ошь серая
сермяга да рванье, только по левую руку, по самой середке белеется что-то.
     Самсон Харитоныч прищурил запухшие глазки,  видит:  стоит  среди  нищих
прекрасный собой отрок. Глаза у  отрока  большие,  лазоревые.  Лицо  тонкое,
чистое. Золотые волосы острижены в кружок (ох, крику было - ни  в  какую  не
соглашалась Мимочка локоны обрезать). Одет чудный юноша в  одну  белоснежную
рубаху - и ничего, не холодно ему (еще бы - под рубашкой тонкая  фуфайка  из
первосортной ангоры,  да  и  нежный  мимочкин  бюст  туго  перетянут  теплой
фланелькой). Порточки у него  плисовые,  лапти  липовые,  а  онучи  светлые,
незамаранные.
     Раздавая копейки, Еропкин то и дело поглядывал на диковинного нищего, а
когда приблизился, протянул отроку не одну монетку, а две. Приказал:
     - На-ка вот, помолись за меня.
     Золотоволосый денег не взял. Поднял ясные очи к небу и говорит  звонким
голоском:
     - Мало даешь, раб Божий. Малой ценой от  Матушки-Печальницы  откупиться
хочешь. - Глянул он Самсон Харитонычу прямо в глаза, и  почтенному  человеку
не по себе стало - до того строг и немигающ был взгляд.  -  Вижу  душу  твою
грешную. На сердце у тебя пятно кровавое,  а  в  нутре  гниль.  Почи-истить,
почи-стить надо, - пропел блаженный. - А не то изгниешь, изсмердишься.
     Болит брюхо-то, Самсон, почечник-то корчит? От грязи  это,  почи-истить
надо.
     Еропкин так и замер. А еще бы ему не замереть! Почки у него и  в  самом
деле ни к черту, а на левой груди  имеется  большое  родимое  пятно  винного
цвета.
     Сведения верные, от Егора Тишкина получены.
     - Ты кто? - выдохнул его превосходительство с испугом.
     Отрок не ответил. Снова  возвел  к  небу  синие  очи,  мелко  зашевелил
губами.
     - Юродивый это, кормилец, - услужливо подсказали Самсону  Харитонычу  с
обеих сторон. - Первый день он тут, батюшка. Невесть откуда взялся.
     Заговаривается. Звать его Паисием. Давеча у него падучая  приключилась,
изо рта пена полезла, а дух - райский. Божий человек.
     - Ну на те рублевик, коли Божий человек. Отмоли грехи мои тяжкие.
     Еропкин достал из портмоне бумажку, но блаженный снова не взял.  Сказал
голосом тихим, проникновенным:
     - Не мне давай. Мне не надо, меня Матерь Божья пропитает. Вот ему  дай.
- И показал на старика-нищего, известного всему рынку  безногого  Зоську.  -
Его вчера твой холоп обидел. Дай убогому, а я за тя Матушке помолюсь.
     Зоська с готовностью подкатился на тележке, протянул корявую,  огромную
лапищу. Еропкин брезгливо сунул в нее бумажку.
     - Благослови тя Пресвятая Богородица, - звенящим  голосом  провозгласил
отрок, протянул к Еропкину тонкую руку. Тут-то и случилось чудо,  о  котором
еще долго вспоминали на Москве.
     Невесть откуда на плечо юродивого слетел громадный ворон. В толпе нищих
так и ахнули. А когда разглядели,  что  на  лапке  у  черной  птицы  золотое
кольцо, совсем стало тихо.
     Еропкин  стоял  ни  жив,  ни  мертв:  толстые  губы   трясутся,   глаза
выпучились.
     Поднял было руку перекреститься, да не донес.
     Из глаз блаженного потекли слезы.
     - Жалко мне тебя, Самсон, - сказал, снимая с  птичьей  лапки  кольцо  и
протягивая Еропкину.  -  Бери,  твое  это.  Не  принимает  твоего  рублевика
Богородица, отдаривается. А ворона послала, потому что душа твоя черная.
