у ворот. Шеф, увы, тоже вернулся в одиночестве.
     Дрожа от холода, оба "индейца" забежали в дом.
     Странно - жандармов на посту не было. Зато сверху,  со  второго  этажа,
доносились грохот, ругань и крики.
     - Что за черт! - Фандорин с Анисием, не успев отдышаться после  беготни
по улице, со всех ног кинулись к лестнице.
     В спальне все было вверх тормашками. Двое жандармов повисли на плечах у
растерзанного, визжащего от ярости Масы, а вахмистр, утирая рукавом  красную
юшку, целил в японца из револьвера.
     - Где он? - озираясь, спросил Эраст Петрович.
     - Кто? - не понял вахмистр и выплюнул выбитый зуб.
     - Валет! - крикнул Анисий. - Ну, в смысле, старуха эта!
     Маса залопотал что-то по-своему, но седоусый жандарм ткнул его дулом  в
живот:
     - Заткнись, нехристь! Так что, ваше .... - Служивый запнулся,  не  зная
как обращаться к странному начальсту.  -  Так  что,  ваше  индейство,  стоим
внизу, смотрим в оба - как приказано. Вдруг  сверху  баба  кричит.  "Караул,
кричит,  убивают!  Спасите!"  Мы  сюда.  Глядим,  этот  косоглазый  давешнюю
старушку, что с барышней была, на пол повалил и, гад, за горло хватает. Она,
бедная,  "Спасите!  -  кричит.  -  Залез  вор-китаец,  напал!"  Этот  что-то
по-своему бормочет: "Мусина-мусина!" Здоровый,  черт.  Мне  вон  зуб  выбил,
Терещенке скулу свернул.
     - Где  она,  где  старуха?  -  схватил  вахмистра  на  плечи  надворный
советник, да, видно, сильно, - жандарм стал белее мела.
     - А тут она, - просипел он. - Куда ей деться. Напужалась,  да  забилась
куда-нибудь. Сыщется. Не извольте... Ой, больно!
     Эраст Петрович и Анисий безмолвно переглянулись.
     - Что, снова в погоню? -  с  готовностью  спросил  Тюльпанов,  поглубже
засовывая ноги в туфли.
     - Хватит, побегали, повеселили  господина  Момуса,  -  упавшим  голосом
ответил надворный советник.
     Он выпустил жандарма, сел в кресло и безвольно уронил руки. В лице шефа
происходили какие-то непонятные перемены. На гладком лбу возникла поперечная
складка, уголки губы  поползли  вниз,  глаза  зажмурились.  Потом  задрожали
плечи, и Анисий напугался не на шутку - уж не собирается ли  Эраст  Петрович
разрыдаться.
     Но тут  Фандорин  хлопнул  себя  по  колену  и  зашелся  в  беззвучном,
неудержимом, легкомысленнейшем хохоте.
     Гранд-операсьон
     Подобрав подол платья, Момус несся мимо заборов,  мимо  пустых  дач  по
направлению к Калужскому шоссе. То и дело оглядывался - нет  ли  погони,  не
нырнуть ли в кусты, которые, слава те Господи, произрастали  в  изобилии  по
обе стороны дороги.
     Когда пробегал мимо заснеженного ельника, жалобный голосок окликнул:
     - Момчик, ну наконец-то! Я уже замерзла.
     Из-под  разлапистой  ели  выглянула  Мими,  зябко  потирая   руки.   От
облегчения он сел прямо на обочину, зачерпнул  ладонью  снег  и  приложил  к
вспотевшему лбу. Чертов  носище  окончательно  сполз  набок.  Момус  оторвал
нашлепку, швырнул в сугроб.
     - Уф, - сказал он. - Давно так не бегал.
     Мими села рядом, прислонила опущенную голову к его плечу.
     - Момочка, я должна тебе признаться...
     - В чем? - насторожился он.
     - Я не виновата, честное слово... В общем... Он оказался не евнух.
