Да и все обратили внимание. Просто нельзя было не
обратить. Он же сам не свой приехал.
  - А мать? - резко спрашиваю я.
  - У нее, бедной, одна только: слезы, - шумно, со свистам вздыхает Эдуард
Семенович. - Вот слез стало больше. Это я вам точно могу сказать.
  - Тогда вот что, - подумав, говорю я. - Об остальных мы с вами поговорим
позже. Сначала попробуем тут разобраться. Ольга Гавриловна сейчас на
работе?
  - А как же? Конечно.
  - А Павел?
  - Не вышел! - тонко и возмущенно восклицает Зеликовский. - Не вышел на
работу, и все! Почему - неизвестно. И мать не знает. Вот, пожалуйста.
  - Та-ак... - киваю я и секунду пристально и молча смотрю в небольшое,
подернутое ледком окно, кое-что прикидывая в уме, и, решившись, говорю: -
К вам просьба, Эдуард Семенович. Попросите Ольгу Гавриловну сюда или в
другое место, где нам не помешают. Я с ней побеседовать хочу.
  - Ради бога, ради бога... - суетливо восклицает Зеликовский, с трудом
вырывая свое грузное тело из кресла. - Позову. Сюда. Вы сидите. Фу!..
  Он, сопя, поднимается наконец на ноги и выплывает из кабинета.
  Через минуту в дверь раздается негромкий стук. Я встаю, открываю ее и вижу
на пороге высокую, костлявую женщину в синем халате, седые волосы собраны
в небрежный пучок на затылке, лицо суровое, замкнутое, с плотно сжатыми
губами, и глубоко запавшие, в темных обводах глаза. Ох, сколько же
пережила на своем веку эта женщина! И совсем не осталось в ней, мне
кажется, мягкости, душевности и теплоты.
  - Заходите, Ольга Гавриловна, присаживайтесь, - говорю я, указывая на стул
возле небольшого круглого столика в углу кабинета, где лежит несколько
пестрых журналов мод.
  Она молча кивает мне и опускается на стул. Большие, в темных трещинах
руки, сцепившись, ложатся на колени.
  Я не сразу приступаю к разговору. Это ведь совсем не просто. Очень много
зависит от первых слов, от верно найденной интонации. А с Ольгой
Гавриловной, я чувствую, от этого будет зависеть все. Но и затягивать
молчание тоже нельзя.
  - Мне надо с вами посоветоваться насчет Павла, Ольга Гавриловна, - говорю
наконец я. - Вам, наверное, Эдуард Семенович уже сказал, кто я.
  Она снова кивает, не проронив ни слова и не поднимая на меня глаза.
Тяжелые, со вздутыми венами руки по-прежнему покоятся на сдвинутых
коленях. Я никак не могу заставить себя не смотреть на них.
  Но тут я вдруг замечаю, как по сухим, морщинистым щекам женщины начинают
катиться слезы. Она не шевелится, не вытирает их, даже не всхлипывает. Она
сидит молча, опустив седую голову, словно окаменев, и только катятся и
катятся слезы по желтому, будто неживому лицу и капают на халат. Я еще
никогда не видел, чтобы так плакали. Мне кажется, это какой-то предел
горя, вершина отчаяния, что сильнее уже человек страдать не может.
  И мне становится не по себе. Я подаюсь вперед и невольно провожу рукой но
ее руке:
  - Что с вами, Ольга Гавриловна?
  Она еще некоторое время молча и неподвижно сидит, не отвечая мне и,
кажется, даже не замечая меня, потом с усилием расклеивает сухие губы и
еле слышно произносит:
  - Нет у меня Павла...
  - Ну, как же так - нет? - возражаю я. - Ведь еще утром был. Куда он
пошел-то сегодня?
  - Не знаю, - она качает головой. - Пес зашел за ним утром и увел.
  - Пес?
  - Ну да...
  И я догадываюсь, что это кличка.
  - Куда увел?
  - Есть у них одно место. Я подглядела.
  - А зачем увел?
  - Чего-то, значит, над Пашкой задумали.
  - Что ж, вы полагаете, его уже и в живых нет, что ли?
