рил "брандмайор". - Сегодня в
Госдуме разговаривал с председателем Комитета по правам человека. И стало
обидно: он знает, а я - нет. Вот тебе и служба безопасности.

Сыч мысленно поставил фамилию этого председателя в один список с Кастратом.
Место было ему достойное, поскольку совсем недавно он занимался
освобождением из "застенков" бедного Кархана...

- Или вот, например, еще один... малозначащий факт, - продолжал директор. -
Из Чечни взлетает самолет Як-40 и посыпает Краснодарский край фальшивыми
деньгами. Я узнаю об этом от министра внутренних дел. Почему? Где была ваша
хваленая "Молния"?

И снова закружилась голова: кажется, "брандмайор" тихой сапой, кружным
путем подводил его к черте, переступив которую заставил бы рассказать о
делах Кастрата в Чечне, а главное, о способе его вербовки. Учитывая же
вольную или невольную утечку оперативной информации, на которую жаловался
даже сам Комендант, раскрывать эти подробности было опасно. Поэтому Сыч все
весьма важные документы изымал из папок делопроизводства и хранил в
специальном тайнике, а вместо них вкладывал несколько измененные копии, на
случай, если руководство затребует отчета.

Это новшество - двойная бухгалтерия - только добавляло головной боли...

- "Молния" была на месте, товарищ генерал, - ответил Сыч. - Самолет был
отработан в аэропорту Северный, засекли погрузку коробок с деньгами. Я
лично связывался с погранкомендатурой округа и просил помощи.

- Вот как? - изумился "брандмайор". - Почему же раньше молчали?

- Вы поручили мне вести операцию "Дэла", - отчеканил он. - И отвечаю я за
конечный ее результат. Сейчас весьма ответственный период, отвлекаться на
побочные дела - значит потерять основной смысл задачи. А обстановка с
каждым днем обостряется! Директор отчего-то не услышал его, покачал головой
и пристукнул кулаком по парапету:

- Ну каков... ловкач, а?! Ничего не упустит! Чужие заслуги присвоил и
глазом не моргнул! - Он взглянул на Сыча с прежним изумлением. - Участковый
сегодня сидел рядом со мной и докладывал "Шварцкопфу" про этот самолет. Все
себе приписал!.. Запомните, Николай Христофорович, точно так же будет и с
Чечней. Наша "Молния" проведет операцию, а лавры достанутся Мерседесу или
Участковому!

- Запомню, - проговорил Сыч, глядя в пол. В этот момент он не испытывал
больше никаких чувств, кроме стыда, и знал, что сейчас краснеет, словно
девица. И чувство это, как и высота, было для него губительным, ибо
казалось непреодолимой бездонной пропастью, тупиком, откуда нет выхода. В
ушах метрономом стучала кровь, и это был единственный звук, слышимый в тот
момент, звук своего сердца.

В подобные мгновения жить становилось невыносимо.

6

На чердаке заброшенного колхозного коровника Глеб Головеров пролежал
четверо суток. Позиция была хорошая, дорога возле фермы шла в гору и с
поворотом, так что все поднимающиеся автомобили подставляли под огонь
сначала лобовые стекла, затем борта и, наконец, спускаясь с горы,
показывали "хвост". Отсюда можно было расстрелять небольшую колонну и
успеть уйти незамеченным по дну глубокого сухого оврага.

Он позволял себе спать всего лишь два-три часа перед утром, когда движение
на дороге полностью замирало, и просыпался от гула двигателя первой машины,
ползущей в гору. Вода была рядом, в коровнике, где уже пахло перепрелым
навозом, густо росли шампиньоны, однако при этом работали автопоилки. За
все эти дни к ферме ни разу никто не приблизился, хотя бывший колхоз
находился всего в километре, и по утрам и вечерам, когда становилось тихо,
отчетливо доносилась гортанная чеченская речь, крик петухов и лай собак. За
селом, в бывшем пионерском лагере, располагался учебный центр подготовки
командного состава вооруженных сил режима, оттуда иногда слышалась стрельба
из всех видов оружия.

