На мгновение Ричард помедлил  у  лавочки  на  углу,  но  тут  же  снова
заспешил мимо ряда муниципальных коттеджей  и  наконец  остановился  перед
домом N_33а на Пеккендер-стрит. В это время... В это время Судьба могла бы
наливать себе стаканчик ретцини и, вытирая губы, гадать, не следует ли  ей
еще  попробовать  жареных  баклажанов.   Ричард   посмотрел   на   высокий
викторианский особняк с закопченными кирпичными стенами и пугающе высокими
узкими окнами. Порыв ветра ударил ему в лицо, и в ту  же  минуту  на  него
налетел какой-то мальчишка.
   -  О  черт!  -  воскликнул  он,  а  затем,  отступив,  окинул   Ричарда
пристальным взглядом и сказал: - Эй,  мистер,  не  отдадите  ли  мне  свой
пиджак?
   - Нет, - категорически возразил Ричард.
   - Почему?
   - Потому что он мне самому нравится.
   - Не вижу в нем ничего хорошего, - недовольно пробормотал мальчуган.  -
Черт с вами,  -  промолвил  он  и,  пустив  камнем  в  кошку,  вразвалочку
проследовал дальше по улице.
   Ричард вошел в дом, нерешительно поднялся  по  лестнице  и  заглянул  в
полуоткрытую дверь в коридоре.
   Секретарша Дирка сидела на своем месте за столом, упрямо нагнув  голову
и сложив перед собой руки.
   - Меня здесь нет, - предупредила она.
   - Вижу, - ответил Ричард.
   - Я вернулась, только чтобы проверить, заметит он, что я ушла,  или  не
заметит, - пояснила она сердито, уткнувшись взглядом в стол.  -  А  то  он
может просто забыть.
   - Он у себя? - спросил Ричард.
   - Кто знает? Да кого это интересует? Лучше спросите у того,  кто  здесь
работает, потому что меня здесь нет.
   - Пропусти его ко мне, - повелительно прогудел голос Дирка из кабинета.
   Секретарша метнула в сторону закрытой двери сердитый взгляд, подошла  к
входной двери, рванула ее на себя и, крикнув:  -  Сами  пропускайте!  -  с
грохотом захлопнула дверь и вернулась на свое место.
   - А почему бы мне самому не войти? - наконец спросил Ричард.
   - Я не слышу вас, - отрезала секретарша, не поднимая головы.  -  Как  я
могу слышать, когда меня здесь нет?
   Ричард сделал в ее сторону некий успокаивающий жест рукой, который был,
конечно, проигнорирован, и пошел прямо к двери. Когда он вошел  в  кабинет
Дирка, его поразил полумрак в комнате. Штора была опущена,  Дирк  сидел  в
своем кресле. Странная конструкция из мотоциклетной фары, прикрепленная  к
краю стола и заменявшая настольную лампу, создавала причудливую игру света
и теней на лице Дирка. Свет слабой лампочки  был  направлен  на  метроном,
маятник которого с негромким тиканьем  мерно  качался  взад  и  вперед.  К
острию маятника была привязана серебряная чайная ложка.
   Ричард бросил на стол пару спичечных коробков.
   - Садись, расслабься и смотри на ложку... - тихо велел ему Дирк.  -  Ты
уже наполовину спишь...


   Еще одна полицейская  машина,  со  скрежетом  затормозив,  остановилась
перед домом. Из нее вышел мрачного вида человек и,  подойдя  к  одному  из
констеблей, дежуривших на улице, предъявил ему свое удостоверение.
   - Детектив инспектор Мейсон. Отдел уголовного розыска в Кембриджшире, -
представился он. - Здесь квартира Мак-Даффа?
   Полицейский кивнул и указал на боковую дверь,  открывающуюся  на  узкую
лестницу, которая вела на верхний этаж. Мейсон быстро шмыгнул  в  дверь  и
так же быстро вернулся.
   - На лестнице застряла кушетка, -  заявил  он  и  тут  же  приказал:  -
Уберите ее.
   - Пробовали, сэр, но ничего не получается.  Она  застряла  намертво.  В
настоящее время можно только перелезть через нее, что все  и  делают.  Мне
очень жаль, сэр.
   Мейсон бросил на него еще один из своих  мрачных  взглядов,  которых  у
него был целый набор: от очень мрачных и  угрюмых,  как  туча,  до  разной
степени  мрачно-скептических  и  мрачно-усталых  или   же   снисходительно
мрачноватых, которыми он обычно оделял, как гостинцами, своих детей  в  их
дни рождения.