  Я заставляю себя усмехнуться.
  Но на самом деле мне не до смеха. Я знаю, чем кончаются порой такие
истории.
  - Уж я-то зараз поняла... - еле слышно произносит Ольга Гавриловна.
  - А может, Павел с ними чего-то задумал? - на всякий случай спрашиваю я. -
Ведь дружки они старые.
  - Были дружки...
  - Ольга Гавриловна, а зачем Павел в Москву ездил?
  - Да к Ленке, сказал. К сестре. Проведать.
  - Давно собирался?
  - Давно... Да вот Ленка потом звонила. Обижалась. Уехал и не простился
даже.
  - Не простился? Как же так?
  - А вот так. Разве у него чего узнаешь? Как туча вернулся. Тогда и сказал:
"Не жить мне больше". Вот я каждый день и тряслась. И ждала. Ну, а
сегодня, значит, Пес за ним и пришел...
  Все это она говорит таким безжизненным, тупым, каким-то угасшим тоном,
словно давно все перегорело у нее в душе и сил больше никаких уже нет,
чтобы вынести все, что на нее навалилось.
  А я думаю о последней поездке Павла в Москву. Конечно же он не к сестре, а
к Вере ездил. И когда случилась беда, а если называть своими словами, то
преступление, он кинулся обратно, домой, и ему было не до прощания с
сестрой. А ехал он, наверное, для решительного объяснения с Верой.
  - Скажите, - обращаюсь я к Ольге Гавриловне, - вы не обратили внимание,
Павел получал письма из Москвы?
  - Получал...
  Она вдруг поднимает голову и с нескрываемой тревогой, пытливо смотрит мне
в глаза.
  - Неужто там... что случилось?.. - шепчет Ольга Гавриловна, и ее пальцы
снова судорожно сцепляются на коленях, как бывает, когда человек готовится
ощутить сильную боль.
  И это ожидание боли вдруг передается и мне. Я тоже незаметно для себя
понижаю голос и с беспокойством спрашиваю:
  - С кем?.. С кем могло там что-то случиться?
  Но тут взгляд Ольги Гавриловны внезапно гаснет, она опускает голову.
  - Почем я знаю... - прежним тусклым, безжизненным голосом произносит она.
  И я с необычайной ясностью вдруг ощущаю, что эта женщина что-то
недоговаривает и чего-то боится. Неужели она знает, что произошло в
Москве? Знает и молчит? Невероятно! Впрочем... Это же ее сын. Которого она
уже раз теряла. Который бежал и попался... Уголовник Пашка-псих...
Которого Вера...
  Я чувствую, что все больше запутываюсь, что уже не верю себе, своим
впечатлениям, своим чувствам и своим выводам. Мне все время чего-то не
хватает. Чего же мне не хватает?
  - Расстроенный, значит, вернулся? - спрашиваю я почти машинально, занятый
своими мыслями.
  - Страх какой приехал, - кивает поникшей головой Ольга Гавриловна. - А
сегодня вот Пес пришел...
  Только сейчас, когда она в третий раз упоминает эту кличку, до моего
сознания доходит наконец так внезапно возникшая и, кажется, весьма опасная
ситуация, в которой оказался Павел. Впрочем, это еще вопрос, для кого она
опасная. Возможно, для Павла, а возможно, и для кого-то еще, если эта
шайка задумала преступление. А она, видимо, что-то задумала, об этом
говорил вчера Василий Иванович.
  - Кто такой Пес? - спрашиваю я.
  - Ленька Шебунин. Судили его вместе с Павлом.
  - Не за грабеж?
  - Кажись, да. По другой статье, одним словом.
  - И уже вышел?
  - Через год после Павла. Ну да моему-то добавили. Вот Пес и увел его
сегодня...
  Я больше не могу слышать это обреченное "увел", оно бьет мне по нервам.
Увел, увел... Куда увел? Зачем? На расправу? Или на преступление?
  - Куда он его увел? - говорю я вслух.
  - Подсмотрела я их место...
  - А зачем Павел пошел?
  - Почем я знаю...
  Голос по-прежнему тусклый, седая голова безвольно опущена на грудь. И эта
тупая о