о
быть,  чувствует себя связанным  тем,  что  спас мне  жизнь.  А  вдруг я  не
оттолкну  его  из  одной  лишь  благодарности?  Какой  смешной!   Как  будто
благодарность  имеет  хоть какое-то отношение к любви. Но таким  он нравится
мне еще больше.
     Ничего,  думала  я.  Куда  спешить?  Пусть  съездит  в   свой  дурацкий
мотопробег.  Ведь  если  у нас  с  ним сейчас что-то  начнется, он не сможет
испытать  свою  керосинку, а  ему так  этого  хочется.  Воистину мужчины  --
мальчишки, в любом возрасте.
     После  Парижа я  возьмусь  за  него  как следует. Бог  даст,  керосинка
сломается в ста верстах от  Москвы, и тогда он вернется скоро, мечтала я. Но
я была  согласна  и подождать  три недели, пускай он поставит  свой  рекорд.
Жизнь длинная, и времени для радости еще так много.

     Я  ошибалась. Жизнь короткая. А Гэндзи  мне приснился, равно  как и все
остальное -- солнце, небо, новое платье.
     Проснулась я только что.
     Вернулась  к  себе,  выпила  чаю,  повертелась  перед  зеркалом,  чтобы
полюбоваться, как искрится "чертова кожа" в голубоватом свете лампы. А потом
мой взгляд вдруг  упал  на  томик в кожаном переплете с золотым  обрезом.  Я
присела, раскрыла книгу на закладке, стала читать.
     Это  прощальный  подарок  Просперо.  Средневековый немецкий  трактат  с
длинным названием "Сокровенные рассуждения Анонима о пережитом в собственной
жизни  и услышанном  от людей, заслуживающих доверия". Позавчера,  когда все
молча вышли на  улицу, оставив Дожа  одного и  никто даже не сказал ему  "до
свиданья", я  вернулась от дверей, тронутая его молящим взглядом, пожала ему
руку и поцеловала в щеку -- в память обо всем, что меж нами было.
     Он понял, что означает мой поцелуй, и не попытался на него ответить или
заключить меня в объятья.
     -- Прощайте, дитя, -- грустно сказал он, обращаясь ко мне на "вы" и тем
самым  словно  признавая все бывшее  раз и  навсегда  оконченным.  Вы -- мой
запоздалый  праздник,  а  праздники долго  не длятся.  Спасибо, что  согрели
усталое  сердце  отсветом  вашего милого тепла.  Я приготовил  вам маленький
подарок -- в знак благодарности.
     Он взял со стола томик  в порыжевшем переплете телячьей кожи и вынул из
кармана листок бумаги.
     -- Не читайте этот трактат целиком,  в нем много темного и непонятного.
В вашем возрасте не стоит отягощать разум печальной мудростью. Но непременно
прочтите главу "Случаи, когда любовь сильнее смерти" -- вот, я закладываю ее
листком. Обратите на листок внимание, ему больше двухсот лет. Драгоценнейшая
бумага  шестнадцатого столетия,  с водяными знаками короля Франциска I.  Эта
четвертушка стоит гораздо дороже, чем сама книга, хотя ей два столетия. Быть
может,  когда  вы  прочтете заложенную  главу,  вам захочется  написать  мне
короткое письмо.  Используйте этот листок  --  украшенный вашим почерком, он
станет одной из драгоценнейших реликвий моей пустой и ничтожной  жизни...  И
не думайте про меня плохо.
     Я рассмотрела листок с любопытством. На свет было видно пузатую лилию и
букву  F. Просперо  знает  толк  в  красивых  вещах. Его дар  показался  мне
трогательным, старомодным, даже обворожительным.
     Два  дня  я  не  открывала  книгу-настроение не  располагало  к  чтению
трактатов. А нынче, распрощавшись с Гэндзи на целых три недели, вдруг решила
посмотреть,  не  сообщит  ли  мне  средневековый  автор  о  любви что-нибудь
новенькое.
     Вынула  закладку,  отложила  в  сторону,  стала  читать.  Некий  ученый
каноник, имя  которого  на  обложке было обозначено одной  лишь  литерой W.,
утверждал, что в вечном противостоянии любви и смерти обычно верх одерживает
последняя, но иногда, очень редко, бывают случаи, когда самозабвенная любовь
двух  сердец  воспаряет  над  пределом,  положенным  смертному  существу,  и
укореняет  свою  страсть  в вечности, так  что  от  течения  времени  любовь
нисколько  не  тускнеет,   а  напротив,  сияет  все  ярче  и  ярче.  Залогом
увековечивания  страсти  странный  каноник  считал двойное  самоубийство,  к
которому любящие прибегают, дабы жизнь не смогла их разлучить. Тем самым, по
убеждению автора, они ставят смерть в подчинение любовному чувству, и смерть
навеки становится верной рабой любви.
     Устав  от  длинных периодов средневекового вольнодумца и от готического
шрифта,  я  оторвала  взгляд  от желтых  страниц  и  стала  думать,  что это
означает? То есть не  сам  текст, смысл которого  при всей витиеватости  был
ясен, а подарок. Просперо  хочет сказать, что любит меня и что  его  чувство
сильнее  смерти? Что на самом  деле он не  был  служителем смерти, а  всегда
служил только любви? И что я должна ему написать?
     Решила, начну так: "Милый Дож, я всегда буду благодарна Вам, потому что
Вы  преподали мне начала важнейших дисциплин -- любви и смерти. Однако науки
эти  такого  рода, что  проходить  их  каждый  должен  самостоятельно, да  и
экзамены по ним приходится сдавать экстерном".
     Открыла чернильницу, взяла отложенный листок и...
     И  сразу забыла про  трактат, про Дожа и  про письмо. Сквозь  мраморные
прожилки  старинной бумаги смутно,  но  вполне различимо проступили знакомые
угловатые буквы, сложившиеся в два коротких слова: Ich warte!(1)
     Я не сразу  поняла, что значит  эта надпись, а лишь удивилась -- откуда
она могла  взяться? Ведь позавчера я очень хорошо рассмотрела листок, он был
совершенно чист! Буквы не были написаны пером --  они именно что проступили,
словно  бы  просочились  из  плотной  бумаги.  Я   помотала  головой,  чтобы
наваждение исчезло.  Оно не  исчезло. Тогда я ущипнула себя за  руку,  чтобы
проснуться.
     И проснулась. Пелена спала  с глаз,  песочные часы  перевернулись,  мир
встал с головы на ноги.
     Меня ждет Царевич Смерть. Он не химера  и не выдумка. Он есть. Он любит
меня, зовет меня, и я не могу не откликнуться на этот зов.
     В  прошлый  раз,  когда  мне помешал  Калибан, я еще не  была  готова к
встрече --  тревожилась из-за всякой  ерунды, вымучивала  из себя прощальное
стихотворение, тянула время. Поэтому Он и  дал мне  отсрочку. Но теперь  час
настал. Суженый заждался меня, и я иду.
     Не  нужно ничего  выдумывать,  все очень просто. Как я  буду  выглядеть
после ухода -- неважно. Сон, именуемый  жизнью,  так или иначе рассеется,  и
вместо него я увижу новый, несказанно более прекрасный.
     Выйти на балкон,  в темноту. Открыть  чугунную калитку.  Напротив,  под
луной и звездами, матово блестит крыша дома. Она близко, но не допрыгнешь. И
все  же:  отойти  вглубь  комнаты,  как следует  разбежаться  и  взмыть  над
пустотой.  Это  будет  захватывающий  полет  --   прямо  в  объятья  Вечного
Возлюбленного.
     Жалко маму и  отца.  Но  они  так далеко. Я вижу городок -- бревенчатые
домики среди  белых сугробов. Вижу реку -- черная  вода, по  которой  ползут