     Повернулся Божий человек и тихо побрел прочь.
     - Стой! - крикнул Самсон  Харитоныч,  растерянно  глядя  на  сверкающее
колечко. - Ты это, ты погоди! Кузьма! Бери в сани его! С собой возьмем!
     Чернобородый верзила догнал мальчишку, взял за плечо.
     - Поедем ко мне, слышь, как тебя, Паисий! - позвал Еропкин. - Поживи  у
меня, отогрейся.
     - Нельзя мне в чертоге каменном, - строго ответил отрок, обернувшись. -
Там душа слепнет. А ты, Самсон, вот что. Завтра, как утреню отпоют,  приходи
к Иверской. Там буду. Мошну принеси с червонцами золотыми,  да  чтоб  полная
была. Хочу за тебя снова Богородицу просить.
     И ушел, провожаемый взглядами.  На  плече  юродивого  -  черный  ворон,
поклевывает плечо да хрипло грыкает.
     (Звали ворона Валтасаром. Был он ученый, купленный  вчера  на  Птичьем.
Умная птица нехитрый фокус усвоила быстро: Мими засовывала  в  плечевой  шов
зернышки проса, Момус спускал Валтасара, и  тот  летел  на  белую  рубаху  -
сначала с пяти шагов, потом с пятнадцати, а после  и  с  тридцати.)  *  *  *
Пришел, паук. Пришел как миленький. И мошну принес. Ну мошну  не  мошну,  но
кошель кожаный, увесистый Кузьма за хозяином нес.
     За ночь, как и следовало ожидать, одолели  благотворительного  генерала
сомнения. Поди, Богоматерино колечко и на зуб попробовал,  и  даже  кислотой
потравил. Не сомневайтесь,  ваше  кровососие,  колечко  отменное,  старинной
работы.
     Блаженный Паисий стоял в сторонке от  часовни.  Смирно  стоял.  На  шее
чашка для подаяний. Как туда денежек накидают - пойдет  и  калекам  раздаст.
Вокруг отрока, но на почтительном  расстоянии  толпа  жаждущих  чуда.  После
вчерашнего прошел слух по церквам и папертям о чудесном знамении, о вороне с
златым перстнем в клюве (так уж в рассказах переиначилось).
     Сегодня день выдался пасмурный и похолодало, но юродивый  опять  был  в
одной белой  рубашке,  только  горло  суконочкой  обмотано.  На  подошедшего
Еропкина не взглянул, не поздоровался.
     Что ему такое сказал  паук,  с  момусовой  позиции  было,  конечно,  не
слышно, но предположительно - что-нибудь скептическое. Задание у Мими было -
увести паучище с людного места. Хватит публичности, ни к чему это теперь.
     Вот Божий человек повернулся, поманил за собой пузана и  пошел  вперед,
через площадь,  держа  курс  прямиком  на  Момуса.  Еропкин,  поколебавшись,
двинулся  за  блаженным.   Любопытствующие   качнулись   было   следом,   но
чернобородый янычар пару раз щелкнул кнутом, и зеваки отстали.
     - Нет, не этому, в нем благости нету, - послышался хрустальный  голосок
Мими, на миг задержавшейся подле увечного солдатика.
     Возле скрюченного горбуна юродивый сказал:
     - И не этому, у него душа сонная.
     Зато перед Момусом, пристроившимся поодаль от других  попрошаек,  отрок
остановился, перекрестился, поклонился в ноги. Повелел Еропкину:
     - Вот ей, горемычной, мошну отдай. Муж у ней преставился,  детки  малые
кушать просят. Ей дай. Богородица таких жалеет.
     Момус  забазарил  пронзительным  фальцетом   из-под   бабьего   платка,
натянутого с подбородка чуть не на самый нос:
     - Чего "отдай"? Чего "отдай"? Ты, малый, чей? Откуда про меня знаешь?
     - Кто такая? - наклонился к вдове Еропкин.