     - Знаю, - буркнул Момус и свирепо стряхнул хвойные иголки с ее  рукава.
- Это был наш знакомый мсье Фандорин и его  жандармский  Лепорелло.  Здорово
они меня раскатали. По первому разряду.
     - Мстить будешь? - робко спросила Мими, глядя снизу вверх.
     Момус почесал подбородок.
     - Ну их к черту. Надо из Москвы ноги уносить. И поскорее.
     Но унести ноги из негостеприимной Москвы не сложилось,  потому  что  на
следующий день возникла идея  грандиозной  операции,  которую  Момус  так  и
назвал: "Гранд-Операсьон".
     Идея возникла  по  чистой  случайности,  по  удивительнейшему  стечению
обстоятельств.
     Из  Москвы  отступали   в   строгом   порядке,   со   всеми   мыслимыми
предосторожностями.  Как  рассвело,  Момус  сходил  на   толкучку,   закупил
необходимой экипировки на общую сумму в три рубля семьдесят три с  половиной
копейки. Снял с лица всякий грим, надел картуз-пятиклинку, ватный  телогрей,
сапоги с калошами и превратился в неприметного мещанчика.
     С Мими было труднее, потому что ее личность полиции была известна.
     Подумав, он решил сделать ее мальчишкой. В овчинном треухе,  засаленном
полушубке и большущих валенках она стала неотличима  от  шустрых  московских
подростков вроде тех, что шныряют по Сухаревке - только за карман держись.
     Впрочем, Мими и в самом деле могла пройтись по чужим карманам  не  хуже
заправского щипача. Однажды в Самаре, когда сидели на мели, ловко  вынула  у
купчины из жилета дедовские часы луковицей. Часы были дрянь, но Момус  знал,
что купчина ими дорожит. Безутешный Тит Титыч назначил за семейное достояние
награду в тысячу рублей и долго  благодарил  студентика,  нашедшего  часы  в
придорожной канаве. Потом  на  эту  тысячу  Момус  открыл  в  мирном  городе
китайскую аптеку и очень  недурно  поторговал  чудодейственными  травками  и
корешками от разных купеческих болезней.
     Ну,  да  что  былые  удачи  вспоминать.  Из  Москвы  ретировались,  как
французы, - в унынии. Момус предполагал, что на вокзалах  их  будут  стеречь
агенты, и принял меры.
     Первым делом, чтобы задобрить опасного господина Фандорина, отправил  в
Петербург  все  вещи  графини  Адди.  Правда,  не  удержался  и  приписал  в
сопроводительной квитанции: "Пиковой даме от  пикового  валета".  Нефритовые
четки и занятные гравюрки отослал на Малую Никитскую с городской  почтой,  и
тут уж ничего приписывать не стал, поостерегся.
     На вокзале решил не появляться. Свои чемоданы  переправил  на  Брянский
заранее, чтоб их погрузили на завтрашний  поезд.  Сами  же  с  Мимочкой  шли
пешком. За Дорогомиловской заставой Момус собирался нанять  ямщика,  доехать
на санях до первой железнодорожной станции,  Можайска,  и  только  там,  уже
завтра, воссоединиться с багажом.
     Настроение было кислое. А между тем Москва гуляла Прощеное воскресенье,
последний день бесшабашной Сырной недели. Завтра с рассвета начнутся говения
и моления,  снимут  с  уличных  фонарей  цветные  шары,  разберут  расписные
балаганы, сильно поубавится пьяных, но сегодня народ еще догуливал,  допивал
и доедал.
     У Смоленского рынка катались  на  "дилижанах"  с  большущей  деревянной
горки:
     с гоготом, свистом,  визгом.  Всюду  торговали  горячими  блинами  -  с
сельдяными головами, с кашей, с медом, с икрой. Турецкий фокусник в  красной
феске засовывал в белозубую пасть кривые ятаганы. Скоморох ходил на руках  и
потешно дрыгал ногами. Какой-то чумазый, в кожаном фартуке, с голой  грудью,
изрыгал изо рта языки пламени.