     (1) Я  жду! (нем.)  огромные льдины. На одной льдине Маша  Миронова, на
другой тесной кучкой --  те, кого она любила. Черная трещина все шире, шире.
Ангара похожа на штуку белой ткани, криво разрезанную вдоль.
     А  вот  и  стихотворение.  И голову ломать  не  надо -- только  успевай
записывать.

     Жизнь моя рассечена.
     Словно штука полотна.
     Развалились половинки --
     Здесь одна и там одна.

     Острый ножик резал вкось.
     Как придется, на авось --
     От краев до серединки.
     Чтоб обратно не срослось.

     Сразу видно -- не к добру
     Жизнь затеяла игру:
     От Москвы и до Иркутска
     Растопырила дыру.

     Было белым полотно,
     А теперь черным-черно.
     Мне б на белое вернуться --
     Не допрыгнешь все равно.

     По-над бездной Млечный Путь,
     А внизу лишь мрак да жуть.
     Разбежаться посильней бы --
     Ну как выйдет что-нибудь?

     Не зацепится нога
     За Уральские рога,
     И свалюсь я прямо с неба
     В домотканые снега.

     Вот и все. Теперь только разбежаться и прыгнуть.

     Издателю

     У  меня  нет  времени редактировать  и  переписывать  эту сумбурную, но
правдивую  повесть.  Прошу  только  об  одном:  выбросьте  строчки,  которые
зачеркнуты. Пусть  читатели  увидят меня не такой, какой  я  была,  а такой,
какой я хочу себя показать.
     М.М."

     III. Из папки "Агентурные донесения"

     Его высокоблагородию подполковнику Бесикову (В собственные руки)