     - Зюзина я Марфа, батюшка, - сладким  голосом  пропел  Момус.  -  Вдова
убогая.
     Кормилец мой преставился. Семеро у меня, мал мала меньше. Дал бы ты мне
гривенничек, я бы им хлебушка купила.
     Самсон Харитоныч шумно сопел, смотрел с подозрением.
     - Ладно, Кузьма. Дай ей. Да смотри, чтоб Паисий не утек.
     Чернобородый сунул Момусу кошель - не такой уж и тяжелый.
     - Что это, батюшка? - испугалась вдовица.
     - Ну? - обернулся Еропкин к блаженному, не отвечая. - Теперь чего?
     Отрок забормотал непонятные слова. Бухнулся на колени, трижды  ударился
лбом  о  булыжную  мостовую.  Приложил  к  камню  ухо,   будто   к   чему-то
прислушивался. Потом встал.
     - Говорит Богоматерь, завтра чуть свет приходи  в  сад  Нескучной.  Рой
землю под старым дубом, что поназади беседки  каменной.  Там  рой,  где  дуб
мохом порос. Будет тебе, раб  Божий,  ответ.  -  Юродивый  тихо  добавил.  -
Приходи туда, Самсон. И я тож приду.
     - Эн нет! - встрепенулся Еропкин. - Нашел дурака!Ты,  братец,  со  мной
поедешь. Возьми-ка его, Кузьма. Ничего, переночуешь в "чертоге каменном", не
растаешь. А ежели надул - пеняй на себя.  Мои  червонцы  у  тебя  из  глотки
полезут.
     Момус тихонько, не поднимаясь с коленок, отполз  назад,  распрямился  и
юркнул в охотнорядский лабиринт.
     Развязал кошель, сунул руку. Империалов было негусто - всего тридцать.
     Пожадничал Самсон Харитоныч, поскаредничал много дать Богородице. Ну да
ничего, зато она, Матушка, для раба своего верного не поскупится.
     Еще затемно, как следует утеплившись и прихватив фляжечку  с  коньяком,
Момус пристроился на заранее облюбованном месте: в кустиках, с хорошим видом
на старый дуб. В сумерках смутно белела колоннами стройная ротонда.
     По рассветному времени не было в Нескучном саду ни единой души.
     Боевая позиция была как следует обустроена и подготовлена. Момус скушал
сандвич с бужениной (ну его, Пост Великий), отпил из крышечки "шустовского",
а там по аллее и еропкинские сани подкатили.
     Первым вылез немой Кузьма, настороженно  позыркал  по  сторонам  (Момус
пригнулся), походил вокруг дуба, махнул  рукой.  Подошел  Самсон  Харитоныч,
крепко держа за руку блаженного Паисия. На облучке остались сидеть еще двое.
     Отрок подошел к дубу, поклонился ему в пояс, ткнул в условленное место:
     - Тут копайте.
     - Берите лопаты! - крикнул Еропкин, обернувшись к саням.
     Подошли двое молодцов, поплевали на руки и давай долбить мерзлую землю.
     Земля поддавалсь на диво легко,  и  очень  скоро  что-то  там  лязгнуло
(поленился Момус глубоко закапывать).
     - Есть, Самсон Харитоныч!
     - Что есть?
     - Чугунок какой-то.
     Еропкин бухнулся на коленки, стал руками комья разгребать.
     С трудом, кряхтя, вытянул из земли медный,  зеленый  от  времени  сосуд
(это была старая, видно,  еще  допожарного  времени  кастрюля  -  куплена  у
старьевщика за полтинник). В полумраке, подхватив свет  от  санного  фонаря,
качнулось тусклое сияние.
     - Золото! - ахнул Еропкин. - Много!
     Сыпанул тяжелых кругляшков на ладонь, поднес к самым глазам.
     - Не мои червонцы! Кузя, спичку зажги!