     Мими вертела головой во все стороны - ну  чисто  постреленок.  Войдя  в
роль,  потребовала  купить  ей  ядовито-красного  петушка  на  палочке  и  с
удовольствием облизывала дрянное угощение острым  розовым  язычком,  хотя  в
обычной жизни отдавала предпочтение швейцарскому  шоколаду,  которого  могла
умять до пяти плиток в день.
     Но на пестрой площади не только  веселились  и  обжирались  блинами.  У
богатой, торговой церкви Смоленской Божьей Матери длинной  вереницей  сидели
нищие, кланялись в землю, просили у православных прощения и сами прощали.
     День у убогих нынче был важный, добычливый. Многие подходили  к  ним  с
подношением - кто нес блинок, кто шкалик водки, кто копеечку.
     Из церкви на паперть, грузно ступая, вышел какой-то туз  в  распахнутой
горностаевой шубе, с непокрытой плешастой головой. Перекрестил  одутловатую,
небогоугодную физиономию, зычно крикнул:
     - Прости, народ православный, если Самсон Еропкин в чем виноват!
     Нищие засуетились, нестройно загалдели:
     - И ты нас прости, батюшка! Прости, благодетель!
     Видно, ожидали подношения, однако вперед никто не лез,  все  живехонько
выстроились в два ряда, освободив проход  к  площади,  где  туза  дожидались
роскошные сани - лаковые, устланные мехом.
     Момус остановился посмотреть, как этакий щекан станет царствие небесное
выкупать. Ведь по роже видно, что паук и живодер, каких свет не  видывал,  а
тоже нацеливается в рай попасть. Интересно, во сколько  он  входной  билетик
расценивает?
     За спиной пузатого благодетеля, возвышаясь на полторы головы, вышагивал
здоровенный чернобородый детина с лицом заплечных  дел  мастера.  По  правой
руке, в обхват локтя, был у детины намотан длинный кожаный кнут, а  в  левой
нес он холщовую мошну. Время от времени хозяин оборачивался к своему  холую,
зачерпывал из мошны монет и одаривал нищих - каждому по монетке.
     Когда один безногий старичок, не утерпев, сунулся за  милостыней  не  в
черед, борода грозно замычал, молниеносным  движением  развил  кнут  и  ожег
убогого самым кончиком по сивой макушке - дедок только ойкнул.
     А  горностаевый,  суя  в  протянутые  руки  по  денежке,   всякий   раз
приговаривал:
     -  Не  вам,  не  вам,  пьянчужкам   -   Господу   Богу   Всеблагому   и
Матушке-Заступнице, на прощение грехов раба Божьего Самсона.
     Приглядевшись, Момус удовлетворил свое  любопытство:  как  и  следовало
полагать, от геенны огненной мордатый откупался незадорого,  выдавал  убогим
по медной копейке.
     - Невелики, видать, грехи у раба божьего Самсона, -  пробормотал  Момус
вслух, готовясь идти дальше своей дорогой.
     Сиплый, пропитой голос прогудел в самое ухо:
     - Велики, паря, ох велики. Ты что, не московский, коли самого  Еропкина
не знаешь?
     Рядом стоял тощий, жилистый оборванец с землистым,  нервно  дергающимся
лицом. От оборванца несло сивушным перегаром, а взгляд, устремленный в обход
Момуса, на скупердяя-дарителя, был полон жгучей, лютой ненависти.
     - Почитай, с пол-Москвы кровянку сосет Самсон  Харитоныч,  -  просветил
Момуса дерганый. - Ночлежки на Хитровке, кабаки в Грачах, на  Сухаревке,  на
той же Хитровке - чуть не все его. Краденое у "деловых" прикупает, деньги  в
рост под большущие проценты дает. Одно слово - упырь, аспид поганый.
