чувство  времени,   пребывал   в
неизвестности, странное семейство Кузминых внезапно и бесследно  исчезло  из
города, причем так, что даже вездесущий  агент  Мастер  оставался  в  полном
неведении и только разводил руками, считая это личным оскорблением.
   Надо было срочно продлить командировку, чтобы разобраться  во  всех  этих
странностях и тонкостях, но тем же утром Бурцев получил сразу  два  факса  В
одном сообщалось, что охотник Эдгар Гофман по прибытии в Голландию  покончил
с собой в собственном доме, выстрелив из винтовки под  нижнюю  челюсть.  Тот
самый Эдгар, что был с Николаем на лабазе и чьи окурки собрал и  приобщил  к
делу местный следователь.
   Второй факс содержал предписание Фемиды: не заезжая в Москву,  немедленно
отбыть в Новокузнецк где
   бунтуют и не хотят спускаться в забой голодные шахтеры.
   И напоследок городской прокурор окатил  его  грязной  водой.  Прежде  чем
сказать, он долго мялся,  кхекал  и  наконец,  всячески  смягчая  выражения,
сообщил что ему известно, где и с кем провел время московский гость,  и  что
сделал он это легкомысленно, поскольку Ксения хоть и учительница,  но  имеет
дурную славу и что всякий приезжий  в  Студеницы  новый  человек  непременно
оказывается в ее постели, а потом долго ходит как больной...

   ГЛАВА ПЯТАЯ
   РИПЕЙСКИЙ ЗАТВОРНИК (1989)

   1
   В поселке  Усть-Маега  у  Ярослава  была  "зимняя  квартира"  -  фанерное
строение на территории дирекции, где жить можно было только  летом.  Но  все
получалось наоборот:  лето  проводил  он  в  высоком,  самолично  срубленном
тереме, удачно вписанном в ландшафт горного озера.  Когда-то  здесь  обитала
старообрядческая община монастырского правила, от домов ее остались лишь ямы
подполов, заросшие  крапивой,  хорошо  удобренная  черная  земля  вокруг  да
сложенные из дикого камня фундаменты, однако же  база  заповедника  получила
название Скит. На зиму, когда заканчивались основные работы  в  заповеднике,
Ярослав перебирался в фанерный домик, где к утру промерзали углы и застывала
вода в ведре.
   Летом он выезжал в поселок редко, в  основном  за  продуктами  или  когда
начальство требовало  квартальный  отчет.  Раньше  было  трудно  выбираться,
особенно в межсезонье, но потом  Ярослав  стал  выезжать  чаще,  иногда  без
важного дела, например  опустить  в  почтовый  ящик  только  что  написанное
письмо. Час  езды  на  лодке  по  протокам,  соединяющим  цепь  озер,  затем
девяносто километров на машине казались не расстоянием, если  подкрадывалась
и тихо сосала сердце тоска. Появилась еще дорога, окружная, много длиннее  -
до моста через Маегу по шоссе, а там по реке, протокам и озерам.  Это  когда
на границе заповедника, у Летнего озера, Овидий Сергеевич  Закомарный  купил
бывший  санаторий  для  генералов  Дворянское  Гнездо  и   проложил   восемь
километров отличной гравийки  до  асфальта.  Еще  до  войны  сюда  приезжали
красные командиры пострелять лебедей, но скоро тут сделали заповедник, охоту
запретили, и старая  княжеская  усадьба  превратилась  в  дом  отдыха,  куда
военные любили  наведываться  с  семьями  в  отпуск.  До  революции  усадьба
принадлежала князьям Захарьиным, но никто из этого рода никогда в  молодости
не жил здесь; в основном приезжали сюда доживать остатки своих дней, так что
вечными обитателями старинного, начала прошлого века  трехэтажного  особняка
всегда были пожилые  люди  -  опытные,  умудренные  и  по  причине  отставки
тоскующие. И от тоски придумывали себе  занятия:  кто-то  строил  теплицы  и
выращивал ананасы, выводил особые, северные  сорта  яблок  -  благо  здешние
места отличались славным микроклиматом,  кто-то  сочинял  музыку,  занимался
астрономией, просвещением или,  напротив,  воспитанием  крестьян,  истребляя
бесшабашность и лень. Словом, стремились продлить себе жизнь, и  многим  это
удавалось. У одного отставного генерала Захарьина родился сын - известный  в
середине прошлого века композитор, у бывшего тайного советника -  знаменитый
садовод-агроном; отметились в истории Захарьин-живописец, Захарьин-геолог  и
еще  архитектор,  по  проекту  которого  в  Петербурге   выстроили   здания,
украшающие Невский проспект. Самое удивительное,  никто  из  них  не  умирал
моложе восьмидесяти  лет,  и,  судя  по  захоронениям  в  фамильном  склепе,
поблизости  от  усадьбы  возле  разрушенной  сейчас  церкви,   трое   князей
перевалили за сотню. Как-то Ярослав забрался  в  склеп  -  это  было,  когда
Дворянское  Гнездо  год  стояло  бесхозным,   -   и   установил   любопытную
закономерность: с каждой сменой поколений княжеского рода в этом доме  жизнь
престарелых обитателей увеличивалась в  среднем  на  пять-семь  лет.  Словно
каждый приезжающий сюда доживать  тем  самым  как  бы  продлял  жизнь  своим
потомкам. И по расчетам выходило, не случись революции,  Захарьины  жили  бы
сейчас уже лет по двести. А те из рода, кто  оставался  на  старости  лет  в
столице, едва доживали до сорока - пятидесяти...