Сюда и должен был приехать Диктатор... В руках у Глеба оказался примерный
график посещения "Главкомом" всех крупных частей и отрядов своей армии.
Вместе с введением военного положения после переговоров с Мерседесом он
начал свои инспекторские поездки, но, вероятно, воспитанный в советской
системе, он никак не укладывался в план и сильно опаздывал. А возможно, с
целью безопасности, изменил маршруты, и можно было пролежать теперь на
чердаке не одну неделю. Однако Глеб впервые за последнее время никуда не
спешил и мог ждать хоть месяц. Диктатор же обязательно приедет сюда, если
не инспектировать учебный центр, то в гости, поскольку здесь его родное
село и живут люди тейпа, к которому он принадлежит. Потому он открыл тут
училище, чтобы всех мужчин своего племени сделать офицерами. Это было, по
расчетам Глеба, самое надежное место, а кроме всего, угадывался символ:
пусть же Диктатор умрет там, где ему резали пуповину. Пусть же уйдет в свою
землю джинн, выпущенный когда-то из нее неосторожной рукой природы.

Наконец-то перед ним была задача, конкретная и ясная, поставленная самому
себе, и выполнение ее ни от кого не зависело, кроме него. Ну, еще от
жертвы, которую он поджидал. Глеб подстегивал свое воображение внезапной
смертью араба Абделя Кендира - вот как следует работать! У "Моссада"
оказалась не просто длинная, но еще стремительная и жесткая рука. Там давно
уже не думали о законности и благородстве и террориста расстреляли на
следующий день после того, как поступила информация от российской ФСК. Акт
возмездия свершился средь белого дня, у порога собственного дома.
Стрелявший, естественно, скрылся, и то, что мгновение назад было
террористом, наводившим ужас, как некое таинственное существо, теперь
открылось взору и лежало жалким окровавленным комом на асфальте.
Телесообщение длилось всего шесть секунд, в общем потоке прочих убийств,
трагедий и катастроф более жутких, однако именно оно было замечено всеми
российскими программами новостей, и в течение дня этот кадр не сходил с
экрана. Почему смерть арабского террориста так поразила "четвертую власть",
оставалось загадкой, но Глеба она толкнула к конкретным действиям.

Первое покушение на Диктатора осталось только попыткой. Тогда была выбрана
неплохая позиция, на чердаке многоэтажного дома, откуда в оптику хорошо
просматривался вход в президентский дворец. Правда, пути отхода не очень-то
нравились Глебу, после теракта уйти бесшумно, пожалуй, не удалось бы,
пришлось бы прорываться из города сквозь заслоны и патрули, наводнившие
Грозный. Здесь он пролежал три дня, на голодном пайке и почти без воды.
Диктатор не входил и не выходил из здания, скорее всего, при военном
положении в городе пользовался специально отрытыми подземными ходами,
охраняемыми снаружи, потому что по ночам в бывшем кабинете первого
секретаря обкома, где теперь заседал президент, сквозь светомаскировку
иногда пробивался луч: черные занавесы всхлопывали, когда открывали дверь.
Глеб все равно дождался бы своего момента, бдительность Диктатора и его
охраны скоро притупилась бы, возникла бы привычка к новому положению,
ощущение безопасности и однажды в спешке он подъехал бы напрямую к
центральному входу, как делал всегда... На случилось то, чего и опасался
Головеров: люди из госбезопасности режима начали проверку всех домов,
откуда просматривался дворец. Это могло означать, что проводятся плановые
мероприятия, однако Глеб сразу же подумал о Кастрате. Этому новому агенту
нельзя было доверять с самого начала, даже когда он прибежал на встречу с
выпученными глазами, услышав сообщение об убийстве Абделя Кендира. На его
мерзкой роже было написано, что он станет вертеться между двух огней,
работать на два фронта, и неизвестно, в чью пользу потом сведется счет. Он
относился к той породе людей, которые даже на плахе станут уговаривать
палача не, рубить ему головы, и самое главное, что уговорят и сойдут с
помоста невредимыми. Собственно, из-за него и начался весь сыр-бор с дедом
Мазаем...