     Прочел вслух:
     -  "Ан-на  им-пе-ратри-ца  само-дер-жица..."  Клад  старинный!  Да  тут
золотых не мене тыщи!
     Хотел Момус что-нибудь позаковыристей достать, с еврейскими буквами или
хотя бы с арабской вязью, но больно дорого на круг выходило. Купил аннинских
золотых двухрублевиков и екатерининских "лобанчиков", по  двадцати  целковых
за штуку. Ну, тыщу не тыщу, но много купил, благо добра этого по сухаревским
антикварным лавкам навалом. После пересчитает Самсон Харитоныч  монеты,  это
уж беспременно, а число-то неслучайное, особенное, оно после сыграет.
     - Плохи  твои  дела,  Самсон,  -  всхлипнул  отрок.  -  Не  прощает  тя
Богородица, откупается.
     - А? - переспросил одуревший от сияния Еропкин.
     Отличная штука - когда сразу много  золотых  монет.  На  ассигнации  не
такая уж астрономическая сумма выходит, а завораживает. Жадного  человека  и
вовсе разумения лишает. Момус уж не раз этим  странным  свойством  золотишка
пользовался. Сейчас главное было - не давать Еропкину передыха. Чтоб у него,
живоглота, голова кругом пошла, мозга за мозгу заехала.  Давай,  Мими,  твой
бенефис!
     - То ли сызнова мало дал, то ли нет тебе вобче прощения,  -  жалостливо
произнес юродивый. - Гнить те, сироте убогому, заживо.
     - Как это нет прощения? - забеспокоился Еропкин, и даже из  кустов,  за
пять сажен, было видно, как на лбу у него заблестели капли.  -  Мало  -  дам
еще. У меня денег без счета. Сколько дать-то, ты скажи!
     Паисий не отвечал, раскачивался из стороны в сторону.
     - Вижу. Вижу камору темну. Иконы по стенам, лампадка горит. Вижу перину
пухову,  подушки  лебяжьи,  много  подушек...  Под  постелей   темно,   мрак
египетский. Телец там золотой... Куль рогожный, весь бумажками  набитый.  От
него все зло!
     Немой Кузьма и мужики с лопатами придвинулись вплотную, лица у них были
одурелые, а у Еропкина бритый подбородок заходил ходуном.
     - Не надо Ма-атушке твоих де-енег, - странным, с  подвываниями  голосом
пропел Божий человек (это она из "Баядерки" модуляции подпускает,  сообразил
Момус). - Надо  ей,  Заступнице,  чтоб  очи-истился  ты.  Чтоб  деньги  твои
очистились. Грязные они, Самсон, вот и нет тебе от них счастья.
     Праведник их должен благословить, ручкой своей  безгрешной  осенить,  и
очистятся они. Праведник великий, человек святой, на один  глаз  кривой,  на
одну руку сухой, на одну ногу хромой.
     - Где ж мне такого сыскать? - жалобно спросил Еропкин и тряхнул  Паисия
за тонкие плечи. - Где такой праведник?
     Отрок наклонил голову, к чему-то прислушался и тихонько проговорил:
     - Голос... Голос те будет... из земли... Его слушай.
     А дальше Мими выкинула штуку - вдруг  взяла  и  обычным  своим  сопрано
затянула французскую шансонетку из оперетты "Секрет Жужу".  Момус  схватился
за голову - увлеклась, заигралась, чертовка. Все испортила!
     -  Голосом  ангельским  запел!  -  ахнул  один  из  мужиков   и   мелко
закрестился. - На неземном языке поет, ангельском!
     - По-французски это, дурак, - прохрипел Еропкин.  -  Я  слыхал,  бывает
такое, что  блаженные  начинают  на  иноземных  наречиях  говорить,  которых
отродясь не знали. - И тоже перекрестился.
     Паисий вдруг  рухнул  на  землю  и  забился  в  конвульсиях,  изо  рта,
пузырясь, полезла обильная пена.
     -  Эй!  -  испугался  Самсон  Харитоныч,  нагибаясь.  -  Ты  погоди   с
припадком-то!
