оса,
когда именно они познакомились, я не задавал. Лишь уловил его позицию, и
все, уличать не стал.
  - Правильно, - одобряет Кузьмич и добавляет: - Вообще это по-человечески
даже понять можно. Позицию такую. Человек убит, дело темное. А тут еще и
кража к нему тянется. Лучше подальше от всего держаться. Такой возможности
не упускай. Не настраивай себя заранее на обвинительный лад, опасно это.
Пока что Купрейчик жертва преступления, не забывай.
  - Не забываю, Федор Кузьмич, - с сомнением в голосе отвечаю я. - Но
все-таки кое-что тут настораживает, вы согласны?
  - Что ж, пожалуй. Разговор надо с ним продолжить, вот и все.
  - Он и сам так настроен. Телефон мой записал.
  - Вот и прекрасно. Что еще у тебя?
  - А еще одна женщина во дворе узнала по фотографии Чуму.
  - Та-ак, - настороженно произносит Кузьмич.
  - Он к ней подсел во дворе, когда она с внуками там гуляла, - продолжаю я.
- Расспрашивал про жильцов, и в том числе про квартиру Купрейчика. Кто там
живет, когда уходят, когда приходят. Словом, велась обычная подготовка к
краже.
  - Все это они должны были от Гвимара Ивановича знать, - говорит Денисов.
  - Всего он мог и не знать, - возражаю я.
  - Узнала Чуму, говоришь? - задумчиво спрашивает Кузьмич.
  - В том-то и дело. И это тоже подтверждает его участие в краже. Не говоря
уже о перчатке. Кстати, вторую при нем не нашли? - обращаюсь я к Вале.
  - Нашли, - отвечает тот, - почему-то он ее не выбросил. - И в свою очередь
спрашивает: - А зеленые "Жигули" эта женщина во дворе не видела?
  - Нет, - говорю я. - Они же на улице стояли, их ведь тот таксист видел,
как его?
  - Аверкин, - подсказывает Денисов. - Он-то и видел их там. Но во двор они,
значит, не заезжали ни разу, даже в день кражи?
  - Выходит, что нет.
  - А я все-таки думаю, что в тот день, вернее в то утро, они во двор
заехали, - качает головой Валя. - Хоть на минуту. Четыре или даже пять
чемоданов тащить через весь двор и по переулку опасно. Лишний риск.
  - Пожалуй, что так, - соглашается Кузьмич. - А значит, кто-то машину во
дворе должен был видеть.
  - Кража могла произойти, - говорю я, - или с половины девятого, Когда
Виктор Арсентьевич и его супруга уходят на работу, до половины десятого,
когда выходит гулять та женщина с внуками, или с половины двенадцатого,
когда они уходят домой, до половины первого, допустим, потому что около
двух Леха уже садился в такси у Белорусского вокзала.
  - Вещи они увезли на дачу, - замечает Валя. - Это мы уже, считайте, знаем.
А езда туда и обратно занимает часа полтора. Значит, второй промежуток
следует сократить, я думаю, вдвое, с половины двенадцатого до двенадцати.
Вот тогда Леха мог около двух оказаться возле Белорусского.
  - Вообще странно, почему ему надо было обедать непременно на Белорусском
вокзале, - добавляю я. - Ведь они с дачи возвращались мимо Киевского
вокзала. И потом, время ему потребовалось не только чтобы добраться до
Белорусского вокзала, но еще и заскочить в ресторан там, испугаться,
выскочить обратно, найти такси. Нет, второй промежуток для квартирной
кражи вообще отпадает. - И я убежденно заключаю: - Она произошла с
половины девятого до половины десятого.
  - Про все про это, милые мои, - говорит, вздохнув, Кузьмич, - нам должен
рассказать Чума. Обязательно должен будет рассказать. Его допрос сейчас -
самое главное дело. Вот завтра с утра мы с Виктором Анатольевичем и
займемся. Ты от этого будешь освобожден, - оборачивается Кузьмич к Вале. -
Твой вид сильно ему настроение испортит. А он и без того обозлен не знаю
как. А вот ты, Лосев... - Кузьмич задумчиво смотрит на меня. - Ты, пожалуй
что...
  - Мне хорошо бы поприсутствовать, Федор Кузьмич, - говорю я. - Мой вид не
злость, а испуг вызовет. Как привидение, можно сказать. Как тень отца
Гамлета, что ли.
  - Ладно, - усмехается Кузьмич. - Присутствуй, - и смотрит на часы. - Пора
ехать, милые мои. А то вообще не пустят.
  Он достает из ящика стола большой пакет с апельсинами, и мы все едем в
госпиталь к Пете.