Генерал напрочь отвергал все доводы Глеба и как-то по-стариковски
радовался, что с таким блеском завербовал, подцепил на крюк скользкого
депутата Госдумы. Головерова начала раздражать эта самоуверенность, а
особенно надежды деда через агента влияния, каковым Теперь являлся Кастрат,
спасти положение, воздействовать на политическую ситуацию в Чечне,
скомпрометировать Диктатора в глазах собственной команды и тем самым лишить
его поддержки среди народа. А его мечты взрастить оппозицию, способную
свергнуть режим и взять власть, казались Глебу бессмысленным фантазерством.
Это привело бы лишь к смене одного режима другим, возможно, более жестоким
по отношению к России. Да и сплотить оппозицию в один кулак никогда не
удастся, в первую очередь из-за национального характера, из-за
разрозненности по тейпам, каждый из которых мнит себя главенствующим,
каждый втайне стремится заручиться поддержкой российской власти...

Головеров пока молчал, не противился своему командиру, скрывал
недовольство; а критическая масса его медленно накапливалась и делала
собственную жизнь бесполезной.

Служба безопасности режима чистила дома от подвала до чердака, постепенно
приближаясь к тому, где находился Глеб. Всех русских выселяли насильно, без
вещей - доносился крик, плач, забористый мат, а иногда и выстрелы. Люди
уходили от своих домов пешими, с легкими чемоданами и сумками, с детьми и
стариками. Несколько раз Глеб выцеливал из "винтореза" фигуры бойцов
национальной гвардии с зелеными повязками на головах и давил не спуск, а
свое желание выстрелить. К вечеру третьего дня они вошли в подъезды дома,
предварительно оцепив его со всех сторон, и начали сортировать население.
Головеров укрылся за кирпичной трубой вентиляции, чтобы сохранить
возможность передвигаться. Через несколько минут на чердак поднялись двое с
фонарями и начали тщательно проверять все углы и ниши, ворошили мусор,
разгребали старые подшивки газет, исследовали пространство за стропилами;
по их поведению становилось понятно, что они не просто обыскивают, а ищут
что-то конкретно. Это было лишним подтверждением, что Кастрат работал на
двух хозяев. Решившись на террор, Глеб выдавил из личного друга Диктатора
все сведения относительно передвижений президента. Кастрат кое-что
рассказал, и его информация подтверждалась радиоперехватом, но наверняка
одновременно намекнул Диктатору, что на него готовится покушение. Он был не
так глуп, чтобы не понять, для чего Интерполу нужны маршруты движения и
манеры поведения друга. Впрямую он предупредить не мог, иначе бы выдал
себя, а вот насторожить, застраховаться от случая - вполне.

Гвардейцы остановились у слухового окна, через которое Глеб вел наблюдение
за дворцом и прилегающей к нему территорией, обследовали битый кирпич на
полу - искали следы, и раму с двумя разбитыми глазками, которая легко
вынималась, стоит лишь отогнуть два гвоздя. О чем-то коротко поговорили на
чеченском, верно, что-то насторожило их. Опустившись на колени, они
медленно стали осматривать пыль, вот лучи их фонарей замерли на одном месте
- кажется, нашли отпечатки ботинок...

Один из них резко встал и сделал несколько шагов к выходу - сейчас здесь
будет толпа! Глеб поднял пистолет: усмиренный глушителем звук выстрела
прозвучал легким хлопком. Оставшийся у следа гвардеец привстал и тут же
опрокинулся навзничь с пробитым виском, а тот, что уходил, обернулся и
словно наткнулся лбом на пулю. Головеров, не медля ни минуты, отволок
убитых в разные углы, закидал мусором и старыми газетами, присыпал следы
крови и, разобрав "винторез", убрал в футляр. Уходить пришлось через
подъезд - пожарная лестница оказалась перекрытой гвардейцами, и благо, что
на лестнице стояли шум и рев выселяемых людей, суета, чемоданы, узлы с
тряпьем. Но во дворе, где уже была толпа с наспех, словно при пожаре,
прихваченными вещами, он чуть не угодил в руки спецслужбы. Чеченец в
гражданском вызвал его из толпы, отвел к крытой машине и потребовал
документы. Глеб выстрелил в упор, придержал труп и сунул его за колесо -
все на глазах у перепуганных русских мужчин, глядящих из-под брезента
кузова. Показал им кулак и тихо ушел через детскую площадку в соседний
двор.

