Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
зины, кафе, рестораны. То и дело в дверях их
видны таблички: "Закрыто". Эти рестораны и кафе откроются, видимо, только
летом. Прохожих здесь сейчас мало, идут они торопливо, нахохлившись,
морщась от брызг. Видно, только такому восторженному приезжему, как я, тут
может что-то нравиться, местные жители предпочитают сейчас вообще не
появляться. А вот летом набережная, наверное, самое оживленное место в
городе.
Беседуя, мы с Давудом идем не спеша. Я поглядываю на море.
Но вот, наконец, мы и у цели. Между двумя домами притулилась маленькая
сапожная мастерская. Это, видимо, просто заброшенная, глубокая подворотня,
приспособленная под мастерскую. Весь проем подворотни заколочен досками,
оставлена только узкая дверца и маленькое оконце, в котором выставлено
несколько мужских и женских туфель. Нет даже вывески, и так, видимо, все
ясно.
Давуд толкает дверку, и мы входим в тесное помещение. Невысокий дощатый
барьер делит его на две части. За барьером на низенькой скамеечке сидит
мастер, я не сразу могу его разглядеть в кажущейся после дневного света
полутьме, царящей здесь Вижу худощавую, согнутую фигуру и неестественно
отставленную в сторону ногу под черным сатиновым фартуком. Возле него на
низком, грубом ящике разложены инструменты, вокруг лежат старые ботинки,
женские туфли, сапоги, разбросаны обрезки кожи, стоят какие-то банки,
металлические коробочки. В нос бьет терпкий, острый запах кожи, лака,
клея, табака. С потолка прямо к глазам мастера спускается лампочка под
железным, в виде конуса, абажуром. Больше освещения тут нет, и мастерская
погружена в полумрак. Глаза не сразу привыкают к нему.
Когда мы входим и облокачиваемся на барьер, сапожник поднимает голову, и я
постепенно различаю узкое, небритое, бледное лицо, темноватые круги под
глазами, а сами глаза дерзкие и умные, но хитрости и тем более коварства я
в них не замечаю.
- Здравствуй, Сережа, - улыбаясь, говорит Давуд и протягивает через барьер
руку.
Хромой, прежде чем пожать ее, вытирает свою о фартук.
- Здравствуй, Давуд.
В резком его голосе чувствуется теплота.
- Жалобы есть? - спрашивает Давуд.
- Не кашляю, - в ответ сдержанно усмехается Хромой.
Это, видно, стало у них ритуалом при встрече.
- Слушай, Сережа, - уже серьезно говорит Давуд. - Я тебя, дорогой, никогда
ни о чем не просил. Так или не так, а?
- Так, - спокойно подтверждает Хромой.
- А теперь вот хочу попросить. Очень нужно, понимаешь.
- Проси, - тем же тоном произносит Хромой.
- Вот, гляди, - Давуд кладет руку мне на плечо. - Это мой друг. Приехал из
Москвы. Верь ему, как мне, понимаешь?
- Понимаю, - кивает Хромой, внимательно вглядываясь в меня.
- Так вот. Крепко ему помоги. Изо всех сил помоги. Он тебе сам все
расскажет, что надо. Зовут Виталий. Ну, знакомьтесь, пожалуйста.
Мы с Хромым пожимаем друг другу руки.
Давуд смотрит на часы и объявляет:
- Перерыв на обед, пожалуйста. Я ухожу, вы разговаривайте В семнадцать
часов я тебя жду, Виталий, а?
Я киваю, и Давуд, приветственно взмахнув рукой, уходит.
Хромой с усилием поднимается со своей скамеечки и, сильно припадая на одну
ногу, выходит из-за барьера.
- Серьезная беседа не терпит суеты, - говорит он. - Пусть будет второй
перерыв на обед. Все равно работы ни хрена нет.
Он запирает дверь на длинный засов, потом выставляет в оконце табличку с
надписью: "Перерыв на обед".
- Прошу в мои апартаменты, - шутливо произносит он.
Я захожу за барьер. Хромой толкает заднюю дверцу, и мы оказываемся в
темной и, как видно, просторной комнате. У двери Хромой щелкает
выключателем. Вспыхивает посреди комнаты лампочка под розовым прогорелым
абажуром. Я оглядываюсь Под лампочкой стоит старенький стол, покрытый
клеенкой, возле него несколько стульев, в стороне прислонился к стене
какой-то допотопный буфет со стеклянными дверцами, а в углу на четырех
чурбачках установлен матрац, застеленный старыми одеялами, с двумя
цветными подушками в изголовье. На стене возле буфета висят какие-то вещи.