  Утром Кузьмич вызывает меня к себе и говорит:
  - Виктор Анатольевич приехать не может, сейчас звонил. Предложил первый
допрос Чумы провести без него. Откладывать это нельзя. Давай-ка прикинем
план и тактику. Допрос важный и не простой.
  Я когда-то уже рассказывал, как сложен допрос по тяжкому преступлению, тем
более опытного преступника. Вот к такому допросу мы с Кузьмичом и начинаем
готовиться. На столе перед нами довольно пухлая папка уже скопившихся
материалов по делу. Кузьмич придвигает ее ко мне и говорит:
  - Давай-ка, милый мой, для начала вспомним все, что мы знаем о Чуме.
Поройся-ка здесь.
  Я перебираю бумаги и медленно начинаю перечислять:
  - Ну, во-первых, его зовут Совко Николай Иванович...
  - Вот, - поднимает палец Кузьмич, переставая вертеть в руках очки. - С
этого момента кличку забудем. Николай Совко он для нас. Так. Давай дальше.
  - Дальше адрес, - продолжаю я, - по которому он, однако, редко бывает. Там
живут его мать, жена и дочь. Мать его любит и защищает. Жена, видимо, уже
не любит и подала на развод. Дочка... Ну, он ее явно не любит, как и жену.
Иначе заботился бы, появлялся в доме. А вот дочка его - мы не знаем,
может, и любит. Но скорей, нет. Это чувство взаимное, мне кажется.
  - Правильно, - кивает Кузьмич. - Исключения подтверждают правило. А как
думаешь, мать он любит?
  - Не знаю, - помедлив, отвечаю я. - Мать ведь может любить и без
взаимности.
  - Именно что. Словом, по его месту жительства мы мало что знаем. А в
интересах дела надо знать. И не только отношения в семье. Там все его
связи, и преступные, и личные, все главные связи. М-да... Придется тебе,
Лосев, в тот город съездить, вот что я скажу. А пока, в допросе Совко, это
больше область разведки, чем средство уличения или даже воздействия. Жаль.
Место жительства - важная область. Ну ничего. Сохраним для будущего. Давай
дальше. Что мы еще о нем знаем? Перейдем-ка теперь к московским его связям.
  - Тут дело обстоит веселее, - говорю я. - Знаем мы их почти всех. Это
Леха, покойный Гвимар Иванович, тот седенький, с которым Гвимар Иванович
ссорился во дворе, и двое из красного "Москвича", имена их мы сегодня
узнаем.
  - А того седенького, видимо, Лев зовут, дальше пока неизвестно, -
задумчиво вставляет Кузьмич.
  - Но пока ясно, - продолжаю я, - что те двое - москвичи. Владелец красного
"Москвича", скорей всего, парень с зеленым кашне, в день кражи он выбегал
из ворот к "Жигулям", значит, за рулем сидел второй. Вот такие связи в
Москве у Чумы, то есть у Совко.
  - Да, - кивает Кузьмич. - И еще Муза, не забудь.
  - Ну конечно! - спохватываюсь я. - Самое главное.
  - Не самое. Но забывать нельзя. Как, по-твоему, он к ней относится?
  - Кажется, сильно увлечен, - говорю я. - Мне он даже сказал, что убьет ее,
чтобы другому не досталась. И вот хотел с собой увезти, чуть не насильно.
  Мы еще некоторое время обсуждаем наши сведения о Совко, его связи и его
характер. Да, характер его мы уже тоже в общих чертах знаем - коварный
характер, обманчивый, злобный и опасный. И манеры такие же. Словом, для
первого разговора с Совко мы, пожалуй, готовы.
  Кузьмич смотрит на часы, потом звонит в наш внутренний изолятор, где
сейчас находится Совко, и просит доставить его на допрос.
  Проходит совсем немного времени, и в дверь раздается аккуратный стук. На
пороге появляется конвойный.
  - Товарищ подполковник, - докладывает он, - арестованный Совко доставлен
для допроса.
  - Заводите, - кивает Кузьмич.
  И вот Совко перед нами.
  Он все такой же - пухлые, яркие губы, голубые, прозрачные глаза, даже
светлые волосы по-прежнему лежат аккуратно и почти изящно. Да и сам он за
эти сутки не потерял изящества в своем хорошо сшитом и почти не измявшемся
костюме. Видно, в камере он устроился по-хозяйски, привычно и уверенно. Он
и вообще-то не потерял уверенности и, кажется, вполне пришел в себя после
столь неожиданного ареста.