Здесь, на краю села место было надежнее и безопаснее. Глеб давно заметил в
России странную закономерность: коровники в колхозах ставили обычно на
самых лучших местах, где впору ставить храмы. И тут заброшенная ферма
оказалась на горе, откуда в дождливую погоду разжиженный навоз стекал
ручьями в село, расположенное внизу. Обзор был великолепный, можно было
отслеживать каждого человека, выходящего или входящего на центральную
усадьбу колхоза. И была еще запасная позиция на водонапорной башне, стоящей
на скотном дворе, откуда можно было вести снайперский огонь по учебному
центру, ибо с высоты открывался южный склон горы, на котором стоял бывший
пионерский лагерь. Труднее всего было с продуктами: то, что Глеб сумел
привезти с собой, съел за три дня и уже сутки лежал голодный. Попробовал
есть сырые шампиньоны, однако от такой пищи тошнило, а сварить их можно
лишь ночью, в овраге, чтобы не заметили огня и дыма. И только ночью
появлялась возможность сделать набег на сады и огороды, где уже все
поспевало и в бинокль хорошо различались крупные краснобокие яблоки на
деревьях. Поэтому он лежал, облизывался и пил застоявшуюся воду, отдающую
прелым навозом и голубиным пометом.

Под вечер же, когда солнце село за гору, Глеб заметил козу, пасущуюся на
скотном дворе, где густо росла трава. Он слез с чердака, подобрался к
воротам, однако выходить за них было опасно: позиция имела один недостаток
- ферма просматривалась со всех сторон, всякое движение могли заметить из
села. Головеров знал несколько языков, но не имел представления, как
подзывают коз, и поэтому около часа поджидал, когда она приблизится к
воротам. И все-таки животина не подошла ближе чем на десять метров.
Пришлось рискнуть - хорошо, темнело! и затащить козу в коровник почти
волоком. В результате это оказалась не коза, а козел, невероятной упрямости
и силы, так что уволочь его подальше от входа не удалось. Глеб перерезал
животине горло, замаскировал навозом кровь и разделывать тушу затащил на
чердак.

Потом он ночью сварил мясо в ведре, найденном в коровнике, наелся и уснул,
как всегда, под утро, до рева первой машины на дороге. В основном проезжали
легковые и реже - КамАЗы с грузами. Пока и намека не было на президентский
кортеж, по данным разведки, состоящий обычно из четырех-семи автомобилей
иностранного производства и двух машин ГАИ. Объявив военное положение,
Диктатор стал ездить в сопровождении БТРа с гвардейцами на броне. Потому
Глеб привез с собой четыре разовых гранатомета, купленных очень просто
Цыгановым на городском рынке еще в мирное время, и кроме "винтореза"
вооружился автоматом с подствольником. И все равно риск был большой и счет
- один против тридцати - почти безысходный. Угадать, в какой именно машине
едет Диктатор, практически невозможно, остается жечь сначала БТР, затем все
правительственные автомобили и укладывать всех до последнего. Если же на
дороге завяжется бой, учебный центр может подняться по тревоге и буквально
через десять минут окажется здесь. За это время надо успеть уничтожить
кортеж, охрану и во что бы то ни стало - Диктатора, причем с контрольным
выстрелом. История подобных терактов знает множество случаев, когда объект
террора каким-то чудом остается жив, даже если перебита вся охрана, и потом
считается отмеченным божественным знаком.

И еще успеть добежать до оврага и сделать максимальный отрыв от непременной
погони...

Теперь Глеб обязан был сделать это, чтобы доказать деду Мазаю свою правоту,
чтобы не чувствовать себя пешкой в чужой игре, заложником в авантюре,
готовящейся в Москве. И чтобы снова почувствовать себя человеком и
воином...