- Здесь живешь? - оглядываясь, спрашиваю я.
- Когда домой идти неохота, - отвечает Хромой и неожиданно добавляет: -
Или когда идти опасаюсь.
- И так, значит, бывает?
- Бывает, - просто отвечает Хромой. - Все в жизни бывает. Да ты садись.
Мы подсаживаемся к столу.
- А здесь оставаться не страшновато? - снова спрашиваю я.
- Здесь-то? Не-а. И потом, здесь у меня еще два выхода предусмотрены, - он
кивает на дальний, плохо освещенный угол комнаты. - Один - во двор, а
второй - в подъезд соседнего дома, под лестницу, его там и не видно. Так
что уйти всегда можно.
- Если только в подъезде и во дворе не будут ждать.
- Ну, тут уж целый взвод нужен, - усмехается Хромой. - Столько никогда не
набирается. А потом, никто про эти выходы не знает. Тебе только и говорю,
раз ты Давуду друг.
- Что ж, на доверие положено отвечать доверием, - говорю я. - Курить можно
у тебя тут?
- Можно. Мы не в ресторане.
- А в ресторане разве нельзя? - удивленно спрашиваю я.
- Ага. Ни в одном. У нас город некурящих. Нигде курить нельзя. Ни в кино,
ни в театре, ни на пляже. В газете даже объявляли.
- Ай, ай, - я качаю головой. - Знал бы... впрочем, все равно приехал бы.
Серьезное дело привело. Вот слушай, - я закуриваю. - В Москве убит
человек. Из вашего города приехал. Фамилия Семанский, зовут Гвимар
Иванович. Был здесь директором магазина. Не знаешь такого?
- Не-а, - качает головой Хромой, боком пристраиваясь на стуле.
- Убили ваши, - продолжаю я. - Чума и Леха. Их знаешь?
- Этих знаю, - ровным голосом произносит Хромой и тоже тянется за
сигаретой, а мне показалось, он не курит.
- Так вот, Чума арестован, Леха погиб.
- Лучше бы наоборот.
- Это точно, - соглашаюсь я. - Но так уж судьба распорядилась. Только вот
что пока не ясно: за что убили-то. Они там, в Москве, крупную квартирную
кражу залепили. И вроде бы этот самый Семанский им подвод к ней дал. А
потом, я так полагаю, что-то они не поделили.
- А Чума хоть что говорит?
- Пока ничего не говорит. Он заговорит, если крепко его прижать. Но вот
Леха погиб. Теперь Чума постарается все на него свалить. И больше
прижимать его пока нечем. Вдвоем они это убийство совершили. Но, скорей
всего, приказал третий.
Хромой слушает напряженно, забывая даже про сигарету. Он весь как-то
съежился на стуле, подобрался, будто хочет прыгнуть куда-то, и только
отброшенная в сторону искалеченная нога, как подбитое крыло птицы,
разрушает это ощущение. Что-то особое, личное чувствую я в этом
напряженном его внимании.
- Ты такого Льва Игнатьевича, случайно, не знаешь? - спрашиваю я.
- Не-а. Это все не наша бражка. У нас другой народец, - усмехается Хромой,
затягиваясь наконец сигаретой. - Но... тут есть одно обстоятельство.
Я уже успел заметить, что выражается Хромой иной раз как-то необычно,
слишком, я бы сказал, культурно. Странно. Отпетый вроде бы блатняга с
двумя судимостями, а такой вдруг язык, откуда бы ему, спрашивается,
взяться. Это - или семья, или образование, больше взяться неоткуда.
- Какое обстоятельство? - спрашиваю я.
- Я этих двоих знаю как облупленных. Особенно Чуму. У меня с ним инцидент
был еще там... - Хромой неопределенно машет рукой. - Так вот, квартирные
кражи им никогда не светили. Это не их ума специальность. И вообще они уже
больше года на дела не ходят. А грошей, между прочим, у каждого из них
навалом. Вот кое-кто и толкует, будто они в няньки нанялись. Понял?
- К кому?
- Никто не знает. Темнят. Или теперь уже об этом в прошедшем времени
говорить надо? Темнили, значит.
- А узнать можно?
- Попробовать можно.
- Попробуй. Ты ведь многих тут знаешь?
- Больше чем надо.
- И врагов, значит, тоже нажил?
- Тоже больше чем надо.
- Почему же так получилось?