  Высокий, стройный, он входит энергично и подчеркнуто спокойно, а на узком
нежно-розовом лице сияет безмятежная, прямо-таки детски-наивная улыбка. Он
уже готов и сказать что-то в таком же роде сидящему за столом Кузьмичу, но
тут он видит вдруг меня, расположившегося в стороне, на диване, и сразу,
конечно, узнает. Как будто облачко проходит по его лицу, на миг
стискиваются зубы, даже ритм движений сбивается, когда он делает несколько
шагов, подходя к столу. Все это, конечно, едва заметно, но слишком велико
напряжение встречи, чтобы я мог упустить такие признаки очевидного его
смятения. Да, увидеть меня он, конечно, не рассчитывал, и теперь его план
поведения на допросе скомкан, даже вообще проваливается, - надо срочно
перестраиваться, искать новую линию поведения и защиты. А пока он в явном
смятении, и надо быстрее воспользоваться этим моментом.
  - Садитесь, Совко, - как всегда спокойно, даже буднично говорит Кузьмич. -
Для начала хочу вас предупредить. Игра в прятки не состоится. Не подойдет
к данному моменту. Мы вас уже знаем, и прошлые ваши дела, и сегодняшние.
И, в отличие от правил, о которых вы, полагаю, наслышаны, я намерен сразу
сообщить вам то, что мы знаем, чтобы вы поняли, в чем упираться
бесполезно, даже, пожалуй, вредно для вас.
  - А в чем и полезно? - усмехается Совко.
  - Что для вас полезно, это вы, я думаю, сами сообразите, - равнодушно
замечает Кузьмич. - В отличие от прежних судимостей, эта ведь будет особая.
  - Почему же такое?
  - За вами убийство, покушение на другое убийство и крупная квартирная
кража. Это тянет на серьезный приговор, Совко.
  - Надо еще доказать.
  - Непременно, а как же.
  - И помогать я вам не собираюсь, не надейтесь, - криво усмехается Совко.
  Нет, он еще не пришел в себя, он чувствует себя очень неуютно, паршиво
себя чувствует и плохо это скрывает.
  - Если вы имеете в виду, - замечает Кузьмич, - что не собираетесь говорить
правду, то ведь это, Совко, и очень трудно и очень вредно. Очень трудно
потому, что, когда вы будете врать и выдумывать, у вас перед глазами будут
стоять истинные события, в которых вы участвовали, ярко стоять, зримо,
можно сказать, и снова вернутся к вам все переживания, которые вы в тот
момент испытывали. И все это вам придется намертво зажать в себе,
побороть. А на их место все время ставить бледные картинки придуманного, и
при этом не сбиться, не забыть чего-то, повторить точно, во всех
подробностях свои выдумки через неделю, через месяц... Трудная, скажу вам,
задача. Почти невыполнимая.
  - А вы за меня не бойтесь, пусть за меня другие боятся, чтобы не сбился, -
зло отвечает Совко и заметно краснеет.
  - К другим мы еще подойдем, обязательно подойдем, - обещает Кузьмич.
  - Ну вот. А я уже битый, не такие допросы выдерживал.
  - Не только выдерживали, но и кое-чему научились, надеюсь. Если их,
конечно, правильно вели, как надо. Но только такого допроса у вас еще не
было, Совко.
  - Это почему же такое?
  - А потому, во-первых, что таких, особо тяжких преступлений вы до сих пор
не совершали. И потому, во-вторых, что вы еще не знакомы с МУРом. О МУРе
вы вон только его спрашивали, если помните, - Кузьмич кивает в мою
сторону. - Ну, как, мол, тут ваш великий МУР воюет.
  - Теперь сам вижу и хвалю, - старается вести себя как можно развязнее и
увереннее Совко. - Ловко вы, оказывается, воюете.
  - Да нет, - небрежно машет рукой Кузьмич. - Ничего вы еще не увидели.
Главное впереди.
  - Запугать хотите?
  - Ни в коем случае, - серьезно говорит Кузьмич и повторяет: - Ни в коем
случае.
  Он мне сейчас удивительно напоминает Макаренко, каким я его запомнил по
известному фильму, - длинный, ширококостный, чуть сутулый, круглое, слегка
монгольского склада лицо, очки в простой, тонкой оправе, ежик седеющих
волос на голове, мешковатый костюм. И манеры неторопливые, основательные,
невольно внушающие доверие. Впрочем, никакого доверия он Совко пока не
внушает.
  - Так вот, надеюсь, - продолжает Кузьмич, - вы кое-чему научились.
Например, что глупо и вредно запираться, когда все ясно, известно и
доказано. Так ведь?