     Что за голос? И в каком смысле святой мои  деньги  "очистит"?  Пропадут
деньги-то? Или опять вернутся с прибавкой?
     Но отрок только  выгибался  дугой  и  бил  ногами  по  холодной  земле,
выкрикивал:
     - Голос... из земли... голос!
     Еропкин обернулся к своим архаровцам, потрясенно сообщил:
     - И вправду запах от него благостный, райский!
     Еще бы не райский,  усмехнулся  Момус.  Мыло  парижское,  с  клубничным
вкусом, по полтора рубля вот такусенький брикетик.
     Однако  паузу  тянуть  было  нельзя  -  пора  исполнять  приготовленный
аттракцион. Даром что ли вчера вечером битый час  садовый  шланг  под  палой
листвой налаживал и землей сверху  присыпал.  Один  конец  с  раструбом  был
сейчас у Момуса в руке, другой, тоже с раструбом,  но  пошире,  располагался
аккурат меж корней дуба. Для конспирации прикрыт сеточкой, на сеточке - мох.
Система надежная, экспериментально проверенная, надо только побольше воздуху
в грудь набрать.
     И Момус расстарался - надулся, прижал трубку плотно к губам, загудел:
     - В полночь... Приходи... В Варсонофьевскую часовню-ю-ю...
     Убедительно получилось, зффектно, даже чересчур. От чрезмерного эффекта
и вышла незадача.  Когда  из-под  земли  замогильно  воззвал  глухой  голос,
Еропкин взвизгнул и подпрыгнул, его  подручные  тоже  шарахнулись,  и  самое
главное было не слышно - куда деньги нести.
     - ...Близ Новопименовской обители-и-и, - прогудел Момус для ясности, но
одуревший Еропкин, пень тугоухий, опять не дослышал.
     - А? Какой обители? - боязливо спросил он у  земли.  Посмотрел  вокруг,
даже в дупло нос сунул.
     Ну что ты будешь делать! Не станет же  ему,  глухарю,  Высшая  Сила  по
десять раз повторять.  Это  уж  комедия  какая-то  получится.  Момус  был  в
затруднении.
     Выручила Мими. Приподнялась с земли и тихо пролепетала:
     -  Варсонофьевская  часовня,  близ  Новопименовской   обители.   Святой
отшельник там. Ему мешок и неси. Нынче в полночь.
     * * * Про Варсонофьевскую часовню на Москве  говорили  нехорошее.  Тому
семь лет в малую завратную церковку близ въезда в Новопименовский монастырь,
ударила молния - крест святой своротила и колокол  расколола.  Ну  что  это,
спрашивается, за храм Божий, ежели его молния поражает?
     Заколотили часовню, стали обходить ее стороной и братия, и  богомольцы,
и просто обыватели. По ночам доносились из-за толстых  стен  крики  и  стоны
жуткие, нечеловеческие. То ли кошки блудили, а каменное, подсводное  эхо  их
визг множило, то ли  происходило  в  часовне  что  похуже.  Отец  настоятель
молебен отслужил и водой святой  покропил  -  не  помогло,  только  страшнее
стало.
     Момус это славное местечко еще перед Рождеством присмотрел, все думал -
авось пригодится. И пригодилось, в самый раз.
     Продумал декорацию,  подготовил  сценические  эффекты.  Гранд-Операсьон
приближалась к финалу, и он обещал стать сногсшибательным.
     ""Пиковый валет" превзошел сам себя!" - вот как написали бы завтра  все
газеты, если б в России была настоящая гласность и свобода слова.
     Когда малый колокол в монастыре  глухо  звякнул,  отбивая  полночь,  за
дверями часовни раздались осторожные шаги.
     Момус представил, как Еропкин крестится и  нерешительно  тянет  руку  к
заколоченной двери. Гвозди из досок вынуты, потяни - и дверь, душераздирающе
заскрипев, откроется.