     Момус взглянул на несимпатичного толстяка, уже садившегося  в  сани,  с
новым интересом. Надо же, какие в  Москве,  оказывается,  колоритные  типажи
есть.
     - И полиция ему нипочем?
     Оборванец сплюнул:
     - Какая полиция! Он к самому губернатору, Долгорукому князю,  в  хоромы
шастает. А как же, Еропкин нынче генерал! Когда  Храм-то  строили,  кинул  с
барышей миллион, так ему за то от царя  лента  со  звездой  и  должность  по
богоугодному обчеству. Был Самсошка-кровосос, а стал "превосходительство".
     Это вор-то, кат, убивец!
     - Ну, убивец-то, я чай, навряд ли, - усомнился Момус.
     - Навряд?! - впервые глянул на собеседника пропойца.  -  Сам-то  Самсон
Харитоныч, конечное дело, ручек своих не кровянит. А Кузьму немого ты видал?
Что с кнутом-то? Это ж не человек, а зверюга, пес цепной. Он не то что  душу
погубить, живьем на кусочки изорвать может.  И  рвал,  были  случаи!  Я  те,
парень, про ихние дела такого порассказать могу!
     - А пойдем, расскажешь. Посидим, вина тебе налью,  -  пригласил  Момус,
потому что спешить было  особенно  некуда,  а  человечек,  по  всему  видно,
попался любопытный. От таких много чего полезного узнать можно.  -  Щас  вот
только мальчонке моему дам двугривенный на карусель.
     Сели в трактире. Момус спросил чаю с баранками, пьющему  человеку  взял
полштофа можжевеловой и соленого леща.
     Рассказчик медленно, с достоинством, выпил, пососал рыбий хвост.  Начал
издалека:
     - Ты вот Москвы не знаешь и про бани Сандуновские, поди, не слыхивал?
     - Отчего же, бани известные, - ответил Момус, подливая.
     - То-то, что известные. Я там, в  господском  отделении,  самый  первый
человек был. Егора Тишкина всякий знал. И кровь отворить, и мозолю  срезать,
и побрить первостатейно, все  мог.  А  знатнее  всего  по  теломятному  делу
гремел. Руки у меня были умные. Так по жилкам кровь разгонял,  так  косточки
разминал, что у меня графья да генералы будто котята мурлыкали.
     Мог и от хворей разных пользовать - отварами, декохтами  всякими.  Иной
месяц до полутораста целковых выколачивал! Дом имел, сад. Вдова одна ко  мне
похаживала, из духовного звания.
     Егор Тишкин выпил вторую уже без церемоний,  залпом,  и  занюхивать  не
стал.
     - Еропкин, гнида, меня отличал. Завсегда Тишкина требовал. Я и домой  к
нему скольки разов зван был. Считай, свой человек у него  сделался.  И  брил
его харю бугристую, и жировики сводил, и от немочи мужской лечил. А кто его,
пузыря, от почечуя спасал?! Кто ему грыжу вправлял?! Эх, золотые пальцы были
у Егора Тишкина. А ныне нищ,  гол  и  бездомен.  И  все  через  него,  через
Еропкина! Ты вот что, паря, возьми мне еще вина. Душа огнем горит.
     Малость успокоившись, бывший банный мастер продолжил:
     - Суеверный он, Еропкин. Хуже бабки деревенской. Во все приметы верит -
и в черного кота, и в петуший крик, и в молодой месяц. А надо тебе  сказать,
мил человек, что была у Самсон Харитоныча  посередь  бороды,  ровнехонько  в
ямочке, чудная бородавка. Вся черная, и три рыжих волоска из ей растут.
     Очень он ее холил, говорил, что это  его  знак  особенный.  Нарочно  на
щеках волоса отращивал, а подбородок пробривал, чтоб бородавку виднее  было.