   - Прикажите убрать, -  повторил  он  угрюмо  и  снова  исчез  в  двери.
Озабоченно подтянув повыше штанины и  подобрав  полы  плаща,  он  с  видом
мрачной досады решил все же преодолеть препятствие и подняться в  квартиру
Мак-Даффа.
   - Все еще не появлялся? - спросил полицейского шофер, выходя из машины.
- Сержант Джилкс, - представился он. У него был порядком утомленный вид.
   - Насколько я могу судить, его там нет, - ответил полицейский. - Однако
меня не очень-то ставят в известность.
   - Понимаю, - согласился с ним Джилкс. -  Как  только  за  дело  берется
криминальная полиция, так и жди, что просидишь весь день  за  рулем.  А  я
единственный, кто его видел. Остановил его вчера ночью на  шоссе.  Мы  как
раз возвращались с пожара в коттедже Уэя. Все сгорело дотла.
   - Тяжелая была ночь, не так ли?
   - Тяжелая и чертовски странная. Чем только не пришлось  заниматься:  от
убийства до перевозки какой-то лошади, попавшей в  чужую  ванную  комнату.
Лучше не спрашивай, коллега.  У  вас  тоже  такие  гробы?  -  спросил  он,
указывая на свою полицейскую машину. - Эта доводит меня  до  бешенства.  В
ней замерзаешь, даже когда печка включена на полную катушку.  А  радио  то
работает, то нет, как ему, черт побери, захочется.



19

   В это утро Майкл Вентон-Уикс  проснулся  в  весьма  странном  состоянии
духа.
   Лишь те, кто хорошо его знал, могли бы понять  всю  степень  странности
его самочувствия, ибо многим  и  без  того  он  казался  странным.  Однако
знавших его было мало - раз-два и обчелся. Возможно, его  мать,  но  между
нею и сыном существовало некое состояние холодной  войны,  и  в  последние
недели они и вовсе не разговаривали друг с другом.
   У Майкла был еще старший брат  Питер,  важная  шишка  в  военно-морском
ведомстве. Но если не считать встречи на похоронах отца,  Майкл  не  видел
его со времен событий на Фолклендских  островах,  откуда  Питер  вернулся,
увенчанный боевой славой и чинами, а также преисполненный снисходительного
презрения к младшему брату.
   Питер с восторгом приветствовал переход фамильного дела семьи  Магна  в
руки матери, а Майклу  послал  по  сему  случаю  рождественскую  открытку.
Высшей целью и радостью в его жизни оставались окопная грязь и стрельба из
пулемета, даже если она длилась всего минуту. Он сразу же дал всем понять,
что английская пресса и книгоиздательское дело в их нынешнем предкризисном
состоянии не заслуживают ни его трудов,  ни  внимания,  ибо  пока  еще  не
окончательно перешли в руки австралийских магнатов.
   Бедняга Майкл поднялся в это утро очень поздно после вчерашнего зверски
холодного вечера и кошмаров, мучивших его всю  ночь.  Даже  утром  они  не
давали ему покоя отголосками воспоминаний.
   Это были сны, полные знакомого щемящего  чувства  утраты,  одиночества,
вины и еще чего-то необъяснимого, связанного с огромным количеством черной
жирной грязи. Ночь со своей  поразительной  магической  силой  высвечивать
невидимое превратила эту грязь в одиночество и длинную череду  сновидений,
где "слизких тварей миллион" [здесь и далее цитаты из поэмы  С.Т.Кольриджа
"Сказание о Старом Мореходе"] полз из вязкой глубины мертвых вод. Этого он
не в силах был вынести и каждый раз просыпался с криком, в холодном поту.
   Хотя все сны о грязи предельно  удивляли  его,  чувство  одиночества  и
утраты, а более всего  страшной  печали  и  желания  исправить  содеянное,
казалось близким и созвучным его состоянию.
   Даже образ "тварей  слизких  на  слизистой  воде"  казался  ему  чем-то
знакомым и все еще оставался после ночных кошмаров в закоулках его памяти,
пока он готовил себе  поздний  завтрак,  разрезал  грейпфрут  и  заваривал
китайский чай. Глаза его в  это  время  привычно  рассеянно  скользили  по
странице, посвященной искусству, в газете "Дейли телеграф".
   Однако спустя минуту Майкл уже  неловко  пытался  сменить  пластырь  на
руке, порезанной осколками стекла.