- Расходимся во взглядах, - чуть заметно усмехается Хромой, не поднимая
глаз. - Я кодлу не терплю. И на дела в жизни не ходил. Ну, это мне
простить не хотят. Они меня за это и из родного города выдавили. А потом и
здесь узнали. Спасибо Чуме. Так что отношения у меня здесь пестрые, с кем
как.
- И друзья есть?
- Не без того. Оборону держим.
- Когда Давуд в драку влез, это они счета с тобой сводили?
- Если хочешь знать, Давуд меня дважды от смерти спас. Или они меня
ножичком писанули бы и я копыта откинул, или же я их, и тогда мне тоже
была бы хана... - Глаза Хромого сужаются, и в них появляется холодная и
злая решимость. - Я ножичком совать тоже умею, не дай бог как. И ножичек у
меня имеется... Ногу вот компенсирую. Не гнется она у меня, видишь?
Разбили железным прутом в хорошем разговоре одном.
- Расскажи.
- Потом как-нибудь. Не будем спешить. И помни, - сурово предупреждает
Хромой. - Меня нигде не называй. Мало кто тебе встретится.
- Знаю.
- Приходи завтра вечером, как стемнеет. Но до шести. Может, чего уже буду
знать. Один человек утречком должен ко мне заскочить.
- Ладно, - киваю я и смотрю на часы. - Пойду пока.
Я поднимаюсь. Вслед за мной сползает со стула и Хромой.
Мы снова выходим в мастерскую. Здесь по-прежнему горит свет и плотная
занавеска натянута на окошко. Я и не заметил, как это проделал Хромой.
Обращаю, однако внимание, что Хромой не выпускает меня через свои запасные
выходы. Правильно. Так я обычный заказчик, а так, если бы кто-нибудь
заметил меня случайно, я уже какой-то секретный посетитель, которого
Хромой опасается принимать открыто. При этом, правда, я, оказывается, не
учитываю одной небольшой подробности.
Итак, проходим через мастерскую к двери, я жму Хромому руку и выхожу на
темную и пустынную набережную. С шумом ухают где-то рядом невидимые волны,
с рокотом откатываются и снова бьют в каменную стенку набережной. Соленая
водяная пыль по-прежнему висит в воздухе, и лицо сразу становится мокрым
от нее.
Я еще толком не успеваю сориентироваться, в какую сторону мне следует
идти, как вокруг меня внезапно возникает из темноты несколько парней.
- У Хромого был? - угрожающе спрашивает один из них.
- Ну, был, - отвечаю я. - Он и в самом деле хромой.
- Зачем приходил?
- Да вот хотел узнать, не шьет ли ботинки, а он только старые чинит.
- Заливаешь, сучонок, - зло смеется другой парень за моим плечом. - Такие
лбы за этим к Хромому не ходят. Лучше говори, пока ежиком не пощупали.
Зачем он дверь запер, а? Чтобы примерять не мешали?
И парни довольно гогочут. Их, кажется, четверо или пятеро. Многовато.
- Так он сказал, что работу закончил, - чуть помедлив, говорю я. - Сказал,
что до шести только работает.
- Точно. Он до шести работает, - подтверждает один из парней.
- Ладно вам, ребята, - добродушно говорю я. - Первый день в городе, и уже
такие разговоры. Да плевал я на этого хромого.
К сожалению, я не могу как следует разглядеть их лиц. Впрочем, и они меня
тоже, значит, не разглядят и не запомнят. Вот только по росту смогут
узнать. Довелось же так вымахать, черт возьми! Сыщик ничем не должен
бросаться в глаза. А я... Впрочем, один из парней, кажется, под стать мне.
- Ну, топай на первый раз, - решает наконец кто-то из них. - Второй раз
гляди не попадайся. В море кинем, сучонок.
И вся компания тут же растворяется в темноте, словно ее и не было.
Да, малоприятная встреча. Хорошо еще, если случайная. А если нет? Тогда,
выходит, что-то они снова готовят и Хромого следует предупредить. В обиду
давать я его не хочу. Этот парень мне понравился. Да и сведения его очень
важны. Видимо, и в самом деле какую-то хлебную работенку нашли себе два
моих приятеля, Леха и Чума. Очень это интересно уточнить.
В управление я прихожу с опозданием. Но Давуд меня ждет. Я ему подробно
рассказываю о том, что сообщил мне Хромой, о неприятной встрече на
набережной и о всех своих соображениях по этому поводу. Давуд со мной
согласен. Мы решаем, что Хромого следует предупредить. И пусть он нам
расскажет, что тут и почему заваривается, пусть доверится нам. Мы все-таки
кое в чем поопытней его и поумелее тоже.