Вот этого-то знака я его и лишил... В тот день не в себе я был - вечор выпил
много.  Редко  себе  позволял,  только  по   праздникам,   а   тут   матушка
преставилась, ну и поутешался, как  положено.  В  общем,  дрогнула  рука,  а
бритва  острая,  дамасской  стали.  Срезал  Еропкину  бородавку  к  чертовой
бабушке. Что кровищи-то, а крику! "Ты фортуну мою погубил, бес  криворукий!"
И давай Самсон Харитоныч рыдать, и давай обратно ее  прилеплять,  а  она  не
держится, отпадает. Озверел совсем  Еропкин,  кликнул  Кузьму.  Тот  сначала
кнутом своим меня отходил, а  Еропкину  мало.  Руки,  грит,  тебе  оторвать,
пальцы твои корявые поотрывать. Кузьма меня за правую  руку  хвать,  в  щель
дверную просунул, да как захлопнет  дверь-то!  Только  хрустнуло...Я  кричу:
"Отец, не погуби, без куска хлеба оставляешь, хоть левую пожалей". Куда там,
сгубил мне и левую...
     Пьяница махнул рукой, и Момус только теперь  обратил  внимание  на  его
пальцы: неестественно растопыренные, негнущиеся.
     Момус подлил бедняге еще, потрепал по плечу:
     - Изрядная  фигура  этот  Еропкин,  -  протянул  он,  вспоминая  пухлую
физиономию благотворителя. Очень уж не любил этаких. Если  б  из  Москвы  не
уезжать, можно было бы поучить скотину уму-разуму. - И что, много денег  ему
кабаки да ночлежки дают?
     - Да почитай тыщ по триста в месяц,  -  ответил  Егор  Тишкин,  сердито
утирая слезы.
     - Ну уж. Это ты, брат, загнул.
     Банщик вскинулся:
     - Да мне ль не знать! Я ж те говорю, я у его в доме свой человек был.
     Кажный божий день евоный Кузьма ходит и в "Каторгу", и в "Сибирь", и  в
"Пересыльный", и в прочие питейные заведения, где Еропкин хозяином.  В  день
тыщ до пяти собирает. По субботам ему из ночлежек приносят. В  одной  только
"Скворешне" четыре ста семей проживают. А с девок  гулящих  навар?  А  слам,
товар краденый?  Самсон  Харитоныч  все  деньги  в  простой  рогожный  мешок
складает и под кроватью у себя держит. Обычай у него такой. Когда-то с энтим
мешком в Москву лапотником  пришел,  вроде  как  ему  через  мешок  рогожный
богатство досталось. Одно слово - будто бабка старая, в любую  дурь  верует.
Первого числа кажного месяца он  барыши  с-под  кровати  достает  и  в  банк
отвозит. Едет с грязным мешком в карете четверкой, важный такой,  довольный.
Самый энто главный евоный день. Деньжонки-то тайные, от беззаконных дел, так
у него последний день счетоводы ученые  сидят,  на  всю  кумплекцию  бумажки
поддельные стряпают. Когда триста тыщ в банк свезет, а когда и больше -  это
уж сколько дней в месяце.
     - Такие деньжищи в дому держит, и не грабили  его?  -  удивился  Момус,
слушавший все с большим вниманием.
     - Поди-ка, ограбь. Дом за стеной  каменной,  кобели  по  двору  бегают,
мужики дворовые, да еще Кузьма этот. У Кузьмы кнут страшней левольверта - он
на спор мыша бегущего пополам перерубает. Из "деловых" к Еропкину  никто  не
сунется. Себе дороже. Раз, уж лет пять тому, один залетный попробовал.
     Потом на живодерне нашли, Кузьма ему кнутом всю кожу по лоскутку снял.
     Вчистую. И молчок, ни гу-гу. Еропкин, почитай, всю полицию кормит.