  - Ну, допустим, этому я научился, - снисходительно соглашается Совко. -
Только никакого убийства я на себя не возьму, уж будьте спокойны.
  - На Леху спихнешь? - тихо спрашиваю я.
  И от моего тихого голоса откуда-то со стороны невольно вздрагивает Совко
и, повернув голову, мутно, пристально смотрит на меня.
  - Скажешь, - медленно продолжаю я, - что ты только присутствовал тогда во
дворе, ну, еще лампочку разбил, помог труп затащить в сарай. И все. Так
скажешь, да? А бил ножом Леха, два раза бил. И еще оправдаешься перед
самим собой: Лехи, мол, тут нет, его еще искать надо, а я уже тут. А что
Леху мы теперь в два счета найдем, об этом ты не думаешь сейчас, об этом
думать тебе не хочется...
  Чем дольше я говорю, тем больше наливается Совко лютой ненавистью ко мне.
Я вижу, как темнеют его водянистые глаза, как сцепились пальцы на коленях.
  - М-мусор... - цедит он сквозь зубы, не отводя от меня ненавидящих глаз. -
Не добил тебя тогда Леха...
  - Во, во, - насмешливо и зло говорю я, - опять Леха. А ты, значит, в
стороне, ты и тут ни при чем, да, Чума? Ну что ж, давай, давай, защищай
таким способом свою поганую жизнь. Очень эта линия нам на руку. А еще
говоришь, помогать не собираешься. Вали все на Леху. Он потом очень
благодарен тебе будет, увидишь.
  Но Совко уже берет себя в руки, на пухлых губах появляется безмятежная
улыбка, а пустые, светлые глаза становятся даже какими-то лучистыми. Он
пожимает плечами и говорит:
  - Не собираюсь ни на кого валить. Собираюсь просто все отрицать. Не знаю
никакого убийства, никакого покушения и никакой квартирной кражи. Может,
вы еще чего хотите на меня повесить? Валяйте, доказывайте. Как докажете,
так приму. Никак иначе.
  - Это я вам уже обещал, - снова вступает в разговор Кузьмич. - Наше дело
такое - все доказывать. Но сперва давайте уточним вашу позицию. Значит,
очевидные вещи вы отрицать не будете, так я вас понял?
  - Не буду, - соглашается Совко.
  Видно, что с Кузьмичом ему разговаривать куда приятнее, чем со мной. Это
понятно.
  - Вот и давайте разберемся, - продолжает Кузьмич. - Сначала по людям,
потом по фактам. От матери, жены и дочки вы, конечно, не отказываетесь?
  - Нет...
  - Как бы они от него не отказались, - негромко замечаю я со своего дивана.
  - А ты... - резко поворачивается ко мне Совко, но тут же, оборвав себя,
уже спокойнее добавляет: - Никого это не касается. Мое это дело, понял?
  - Итак, будем считать, что вы от них не отказываетесь, - спокойно говорит
Кузьмич, словно не замечая этой новой вспышки. - Хотя... Впрочем, это
потом. А касается нас сейчас, Совко, все, что касается вас. Абсолютно все,
к сожалению. Раз уж вы решили построить свою жизнь во вред всем вокруг,
раз решили одно только горе людям приносить. Даже тем, кого любите.
  При этих словах Совко лишь снисходительно усмехается, но в пустых его,
светлых глазах появляется настороженность.
  - Пойдем дальше, - все так же спокойно продолжает Кузьмич. - Свое
знакомство с Лехой, то есть с Красиковым, вы, надеюсь, тоже отрицать не
будете?
  - Конечно, - соглашается Совко.
  - А Гвимара Ивановича Семанского вы знали?
  - Нет.
  - Ну, ну. Это ведь отрицать тоже глупо.
  - Докажите, что знал.
  - Пока это могут подтвердить два человека. Красиков и...
  - А где он, ваш Красиков? - насмешливо спрашивает Совко, оглядываясь по
сторонам.
  И встречается с моим взглядом. Шутовское настроение у него сразу пропадает.
  - Скоро будет здесь, - с угрозой говорю я. - Ты же знаешь, что из Москвы
ему теперь не выбраться. И здесь долго тоже не прокантоваться. Его фото
уже у всех на руках, у каждого постового.
  - Так вот, во-первых, Красиков, - продолжает как ни в чем не бывало
Кузьмич. - А во-вторых... Леснова.
  - Это еще кто? - грубо спрашивает Совко.
  - Разве не знаете? - удивляется Кузьмич. - Это же Муза.
  - А-а... И ее, значит, втянули?
  - Вы сами ее втянули, Совко, - Кузьмич огорченно качает головой. - Но о
Музе мы еще поговорим. Так Гвимара Ивановича вы знали?