Остаток вечера мы с Давудом проводим у меня в гостинице, ужинаем вместе и
составляем подробный план на завтра.
Утром, однако, выясняется, что план придется менять. Третий, самый,
очевидно, интересный из Ермаковых, Иван Спиридонович, директор
плодоовощной базы, заболел и три дня как находится в больнице. Да, со
знакомством придется повременить.
И я отправляюсь к матери и сестре Лехи. Живут они вместе. Сестра была
замужем и развелась. Работает бухгалтером в магазине, где директором был
Семанский, а теперь у нее директор некий Георгий Иванович Шпринц. Обе
женщины, и мать, и сестра, даже видеть Леху не желают. Они ничего о нем не
знают, ни о его делах, ни о его знакомых. А мне как раз и нужны его связи,
его знакомства. Пожалуй, одну только ниточку здесь можно будет проверить:
- Леха - Семанский. Знали они друг друга? А если знали, то как
познакомились, какие отношения между ними возникли? И еще будет хорошо,
если удастся узнать у Лехиной сестры - ее зовут Лидия Васильевна - что-то
о самом Семанском, о его связях и всяких там комбинациях, о которых
говорил Окаемов. Впрочем, в таких комбинациях, наверное, должен быть
замешан и бухгалтер. Но Окаемов о Лидии Васильевне, однако, ничего не
сказал.
Все это я обдумываю по дороге, пока ищу нужную мне улицу. Проще, конечно,
было бы просто взять в управлении машину, она бы быстренько доставила меня
по нужному адресу. Но я люблю не ездить, а ходить по незнакомому городу,
это не только интересно, но и полезно, и не для здоровья, а для дела.
Всегда надо как можно лучше знать место, где предстоит действовать, район
боя, так сказать, причем в нашем деле бой может возникнуть в любой момент
и в самом прямом смысле слова.
В конце концов, после многих расспросов, охотно воспользовавшись даже, по
совету прохожих, двумя-тремя проходными дворами, я выхожу наконец на
нужную мне улицу. Она, кстати, оказывается недалеко от той, по которой мы
шли вчера с Давудом, направляясь к рынку. Таким образом, этот район города
я в результате уже неплохо знаю. У меня выработалась отличная память на
всякие городские пути-дороги, закоулки, дворы, дома, маршруты автобусов,
троллейбусов, трамваев. Никогда раньше, до работы в уголовном розыске, я
не в состоянии был все это запомнить. Удивительная вещь - человеческая
память. Кроме природных ее особенностей у каждого человека, ее можно еще и
развить, причем в любом требуемом направлении. Я в этом сам убедился. Ведь
я стал запоминать не только улицы и дворы, я научился, например,
удивительнейшим образом запоминать лица, иной раз сначала вообразив их
себе по приметам, а потом уже запомнив - это ведь еще труднее.
Но вот наконец и нужный мне дом восемь. Он трехэтажный, старый, с
открытыми галереями со стороны двора. На галереи выходят двери и окна всех
квартир, тут же полощется на веревках белье.
Я в полутьме поднимаюсь по скрипучей деревянной лестнице и выхожу на
галерею второго этажа. Там находится нужная мне квартира. На звонок долго
не открывают. За это время меня успевают рассмотреть, кажется, из всех
квартир, мимо которых я прошел. Уйма любопытных женщин живет в этом доме.
Наконец дверь открывается. На пороге стоит маленькая, худенькая старушка в
темном платке на плечах и теплых домашних туфлях. Просто не верится, что у
нее мог быть такой огромный сын, как Леха. На гладком, розовом лице ее
слезятся сильно увеличенные толстыми стеклами очков бесцветные глаза.
Серебристо-седые пушистые волосы собраны в небольшой пучок на затылке.
Словом, на вид добрая и вполне симпатичная старушка.
- Здравствуйте, Пелагея Яковлевна, - говорю я и чувствую, что меня слушает
не только она, но, по крайней мере, еще две старушки из двух соседних
квартир.
Кажется, это чувствует и сама Пелагея Яковлевна и потому торопливо и очень
громко говорит мне:
- Здравствуй, голубчик, здравствуй. Ну, проходи, чего стал?
Голос у нее скрипучий, резкий, с неожиданными командирскими интонациями,
словно от частых криков и ссор.