   Покончив с завтраком  и  прочими  мелочами,  он  вдруг  обнаружил,  что
теряется и не знает, что делать дальше.
   И тут неожиданно для себя он смог с какой-то  холодной  отстраненностью
вспомнить все, что произошло вчера вечером. Он все сделал правильно,  все,
как нужно. Но это ничего не решило. Самое главное еще впереди.
   А что именно? Он нахмурился от того непонятного, что  творилось  в  его
голове, - ход его мыслей был подобен морским приливам и отливам.
   Обычно в эти часы он уже был в клубе, испытывая приятное чувство  того,
что впереди масса дел, которые предстоит сделать.
   Сейчас такого чувства не было. У него нет никаких дел, и время в  клубе
или еще где-либо будет тоскливо тянуться и окажется напрасно потерянным.
   Если он отправится в клуб, то будет вести себя как обычно.  Будет  пить
джин с тоником, перекинется парой слов с кем-нибудь из знакомых,  а  потом
не спеша просмотрит литературное  приложение  к  газете  "Таймс",  журналы
"Опера" и "Нью-Йоркер" или же другие  печатные  издания,  оказавшиеся  под
рукой. Только теперь он будет знать,  что  раньше  проделывал  все  это  с
настоящим интересом и удовольствием.
   А когда наступит полдень, у него не будет привычных деловых  встреч  за
ленчем, и тогда, возможно, он останется в клубе,  съест  чуть  поджаренную
рыбу с картофелем и петрушкой и  сколько  угодно  трюфелей,  закажет  пару
стаканчиков белого сухого вина и кофе. А потом останется лишь  ждать,  что
принесет ему вторая половина дня.
   Но  сегодня  он  почувствовал,  что  решительно  не  склонен  следовать
заведенному распорядку. Он сжал пораненную руку, проверяя ее,  налил  себе
еще чаю, равнодушно взглянул на большой  кухонный  нож,  который  зачем-то
оставил лежать на столе рядом с хрупким фарфоровым чайником, и  на  минуту
призадумался. А подумав, решил подняться наверх.
   В довольно холодном доме Майкла, несмотря  на  изысканность  интерьера,
все казалось стилизацией под старину, которой столь  модно  увлекаться  во
все времена. Хотя хрусталь, бронза и фарфор были подлинными, тем не  менее
они казались бутафорией, словно их никогда не  согревало  тепло  домашнего
уюта.
   Майкл прошел в свой кабинет, единственную комнату в доме, где  не  было
стерильной чистоты и порядка, но и  здесь  разбросанные  книги  и  бумаги,
лежавший на всем тонкий слой пыли говорили  о  заброшенности  и  забвении.
Теперь он неделями не  заглядывал  сюда,  да  и  прислуге  строго-настрого
запретил заходить. Бедняга более не работал за своим письменным столом. По
крайней мере с тех пор, как вышел последний  номер  журнала  "Постижение",
его последний номер - тот, за который он еще отвечал.
   Поставив чашку с чаем на пыльный стол, он подошел к старому,  видавшему
виды  проигрывателю.  На  нем  оказалась  пластинка  с  записью   концерта
Вивальди. Майкл, включив проигрыватель, сел.
   Он сидел и ждал, что же ему захочется делать дальше,  и  неожиданно,  к
великому своему удивлению, понял,  что  уже  что-то  делает,  а  именно  -
слушает музыку.
   Выражение удивления, застывшее на его лице, объяснялось тем, что  такое
с ним случилось впервые. Он был не против музыки, казавшейся не более  чем
приятным звуком, и даже  считал  ее  отличным  фоном  для  легкого  обмена
мнениями о концертах в текущем сезоне.  Но  ему  никогда  не  приходило  в
голову, что музыку можно слушать.
   Он сидел, пораженный мелодией и  многоголосьем,  сливающимся  в  единое
гармоничное целое, не имеющее ничего общего со  старой  четырнадцатилетней
давности граммофонной  иглой  и  пыльной  пластинкой.  Но  вместе  с  этим
откровением пришло и разочарование,  смутившее  его  еще  больше.  Музыка,
которую он слышал, вызывала странную неудовлетворенность. Он почувствовал,
как  его  способность  слушать  ее  усилилась  настолько,  что  в   данный
драматический  для  него  момент  музыка  в  этом  виде   уже   не   могла
удовлетворить его.