   Вообще территория заповедника сильно отличалась по рельефу от  окружающей
местности. Это был глубинный разлом земной коры, вытянутый на  северо-запад,
и если кругом  возвышались  невысокие  холмы,  занятые  полями  и  островами
смешанного леса, то здесь образовался горно-таежный ландшафт,  что-то  вроде
швейцарского,  с  сосновыми  борами,   глубокими   и   чистейшими   озерами,
соединенными  наземными  и   подземными   протоками.   Еще   Захарьин-геолог
утверждал, что разлом этот произошел во  времена  Палеозоя,  и  теперь  рана
никак не зарастала. Будто бы здесь состыковывались две гигантские  гранитные
плиты, недаром  старики  говорили,  что  тут  бывают  слабые  землетрясения:
посуда, например, ни с того ни с сего зазвенит в  шкафу  или  скот  начинает
волноваться. Словом, этого места боялись во все времена, и поселиться  здесь
отважились лишь старообрядцы после никонианского раскола.
   Иногда  заповедник  так  и  называли  -  раскольничья  земля,   вероятно,
подразумевая под этим и раскол земной коры. Тот  же  князь-геолог  обнаружил
наличие множества полезных ископаемых, чуть ли  не  вся  таблица  Менделеева
уместилась на относительно небольшом пространстве. Потом, уже при  советской
власти,   тут   работали   экспедиции,   однако   промышленного   содержания
полиметаллов так и не нашли.
   Зато с  глубокой  древности  лебеди  облюбовали  себе  этот  пустынный  и
благодатный край, и всю историю Руси отсюда поставляли  царскому  двору  эту
царскую птицу и пух для перин  и  одеял.  А  княгиня  Ольга,  по  преданиям,
закрепила за собой эти охотничьи угодья и раз в год приезжала  на  соколиную
ловлю.
   Появление Закомарного резко изменило образ жизни в заповеднике.  До  него
было так тихо и спокойно в Скиту,  что  можно  месяц  прожить  и  ни  одного
человека не увидеть. Разве что собственных егерей, приходивших  на  базу  за
справкой об отработанных на охране и биотехнике часов.  Еще  реже  забредали
сюда жители Усть-Маеги - из-за расстояния. Бывало теперь,  залетали  матерые
браконьеры,  чтобы  отстрелять  по  заказу  "новых   русских",   поклонников
национальной кухни,  пару  лебедей,  но  этих  "гасили"  еще  на  подъездах:
останавливали на дороге, ставили под стволы карабинов и вытряхивали оружие и
орудия добычи, после чего вызывали  милицию.  И  совсем  уж  редко  лезли  в
заповедник любители водного слалома,  чтобы  весной  прокатиться  по  бурным
протокам, соединяющим цепь озер. Этим  резали  лодки  или  байдарки,  давали
пинков и отправляли назад, поскольку в весеннюю пору соблюдался полный покой
- лебедицы сидели на гнездах.