     Денег-то у него немерено. Только не  будет  ему,  ироду,  от  богатства
проку, сгинет  от  каменной  лихоманки.  Почечник  у  него,  а  без  Тишкина
пользовать его некому. Дохтора, разве они камень растворить умеют? Приходили
тут ко мне от Самсон Харитоныча. Иди, говорили, Егорушка, прощает.  И  денег
даст, только вернись, попользуй. Не пошел! Он-то прощает,  да  от  меня  ему
прощения нет!
     - И что, часто он убогим милостыню раздает? - спросил Момус,  чувствуя,
как кровь начинает азартно разгоняться по жилам.
     В трактир заглянула соскучившаяся Мими, и он подал ей знак:  не  суйся,
тут дело.
     Тишкин положил смурную голову на  руку  -  неверный  локоть  пополз  по
грязной скатерти.
     - Ча-асто. С завтрева, как великий пост пойдет, кажный  день  будет  на
Смоленку ходить. У его, гада, тут контора, на Плющихе. По  дороге  из  саней
вылезет, на рупь копеек раздаст и покатит в контору тыщи грести.
     - Вот что, Егор Тишкин, - сказал Момус. - Жалко  мне  тебя.  Пойдем  со
мной.
     Определю тебя на ночлег и на пропитие деньжонок  выделю.  Расскажи  мне
про  свою  горькую  жизнь  поподробнее.  Так,  говоришь,  сильно  суеверный,
Еропкин-то?
     Это ж просто свинство, думал Момус, ведя  спотыкающегося  страдальца  к
выходу. Ну что за невезение такое в последнее время!  Февраль,  самый  куцый
месячишка! Двадцать восемь дней всего! В  мешке  тысяч  на  тридцать  меньше
будет, чем в январе или, допустим, в  марте.  Хорошо  хоть  двадцать  третье
число. И ждать до конца месяца недолго, и подготовиться в  аккурате  времени
хватит. А чемоданы с поезда возвращать придется.
     Большущая наметилась  операция:  одним  махом  все  московские  конфузы
покрыть.
     * * * Назавтра, в первый день Крестопоклонной недели, Смоленку было  не
узнать.
     Будто ночью пронесся над  площадью  колдун  Черномор,  тряхнул  широким
рукавом и сдул с лика земного всех грешных,  нетрезвых,  поющих  да  орущих,
смахнул сбитенщиков,  пирожников  и  блинщиков,  унес  разноцветные  флажки,
бумажные гирлянды и надувные шары, а оставил только пустые балаганы,  только
черных ворон на замаслившемся от  солнца  снегу,  только  нищих  на  паперти
церкви Смоленской Богоматери.
     В храме еще затемно отслужили утреню, и началось обстоятельное, чинное,
с прицелом на семь седмиц говение. Церковный староста  уже  трижды  прошелся
средь говеющих, собирая подношения, и трижды унес в алтарь тяжелое от меди и
серебра  блюдо,  когда  пожаловал  наиглавнейший  из   прихожан,   сам   его
превосходительство  Самсон  Харитоныч  Еропкин.  Был  он  сегодня   особенно
благостен: большое, студенистое лицо чисто вымыто, жидкие  волосы  расчесаны
на пробор, длинные бакенбарды смазаны маслом.
     С четверть часа Самсон Харитоныч, встав прямо  напротив  Царских  Врат,
клал земные поклоны и широко крестился. Вышел батюшка со свечой, помахал  на
Еропкина кадилом, забормотал: "Господи,  Владыко  живота  моего,  очисти  мя
грешного..." А следом подкатился  и  староста  с  пустым  блюдом.  Богомолец
поднялся с колен,  отряхнул  суконные  полы  шубы  и  положил  старосте  три
сотенных  -  такой  уж  у  Самсона  Харитоныча  был   заведен   обычай   для
Крестопоклонного понедельника.
     Вышел щедрый человек на площадь, а нищие уж ждут.  Руки  тянут,  блеют,
толкаются. Но Кузьма чуть кнутом качнул, и сразу толкотня закончилась.
     Выстроились убогие в две шеренги, будто солдаты на смотру. Спл