  - Ну, знал.
  - И об его убийстве?
  - Ну... слышал.
  - От кого? - без тени усмешки, серьезно спрашивает Кузьмич.
  - Не помню.
  - Так. Значит, в этом пункте вы считаете, что отпираться разумно?
  - Да, считаю, - резко отвечает Совко, и пухлые, яркие губы его вдруг
расплываются в усмешке. - А вы не считаете?
  - Пожалуй. Тут нам придется, конечно, доказывать. Так легко убийство не
признают, - соглашается Кузьмич и неожиданно спрашивает: - Льва Захаровича
знаете?
  - Льва Игнатьевича... - машинально поправляет его Совко.
  - Конечно. Значит, знаете?
  - Ну, знаю...
  - Так. Видите? Пока мы идем с вами только по людям. А потом пойдем по
фактам. И пока вы ведете себя, я бы сказал, вполне разумно.
  - А я вообще разумный человек.
  - Хомо сапиенс, - насмешливо замечаю я.
  Совко этого не понимает и на всякий случай со мной не связывается, даже
головы не поворачивает. Но все непонятное всегда беспокоит, мешает а порой
и пугает. Черт его знает, что я такое сказал и как это его, Совко,
касается. А тут еще и Кузьмич кивает мне и загадочно говорит:
  - Именно что, - потом поворачивается к Совко: - Пойдем дальше. Виктора
Арсентьевича Купрейчика знаете?
  - Нет.
  Что-то в этом твердом "нет" Кузьмича явно настораживает. По-моему,
какой-то намек на искренность.
  - Залезли в квартиру, даже не зная, кто хозяин?
  - Какую еще квартиру? - резко спрашивает Совко. - Ни в какую квартиру я
лично не залезал.
  Это уже очевидная ложь, и разоблачить ее весьма просто, стоит только
показать Совко утерянную им там перчатку. Но это делать еще рано. Кузьмич
придерживается принятого плана допроса.
  - Ладно, - соглашается он. - Значит, о Купрейчике Викторе Арсентьевиче
ничего не знаете, так, что ли?
  - Ничего.
  - Что ж, выходит, это тоже надо будет доказывать. Только и всего. Знать вы
его должны, деться тут некуда.
  - Попробуйте докажите, - нахально улыбается Совко. - Интересно, что у вас
получится.
  - Попробуем, - кивает Кузьмич. - А вот парень такой, в зеленом кашне, в
кепке, у него еще "Москвич" красный. Его как зовут?
  Совко напряженно смотрит на Кузьмича, словно пытаясь угадать, какой ответ
тот хочет услышать и что вообще этот вопрос означает. И тут я впервые за
весь допрос перестаю его понимать. О чем думает сейчас Совко? Почему
возникло вдруг такое напряжение? Ведь самый, казалось бы, простой вопрос,
его Совко должен был ждать. Ну, откажись отвечать, скажи, что не знаешь
этого парня, только и всего. Чего тут волноваться, чего медлить?
Непонятно. А все непонятное... Да, теперь мы с Совко, кажется, поменялись
ролями.
  Видимо, и Кузьмич ощущает эту внезапную напряженность и говорит с каким-то
скрытым и мне пока непонятным смыслом:
  - Он здорово намозолил там всем глаза, этот парень.
  - Это где же такое? - с напускной небрежностью спрашивает Совко, но эта
небрежность немало стоит ему сейчас, я чувствую.
  - В том дворе, - отвечает Кузьмич.
  Совко молчит. Он не спрашивает, что это за двор, его сейчас спектакль явно
не занимает, он пытается что-то сообразить или вспомнить. Но что именно? Я
по-прежнему не понимаю его и начинаю нервничать.
  - А на их даче вы были? - снова спрашивает Кузьмич.
  Ага. Он начинает "кольцевать" Совко вопросами по этому пункту, вызвавшему
такую странную реакцию, искать слабое место здесь, чтобы через него
прорваться или незаметно проскользнуть к истине, к разгадке этой странной
заминки в допросе.
  Почему, назвав трех соучастников, Совко не желает называть двух других?
Потому что они москвичи? Ну и что? Потому что они в данный момент ближе
всех к краденым вещам, к его, Совко, доле, которую он не хочет потерять?
  - Так были вы на их даче? - повторяет свой вопрос Кузьмич.
  Совко колеблется, медлит с ответом и наконец выдавливает из себя:
  - Не был...
  Эге, кажется, он тоже начал какую-то игру с нами. Нервы мои так напряжены,
что ловят, как самый чуткий камертон, его напря