   Он попытался понять, чего в ней не хватает, и внезапно представил  себе
птицу, не умеющую  летать.  Там,  где  надо  взмывать  ввысь,  парить  под
облаками или низвергаться вниз, замирая от быстроты полета, или кружить  в
восторге, она ступала, не отрываясь от земли, и ни разу  не  взглянула  на
небо.
   Майкл невольно поднял голову. Но спустя  мгновение  понял,  что  просто
смотрит в потолок. Он тряхнул  головой,  и  приятное  наваждение  исчезло.
Остались легкое головокружение и дурнота.  Они,  казалось,  не  собирались
проходить, а проваливались в некую дыру в нем, так глубоко, что недостать.
   Музыка по-прежнему звучала. Достаточно приятное сочетание звуков где-то
совсем рядом, но более не волновавшее его и ничего не задевавшее в нем.
   Майкл вытащил из-под стола цинковое ведро, заменявшее ему корзинку  для
бумаг. Поскольку прислуге было запрещено входить в  кабинет  и  тем  более
наводить порядок,  в  ведре  за  неделю  скопилось  порядочное  количество
всякого мусора, поэтому он без труда нашел то, что искал, - обрывки смятой
бумаги, на которые он уже успел вытряхнуть содержимое пепельницы.
   Подавив чувство  брезгливости,  он  с  мрачной  решимостью  медленно  и
методично вытаскивал один за другим смятые, разорванные листы, стряхивал с
них пепел сигарет и раскладывал перед  собой  на  столе.  Затем  неловкими
пальцами он принялся склеивать их липкой лентой, путаясь и ошибаясь,  пока
наконец перед ним не легли грубо склеенные страницы журнала  "Постижение",
редактором которого теперь был А.К.Росс, омерзительная личность.
   Чудовищно.
   Майкл с отвращением, словно куриные потроха, перебирал  тяжелые  липкие
страницы. Ни единой фотографии Джоан  Сазерленд,  или  Мерилин  Хорн,  или
кого-нибудь из известных критиков с Корк-стрит...
   Публикация  его  серии  очерков  о  Росетти  прекращена,  исчез  раздел
"Анекдоты Зеленой гостиной".
   Майкл с печальным недоумением покачал головой и наконец  нашел  статью,
ради которой и затеял всю эту  неприятную  возню.  "Музыка  и  фрактальные
пейзажи", автор - Ричард Мак-Дафф. Пропустив первые два абзаца вступления,
Майкл начал читать.
   "Математический анализ и компьютерное моделирование показывают нам, что
формы и процессы, наблюдаемые нами  в  природе,  -  например,  как  растут
деревья, разрушаются горы, текут реки, рождаются снежинки  или  острова  в
океане, как играют блики света на гладкой поверхности или как растворяется
в чашке с кофе струйка молока, когда помешиваешь его ложкой, или как смех,
подобно огню, в одно мгновение охватывает толпу, - то есть все  явления  и
вещи, кажущиеся нам загадочными и сложными, могут быть описаны  с  помощью
взаимодействия математических процессов, которые в своей простоте являются
еще большим волшебством.
   Формы, которые мы считаем случайными, - на самом деле продукт  сложных,
вечно меняющихся, подобных сетке паутины, комбинаций чисел,  подчиняющихся
простым правилам. Слово  "естественный",  часто  воспринимаемое  нами  как
"неструктурированный", в сущности, описывает формы и  процессы,  кажущиеся
столь непостижимо сложными, что мы отказываемся осознанно  понять  простые
естественные законы в их действии. И тем не менее они  вполне  могут  быть
описаны цифровым кодом".
   Странно, но теперь эта мысль не показалась Майклу столь  безумной,  как
при первом беглом просмотре статьи.
   Сейчас же он читал ее со всем вниманием.
   "Мы, однако, знаем, что разум способен понимать вещи и явления как в их
сложности, так и в их удивительной простоте.
   Мяч при игре в крикет, взлетая в воздух, подчиняется силе и направлению
удара, действию гравитации, силе трения и  неизбежной  потере  энергии  от
сопоставления турбулентности воздуха силе и направлению  вращения  мяча  в
полете.
   Однако человек, не способный быстро умножить 3x4x5, без особого труда в
мгновение ока справляется не только с дифференциальным исчислением,  но  и
массой сопутствующих задач, когда его рука, с невероятной быстротой  ловит
пущенный в его сторону крикетный мяч.
   Назвать эту  способность  "инстинктом"  -  значит  дать  лишь  название
феномену, а не объяснить его.