     Милостивый государь Виссарион Виссарионович!
     Вы,   верно,  удивлены  тем,  что  после   нашей   вчерашней   встречи,
состоявшейся по Вашему требованию и закончившейся моими проклятьями, криками
и постыдными слезами, я вновь пишу Вам. А может быть, и не удивлены, так как
презираете меня  и убеждены в  моей слабости.  Впрочем, это как  Вам угодно.
Вероятно,  на  мой счет Вы правы и никуда бы я не делся из Ваших цепких рук,
если бы не события истекшей ночи.
     Считайте это мое  послание официальным документом или, коли Вам угодно,
свидетельским   актом.  Если   же  письма  окажется  недостаточно,  я  готов
подтвердить свои  показания в любой правоохранительной инстанции, даже и под
присягой.
     Минувшей  ночью  я не мог  уснуть  -- расходились  нервы  после  нашего
объяснения,  да и испугался,  что  уж скрывать. Человек  я  впечатлительный,
ипохондрического  склада,  и  Ваша  угроза   выслать  меня  административным
порядком  в Якутск, да еще известив тамошних политических, что я сотрудничал
с жандармами, совершенно выбила меня из колеи.
     Итак,  я  метался по комнате, ерошил  волосы, заламывал  руки --  одним
словом, отчаянно трусил.  Один раз даже зарыдал, сильно себя пожалев. Если б
не отвращение к самоубийству, вызванное  прошлогодней  гибелью моего бедного
обожаемого брата (до чего же он был  похож на двух молоденьких  близнецов из
нашего клуба!), я, верно, всерьез задумался бы, не наложить ли на себя руки.
     Впрочем, Вам  про мои ночные  переживания знать необязательно и вряд ли
интересно. Достаточно сказать, что во втором часу ночи я все еще не спал.
     Внезапно  мое внимание  привлек ужасный  треск  и грохот,  стремительно
приближающийся к  дому.  Перепугавшись,  я выглянул  в  окно и увидел, как к
воротам  подъезжает диковинный трехколесный  экипаж, движущийся  безо всякой
конной  тяги. На  высоком сиденье виднелись две  фигуры:  одна  в  блестящем
кожаном костюме, каскетке  и огромных очках,  закрывавших чуть не  все лицо;
вторая еще более странная -- юный еврейчик в  ермолке и с пейсами, но тоже в
большущих очках.
     Кожаный  человек  вылез  из  своего  уродливого  аппарата,  поднялся по
ступенькам крыльца и позвонил.
     Это был Заика, очень сосредоточенный, бледный и хмурый.
     "Что-нибудь случилось?" -- спросил я, удивленный и встревоженный ночным
визитом. Этот господин никогда  прежде  не проявлял интереса к моей персоне.
Мне казалось, что он вообще не замечает самого факта моего существования. Да
и откуда он мог узнать, где я живу?
     Предположить  я мог только одно:  Заика каким-то образом выяснил, что я
пытался за ним следить, и пришел требовать объяснений.
     Но он заговорил совсем о другом.
     "Мария Миронова, которую вы знали под  именем Коломбины,  выпрыгнула из
окна", --  сообщил  мне Заика  вместо приветствия  или извинения за  позднее
вторжение. Не  знаю,  почему  я продолжаю именовать  его прозвищем,  которое
выдумал сам. Теперь эта смехотворная уловка уже ни  к чему,  и потом Вы ведь
все  равно знаете об этом человеке  больше,  чем я. Как  его зовут  на самом
деле, мне неизвестно, но у нас в клубе его называли странным именем Гэндзи.
     Я не знал,  что ответить на мрачное известие, и пробормотал лишь: "Жаль
девочку. Она хотя бы не мучилась перед смертью?"
     "К  счастью,  она  осталась  жива,  -- бесстрастно  объявил  Гэндзи. --
Фантастическое везение. Коломбина не просто выбросилась из  окна, а зачем-то
разбежалась и прыгнула  --  очень далеко. Это  ее и  спасло. Хоть переулок и
узкий, до крыши противоположного дома она,  конечно,  допрыгнуть  не  могла,
однако, на счастье, как раз напротив балкона торчит рекламная вывеска в виде
жестяного ангела. Коломбина зацепилась подолом за вытянутую руку этой фигуры
и повисла. Платье оказалось из невероятно  прочной  материи --  той  же,  из