     Вот она и открылась, но внутрь заглянул не Самсон  Харитоныч,  а  немой
Кузьма. Трусливый паук послал вперед своего преданного раба.
     Чернобородый разинул рот, с плеча дохлой змеей соскользнул витой кнут.
     Что ж, сказать без ложной скромности, тут было от чего рот разинуть.
     Посреди четырехугольного помещения стоял грубый досчатый стол.  На  нем
по углам, чуть  подрагивая  пламенем,  горели  четыре  свечи.  А  на  стуле,
склонившись над старинной книгой в толстом кожаном переплете ("Travels  Into
Several Remote Nations Of The World In Four Parts By Lemuel Gulliver,  First
A Surgeon, And Then A Captain Of Several Ships"  ("Путешествия  в  некоторые
отдаленные страны света Лемюэля Гулливера, сначала хирурга, а потом капитана
нескольких кораблей в 4 частях" (англ.), бристольское издание  1726  года  -
куплено на книжном развале за толщину и солидный вид) сидел старец  в  белой
хламиде с длинной седой бородой и  белыми,  шелковистыми  волосами,  по  лбу
перехваченными вервием. Один глаз у отшельника был закрыт  черной  повязкой,
левая рука на перевязи. Вошедшего старец будто и не заметил.
     Кузьма замычал, оборачиваясь, и из-за его широченного  плеча  выглянула
бледная физиономия Еропкина.
     Тогда святой отшельник, не поднимая  глаз,  сказал  голосом  звучным  и
ясным:
     - Иди-ка сюда, Самсон. Жду тебя. В тайной книге про тебя написано. -  И
ткнул пальцем в гравюру, изображавшую Гулливера в окружении гуигнгнмов.
     Сторожко ступая, в часовню вошла  вся  честная  компания:  почтеннейший
Самсон Харитоныч, крепко держащий  за  руку  отрока  Паисия,  Кузьма  и  два
давешних мужика, которые тащили пухлый рогожный мешок.
     Старец пронзил Еропкина грозным  взглядом  единственного  глаза  из-под
всклокоченной брови и вскинул  десницу.  Одна  из  свечей,  повинуясь  этому
жесту, внезапно шикнула и погасла. Паук охнул и руку отрока выпустил - что и
требовалось.
     Со свечой трюк был простой, но впечатляющий.  Момус  сам  его  когда-то
изобрел на случай затруднений при карточной игре: свечи с виду  обычные,  но
фитилек внутри воска свободно скользит. Необычный фитилек, длинный, и  внизу
через щель стола продет. Левой рукой незаметно под столом дернешь,  свеча  и
гаснет (на перевязи, у Момуса, понятное дело, "кукла" висела).
     - Знаю, знаю, кто  ты  и  каков  ты,  -  сказал  отшельник  с  недоброй
усмешкой. - Давай сюда мешок свой, кровью и слезами наполненный, клади... Да
не на стол, не на книгу волшебную! - прикрикнул он на мужиков.  -  Под  стол
кидайте, чтоб я ногой хромою его попрал.
     Тихонько потолкал мешок ногой - тяжелый, черт. Поди,  все  рублишки  да
трешницы. Пуда на полтора, не меньше. Но ничего, своя ноша не тянет.
     Суеверен Еропкин и умом не больно востер, но мешок за здорово живешь не
отдаст.  Тут  одних  чудес  мало.  Психология   нужна:   натиск,   скорость,
неожиданные повороты. Не давать  очухаться,  задуматься,  приглядеться.  Эх,
залетные!
     Старец погрозил Еропкину пальцем, и тут же погасла вторая свеча.
     Самсон Харитоныч перекрестился.
     - Ты мне тут не крестись! - страшным голосом гаркнул на него  Момус.  -
Руки отсохнут! Или не ведаешь, к кому пришел, дурень?
     - Ве... ведаю, отче, - просипел Еропкин. - К отшельнику святому.
     Момус,  запрокинув   голову,   зловеще   расхохот