   Я пришел к выводу, что лишь в  музыке  человек  способен  точнее  всего
выразить  естественную  сложность  вещей  и  явлений.   Музыка   -   самое
абстрактное из искусств. У нее нет иного смысла  и  цели,  как  оставаться
собой.
   Любое музыкальное произведение можно передать с помощью чисел. Они дают
возможность проследить все аспекты организации симфонии,  ее  многозвучия,
мелодии, ритма, передачи отдельных звуков от флейты-пикколо  до  барабана.
Все это можно выразить благодаря моделям и иерархии чисел.
   Опыт подсказал  мне,  что  чем  сильнее  внутренняя  взаимосвязь  между
моделями на различных иерархических уровнях, какими бы сложными эти  связи
ни были, тем прекрасней будет музыка.
   Более того, чем сложней и возвышенней  эти  связи  и  чем  труднее  они
постигаются  разумом,  тем  значительнее  становится   роль   интуитивного
восприятия и познания  музыки.  Под  этим  я  разумею  участие  той  части
человеческого мозга, которая  умеет  так  быстро  решать  дифференциальные
уравнения, что дает возможность нашей руке в нужное мгновение поймать мяч.
   Музыка любой сложности (например, даже  песенка  "Три  слепых  мышонка"
по-своему сложна лишь до тех  пор,  пока  кто-то  сам  не  исполнит  ее  в
собственной манере  и  интерпретации),  минуя  сознательную  часть  вашего
разума,  сразу  же  попадает  в  сферу  действия  математического   гения,
обитающего в вашем подсознании и готового справиться с любыми таящимися  в
ней сложностями, о которых мы даже не можем подозревать.
   Кое-кто возражает против такого взгляда на музыку  и  утверждает,  что,
сводя музыку к математике, мы не оставляем места эмоциям.  Я  скажу  одно:
они всегда в ней будут.
   Вещи и явления, рождающие в нас  эмоции:  форма  цветка  или  греческой
вазы, растущий на наших глазах  ребенок,  ощущение  дуновения  ветерка  на
щеке, бегущие по небу облака, игра света на глади  вод,  трепет  лепестков
нарцисса, поворот головы любимой женщины  и  колыхание  тяжелой  массы  ее
волос, столь похожее на исчезающую ноту  последнего  аккорда,  -  все  это
возможно передать гармонией чисел.
   Это отнюдь не попытка  принизить  прекрасное,  привести  все  к  общему
знаменателю. Это скорее возвышение красоты.
   Обратимся к Ньютону.
   Обратимся к Эйнштейну.
   Наконец, спросим у поэта.
   Ките утверждал, что красота, захватывающая наше воображение,  -  это  и
есть истина.
   Он мог бы сказать то же самое о руке, захватывающей  крикетный  мяч,  и
это тоже была бы истина... Но Китс был поэтом и предпочел  игре  в  крикет
прогулки под сенью  рощ  с  блокнотом  в  руках  и  флакончиком  лауданума
[успокоительное средство наркотического свойства] в кармане".
   Последние слова вдруг о чем-то напомнили Майклу, но о чем именно  -  он
не мог вспомнить в эту минуту.
   "В  этом  и  состоит  суть  отношений   между   нашим   "инстинктивным"
восприятием образа, формы, движения, света, с одной стороны, и, с другой -
нашим эмоциональным откликом на них.
   Поэтому я верю в то, что существует форма музыки,  присущая  природе  и
всем вещам и процессам в ней. Музыки столь же прекрасной, как  естественно
возникшая красота в природе, и наши глубинные эмоции это,  по  сути,  тоже
одна из форм этой естественной красоты..."
   Майкл медленно оторвал глаза от страницы.
   Он попытался представить себе, какой могла быть эта музыка, и  невольно
в поисках ее заглянул в темные тайники своей памяти. В каждом из  них  ему
казалось, что он вот-вот ее услышит, что она  только  что  звучала  здесь,
всего секунду назад, но теперь осталось лишь затихающее  эхо,  которое  он
тоже не успел поймать. Майкл устало отложил журнал.
   И вдруг вспомнил. Имя  Китса  что-то  всколыхнуло  в  памяти.  "Слизких
тварей миллион" из его ночного кошмара!
   Холодное спокойствие овладело Майклом, когда он  почувствовал,  как  он
близок к тому, что может оказаться разгадкой.
   Кольридж! Вот, кто ему нужен.

   Слипались в комья слизняки
   На слизистой воде.

   "Сказани