После переговоров Диктатора и Мерседеса оставаться в стенах музея
становилось опасно, дед Мазай решил уйти в Знаменское, где находился центр
оппозиционных сил, "тройка" Отрубина рассредоточивалась по конспиративным
квартирам, а Глебу велено было возвращаться на базу в Мурманскую область,
сидеть на связи, сосредоточивать в одних руках всю развединформацию и
планировать операцию "Дэла" с учетом новых обстоятельств. В последнее время
он все сильнее ощущал на себе давление деда Мазая, его стремление лишить
инициативы, оспорить любой вывод, подвергнуть сомнению всякое действие, и
Глеб замечал за собой пока тихое, мысленное неприятие всего, что делал либо
собирался сделать командир "Молнии". Было понятно, что происходит это из-за
совершаемого над ним насилия, чем-то напоминающего насилие отца над
взрослым сыном, когда последний вынужден из каких-то высших соображений
повиноваться чужой воле. И ладно, когда бы дед Мазай всецело владел
обстановкой, знал, что делать в следующий момент, каков будет конечный
результат, - можно было бы подчиниться ему без размышлений, как это
диктовалось уставом и взаимоотношениями командира и подчиненного. Но
генерал сам метался под давлением обстоятельств, как заяц перед сворой
гончих, и не мог принять определенного решения. За три месяца он трижды
изменял принципиальные подходы и к планированию, и к самой операции "Дэла".
Это было хорошо, что командир не терял надежды и искал новые выходы, однако
работа разведгрупп становилась бесполезной, ибо вся информация неведомым
образом попадала к Мерседесу и использовалась им во вред делу. Только дед
Мазай сделал ставку на оппозицию и начал подбираться к ее лидерам, как
министр обороны тут же перехватил инициативу. В отряды отколовшихся от
режима войск потоком пошло оружие из России - стрелковое, противотанковое,
бронетехника, до танков включительно. И бессчетное количество боеприпасов!
"Тройка" Шутова, рыскавшая по Чечне в поисках баз для "Молнии" с ужасом
наблюдала, как весь этот поток тут же перепродается Диктатору. Один раз уже
вооружив своего старого фронтового товарища, Мерседес продолжал вооружать
его, - подобной дури Глеб выдержать не мог. А дед Мазай все еще рвался
привести в чувство оппозицию, наверняка созданную самим Диктатором,
уничтожить ее торгашеский дух, вразумить лидеров, сплотить и повести на
штурм Грозного. Головерова же отправлял на базу...

- Не поеду, - сразу заявил он. - Мне там нечего делать.

- Но тебе и здесь делать нечего, - отпарировал генерал.

- Нам всем уже здесь нечего делать! - сорвался Глеб. - Ты же видишь, Дед,
нас подставляют. Никакой полицейской операции не будет! Началась другая
игра. Но потом на нас повесят всех собак! Надо уходить отсюда.

Дед Мазай, как всегда, оставался спокойным, словно заведомо знал, чем все
закончится.

- Да, брат, проигрывать всегда тяжело. Но иногда нужно, иногда бывает
полезно. Поражение учит больше, чем победа.

- А я не хочу больше поражений! - рубанул Глеб. - С меня хватит октября
девяносто третьего!

- Тогда мы победили, - заметил генерал. - Не мытьем, так катаньем...

- После такой... победы я едва выжил. А ты меня снова втравил в авантюру!
Мы заложники, Дед! Нас бросили! Где вертолеты? Где заминированные
боеприпасы? Вместо них Диктатору идет вооружение... Все! Не хочу больше!
Когда нет единой государственной системы, "Молния" бесполезна, Дед, а я
устал чувствовать себя бесполезным.

- Если устал - уходи, не держу, - как-то безразлично проговорил дед Мазай и
еще сильнее завел Глеба: - Нет - выполняй приказ.

Головеров вдруг физически почувствовал, как перешагнул недозволенную черту
и все сказанное им теперь будет вносить раскол, чего никогда не было и быть
не могло в "Молнии". Нужно было остановиться, скрутить себя, зажать и
выполнить приказ...

Вместо этого Глеб сел и тут же написал рапорт об увольнении.

- Один есть, - сказал генерал невозмутимо, открывая какой-то счет. -
Отпускаю тебя, иди, Глеб. И пусть тебе больше не снятся страшные сны.

В ту же ночь дед Мазай ушел в Знаменское, а Головеров еще сутки провалялся
на грязной раскладушке в музее и, не ощутив удовлетворения от свободы,
определился в вольные стрелки...

Козел оказался старым, вонючим, а мясо - недоваренным и застревало не
только в зубах, но и в ж