которой изготовлен мой дорожный костюм. Оно не порвалось.  Бедняжка застряла
на высоте в десять саженей,  лишившись  чувств.  Висела головой вниз,  будто
кукла. И  продолжалось  это долго, потому что из-за  темноты заметили ее  не
сразу.  Сняли  с  большими  трудностями,  при  помощи  пожарных.  Отвезли  в
больницу.  Когда  барышня  пришла  в  себя,  спросили  адрес  кого-либо   из
родственников.  Она  назвала мой телефон.  Позвонили. Спрашивают:  "Здесь ли
проживает господин Гэндзи?"
     Я  заметил,  что он говорит вовсе не бесстрастно, а, напротив, изо всех
сил преодолевает сильнейшее волнение. Чем дольше я слушал ночного гостя, тем
больше задавался вопросом: зачем он ко мне явился? Что ему  нужно? Гэндзи не
из  тех людей,  которым  после  потрясения  непременно  нужно  с  кем-нибудь
поделиться. Уж во всяком случае, я на роль его конфидента никак не подходил.
     "Вы  явились ко мне как  к врачу?  --  осторожно спросил я.  -- Хотите,
чтобы  я поехал  к ней в больницу? Но барышню наверняка уже осмотрели.  Да и
потом,  я ведь  не  по  лечебной  части,  я патологоанатом.  Мои пациенты  в
медицинской помощи не нуждаются".
     "Госпожа Миронова уже отпущена из  больницы -- на ней нет  ни царапины.
Мой слуга отвез девушку ко мне на квартиру, напоил горячей японской водкой и
уложил спать. С  Коломбиной теперь все будет в порядке.  -- Гэндзи снял свои
гигантские очки, и от взгляда его стальных глаз мне стало не по себе. -- Вы,
господин Гораций, нужны мне не  как доктор,  а  в  ином  вашем  качестве.  В
качестве "сотрудника".
     Я  хотел  сделать вид, будто  не  понимаю  этого термина,  и недоуменно
поднял брови, хотя внутри у меня все похолодело.
     "Не  трудитесь,  я давно  вас раскрыл.  Вы подслушивали  мою  беседу  с
Благовольским, в которой я  объявил, с какой целью стал членом клуба. Сквозь
щель  приоткрытой  двери  блеснуло стеклышко  очков, а никто из  соискателей
кроме  вас  очков  не  носит.  Правда, тогда  я предположил,  что вы  и есть
вездесущий репортер Лавр Жемайло. Однако после гибели журналиста стало ясно,
что я ошибся. Тогда  я попросил моего слугу, с которым вы  отчасти  знакомы,
взглянуть на  вас, и он подтвердил вторую  мою гипотезу  -- это  вы пытались
устроить за  мной слежку. По моему поручению Маса, в свою очередь, проследил
за вами.  Господин  в клетчатой  тройке, с которым вы  вчера встречались  на
Первой Тверской-Ямской, служит в жандармском, не так ли?"
     Я прошептал, дрожа всем телом: "Зачем я вам нужен? Никакого вреда я вам
не причинил,  клянусь!  А  история с "Любовниками  Смерти" кончена,  и  клуб
распущен". "Клуб распущен, но история не кончена. Из больницы я наведался на
квартиру к Коломбине и нашел там  вот это. -- Гэндзи вынул из кармана листок
странной  бумаги с  мраморными  разводами, сквозь которые проступала надпись
ICH WARTE! -- Вот из-за чего Коломбина прыгнула в окно".
     Я недоуменно уставился на листок. "Что это означает?" "То, что я ошибся
в выводах, клюнув на  чересчур очевидное  и из-за этого закрыл глаза  на ряд
деталей и обстоятельств, выбивающихся из картины, -- туманно ответил Гэндзи.
--  В  результате  чуть  не погибла девушка,  в  судьбе  которой  я принимаю
участие. Вы, Гораций, сейчас поедете со мной. Будете официальным свидетелем,
а после изложите своему жандармскому начальству все, что увидите и услышите.
По  некоторым причинам, о которых вам знать  необязательно, я предпочитаю не
встречаться с московской  полицией. Да и задерживаться в городе  не  хочу --
это помешает рекорду".
     Я  не  понял,  что  означают  слова о рекорде, однако переспрашивать не
решился. Гэндзи прибавил,  все так  же глядя  мне в глаза: "Я  знаю,  вы  не
законченный подлец. Вы просто слабый человек, ставший жертвой обстоятельств.
А значит,  для  вас  не  все  потеряно.  Ведь сказано в Писании: "Из слабого