Я миную темноватую переднюю, где поспешно снимаю пальто и кепку, и
оказываюсь в скромной, чистой комнате, по виду столовой. Посередине стоит
квадратный стол под цветастой скатертью, на нем глиняная вазочка без
цветов, у стены - буфет с посудой, у другой - диван с очень пестрой
обивкой, мягкие стулья вокруг стола, какая-то картинка и две-три
фотографии в рамке на стене. Словом, самая обычная обстановка.
Старушка указывает мне на стул и тяжело опускается на другой.
- Дочка-то на работе? - сочувственно спрашиваю я.
- Лидка? На бюллетень, дура, встала. Надумала! Вот уже, считай, четвертый
час в поликлинике трется. Очередища. Домой приползет больней, чем была.
Наша-то доктурша уволилась. Ну, и все подарки, ясное дело, прахом пошли.
Теперь новую обхаживай. Халаты ей дари, то да се.
- Какие халаты?
- "Какие, какие"! - недовольно скрипит старуха. - Известно какие.
Докторские. У Лидки в магазине бывают. Особые какие-то. Да нешто одними
халатами нонче обойдется? Я Лидке-то еще прошлый раз говорила: "Не слазь с
бюлетня. Сиди, пока держат". Нет, убежала. Ну, и вот обратно. А теперича
уже при чужой болеть-то. Ох, нешто они кого слушают... - Старуха умолкает
и пристально смотрит на меня, потом вдруг сердито спрашивает: - Ну, с чем
пришел, бессовестный? Чего тебе еще надо?
Я, опешив от неожиданности, не знаю, что ей ответить, и, на всякий случай
виновато опустив голову, молчу. Старуха, однако, мое молчание
истолковывает по-своему и все так же сердито продолжает:
- Прошлый раз я тебе чего сказала, забыл? Ленька сюда ни ногой, понял? Как
в тюрьму через тебя попал, так все. И твои бесстыжие глаза еще смотреть на
меня могут? Сына ты у меня отнял, погубитель! Глаза все за него
выплакала... А ты еще... вот...
Голос ее прерывается от сдерживаемых слез.
А у меня не хватает больше выдержки слушать ее, хотя в горе своем Пелагея
Яковлевна может упомянуть и что-то важное, и назвать какие-нибудь
интересные мне имена. Но горе, которым она охвачена, и мне переворачивает
душу. Поэтому я нарочито бодро говорю:
- С кем-то вы меня перепутали, Пелагея Яковлевна. Неужели еще один такой
длинный вам попался? Быть того не может.
- О господи! - испуганно отшатывается от меня старушка и машет рукой,
словно желая, чтобы я исчез с ее глаз. - Никак обозналась? Вот горе-то.
Ну, ничего не вижу. Уж ты, голубчик, меня, старую, извини. Не разглядела
сослепу. Кто ж ты такой будешь?
- Да вот насчет Лени как раз и зашел, - говорю я. - Неужели он у вас такой
уж пропащий... - я чуть не говорю "был", но вовремя останавливаюсь.
Если нарушить логику разговора, свернув вдруг на что-то очень больное,
человек легко следует в разговоре за вами.
- Да неужто не пропащий? - горячо откликается Пелагея Яковлевна. - А коли
он уже, почитай, год как вернулся и в одном со мной городе живет, а носа
не кажет, не нужна я ему, выходит.
- Да, может, он стыдится?
- Кого он когда стыдился, ты что?
- Так может, он встретил кого да влюбился? - осторожно спрашиваю я.
- Мать такой любви не помеха.
- Говорил, Зина какая-то у него есть.
- Вот! Хоть ее бы слушал. Хорошая девушка. На фабрике работает. Фруктовых
вод. Приходила ко мне. Поплакали вместе.
- Что ж она говорит?
- Ох, слушает он ее, как меня слушал. Ну, точно. Вот уже, считай, две
недели от нее скрывается. Ни слуху ни духу. А то явился к ней, подарки
всякие дорогие принес, серьги там бирюзовые, колечко тоже, денег оставил
много, говорит. Это что, я тебя спрашиваю? Это бессовестные деньги, вот я
тебе скажу.
- И Зина так считает?
- Ну, а как еще считать, скажи на милость? Вот работал он у Лидки в
магазине грузчиком. А ведь, считай, восемь классов окончил. Если бы не
злодейка эта, то кем бы он стать мог, соображаешь?
- Какая злодейка, Зина, что ли?
- Окстись! - машет на меня рукой Пелагея Яковлевна. - Водка - вот кто! От
нее все зло, все несчастья. Кругом же алкоголики, чтоб они все сгорели!
Ну, и здоровый человек им, конечное дело, глаз колет. Они его к себе