выйдет сильный". Едемте".
     Его тон был властным, я не мог противиться. Да и не хотел.
     Мы доехали до Рождественского бульвара на моторе. Я  сидел между Гэндзи
и  его  странным спутником, вцепившись  обеими руками  в  поручни. Кошмарным
агрегатом  управлял еврейчик,  покрикивавший на  поворотах: "Эх, залетные!".
Скорость и тряска были такими, что я думал лишь об одном -- не вылететь бы с
сиденья.
     "Дальше пешком, -- сказал Гэндзи, велев щофэру остановиться на углу. --
Двигатель производит слишком много шума".
     Юнец остался сторожить авто, мы же двое пошли по переулку.
     В окнах знакомого дома, несмотря на поздний час, горел свет.
     "Паук, -- пробормотал Гэндзи, стягивая перчатки с огромными раструбами.
-- Сидит, потирает лапки. Ждет, когда мотылек застрянет  в паутине...  После
того, как  я  закончу, вы вызовете по телефону полицию. Дайте слово,  что не
станете меня удерживать".
     "Даю слово", -- послушно пробормотал я, хотя по-прежнему еще ничего  не
понимал.
     Дож открыл нам,  даже не спросив, кто это  явился к нему среди ночи. Он
был в бархатном халате, похожем  на  старинный кафтан. В  разрезе  виднелись
белая  сорочка  и  галстук.  Молча  посмотрев  на нас, Просперо  усмехнулся:
"Интересная пара. Не знал, что вы дружны".
     Меня поразило, что  сегодня  он  выглядит совсем не  так, как  во время
последнего  заседания  --  не   жалкий  и  потерянный,  а  уверенный,   даже
торжествующий. Совсем как в прежние времена.
     "В чем причина позднего  визита и  надутых  физиономий? -- все  так  же
насмешливо осведомился  дож, проводив нас в гостиную.  --  Нет, не говорите,
угадаю  сам. Самоубийства продолжаются? Роспуск зловредного клуба ничего  не
дал? А что я вам говорил!" Он покачал головой и вздохнул.
     "Нет,  господин  Благовольский,  --  тихо  сказал Гэндзи, --  клуб свою
деятельность прекратил. Осталась одна, самая последняя формальность".
     Больше  он не успел произнести  ни слова. Дож проворно отскочил назад и
выхватил  из  кармана  "бульдог".  От неожиданности  я  ахнул  и отпрянул  в
сторону.
     Однако Гэндзи нисколько не растерялся. Он швырнул Благовольскому в лицо
тяжелую перчатку,  и в  ту же  секунду с  поистине  непостижимым проворством
ударил ногой в желтом ботинке и гамаше по револьверу.
     Оружие, так и не выстрелив, отлетело в сторону. Я быстро подобрал его и
протянул своему спутнику.
     "Можно считать  это признанием?  -- в  холодной ярости произнес Гэндзи,
вдруг  совершенно  перестав  заикаться.   --   Я   мог  бы  застрелить  вас,
Благовольский,   прямо   сейчас,  сию  секунду,  и  это   была  бы  законная
самооборона. Но пусть все будет по закону".
     Просперо сделался бледен,  от его недавней  насмешливости не осталось и
следа.
     "Какое признание? --  пробормотал он.  -- О каком  законе вы  говорите?
Ничего не понимаю! Я подумал, что вы сошли с ума, как Калибан, и пришли меня
убить. Кто вы такой на самом деле? Что вам от меня нужно?"
     "Вижу,  разговор предстоит долгий. Садитесь. -- Гэндзи показал на стул.
-- Я так и знал, что вы станете отпираться".
     Дож опасливо покосился на револьвер.
     "Хорошо-хорошо.  Я сделаю  все,  что вы  хотите.  Только  давайте лучше
перейдем в кабинет. Здесь сквозняк, а меня знобит".
     Мы  прошли через  темную  столовую и  уселись  в  кабинете:  хозяин  за
письменный стол,  Гэндзи -- напротив, в  огромное кресло  для  гостей,  я --
сбоку. Широкий стол содержался в изрядном беспорядке: повсюду лежали книги с
закладками,  исписанные  листки,  посередине  поблескивал  бронзой   богатый
чернильный прибор  в виде  героев  русских  былин, а  на  краю  обнаружилось
знакомое рулеточное колесо, выдворенное  из гостиной  и нашедшее  пристанище
здесь, в  самой  сердцевине  дома.  Вероятно,  Колесо  Фортуны  должно  было
напоминать хозяину о днях былого величия.