   Люди Закомарного стали шнырять везде,  причем  скрытно,  так  что  воочию
никогда не увидишь, а только следы, и то  оставленные  случайно:  оброненная
пустая пачка  от  сигарет,  обертка  от  жвачки,  окурок  или  пластмассовая
канистра,  забытая  или  спрятанная  в  кустах.  И  если  таких  следов   не
находилось, Ярослав все равно чувствовал, что в его  отсутствие  возле  дома
побывали чужие -  неуловимый  дух  оставался  в  воздухе.  Егеря  клялись  и
божились, что никого не  пропускали  и  никто  не  проникал  на  территорию,
однако, подолгу не получая зарплаты, отчего-то часто стали ходить навеселе и
курить дорогие сигареты. Особый интерес  пришлые  люди  проявляли  к  самому
Скиту, рыская вокруг него и всегда в тот момент,  когда  Ярослав  уходил,  к
примеру, на Ледяное озеро - самую дальнюю точку заповедника.  Будто  следили
за ним!
   Самое любопытное, невозможно было понять, с какой  целью  они  бродят  по
заповеднику: лебедей не трогали, яиц из  гнезд  не  доставали,  не  стреляли
горных козлов и кабанов, которые  тут  расплодились  и  благоденствовали,  и
вообще не пакостили. Свой терем Ярослав никогда не запирал на  замок,  а  по
обычаю приставлял метлу к двери. Никто ни разу не пытался проникнуть в дом -
специальные  метки  ставил.  Потом  наконец  он  заметил,   что   неуловимые
нарушители  из  Дворянского  Гнезда  брали  воду   из   молочной   цистерны,
установленной на стальной треноге для поливки огорода.
   Ярослав сам устроил  напорную  башню,  соорудив  водопровод  от  ледника,
которой иногда лежал до августа и медленно таял. Раньше вода  струилась  под
крупными глыбами и не достигала подножия -  исчезала  в  какой-то  невидимой
трещине, ручеек в буквальном смысле проваливался сквозь  землю.  Ярослав  от
нужды взялся  огородничать,  раскопал  залежалые  старообрядческие  земли  у
южного склона и засадил картошкой  и  овощами,  но  столкнулся  с  проблемой
полива. Первый год таскал воду ведрами с озера - одна ходка полкилометра, не
наносишься, особенно в жаркое лето,  возможно,  потому  ничего  не  выросло.
Тогда он и  сделал  водовод  с  горы,  от  отрытого  среди  камней  колодца,
перехватив ток ручейка, прежде чем он нырнет под землю. Вода  по  желобам  и
трубам самотеком попадала в цистерну, где нагревалась  на  солнце,  и  потом
хоть в душе  купайся,  хоть  поливай.  И  тут  с  землей  что-то  произошло:
удобренная прежними жителями, но бедная и каменистая,  она  стала  приносить
невиданные урожаи, так что картошку, морковку и свеклу пришлось развозить по
кормушкам для козлов и кабанов или вываливать на снег  неподалеку  от  дома.
Дикие звери на глазах превратились в домашних и  с  раннего  утра  атаковали
крыльцо. Траву вокруг терема выбили до земли, и стало грязно, как у скотного
двора.
   Не наследить тут было невозможно, как на пограничной полосе, и по следам,
оставленным под башней, он прочитал, что пришедших было трое и  набрали  они
две какие-то емкости, круглые отпечатки от которых были возле  крана.  И  не
совсем плотно завернули кран  -  капало.  Ходить  по  воду  сюда  за  добрых
тридцать километров - лодочных моторов никогда не слыхал  -  полный  маразм,
если даже тут очень чистая и вкусная вода.
   Вскоре Ярослав вновь заметил свежие  следы  возле  цистерны  -  приходили
ночью, пока он спал. Значит, осмелели и  не  выжидали  время,  когда  хозяин
отсутствует. И тогда он сел в засаду, затаившись  с  карабином  в  руках  на
своем огороде. Около трех ночи, когда уже светало, он не  услышал,  а  сразу
увидел незваных гостей, которые бесшумно поднялись от озера  по  лестнице  с
двумя молочными флягами, постояли, озираясь, после чего осторожно  двинулись
к башне. Действовали быстро и привычно: один контролировал обстановку,  двое
других набирали во фляги воду, натянув на сосок крана  принесенный  с  собой
шланг, чтобы не слышалось журчания. В сумерках лиц было  не  разглядеть,  но
ребята пришли молодые и здоровые. Ярослав выждал, когда они нальют  воду,  и
встал за изгородью.
   - Стоять и не двигаться! - как в кино сказал он и выстрелил в воздух.
   Эти трое схватили фляги и безбоязненно побежали к лестнице, причем не как
воришки, застигнутые врасплох, - не бросили украденного.
   - Стой! Стрелять буду! - закричал Ярослав и пальнул у них над головами. А
воры хоть бы вздрогнули, хоть бы пригнулись -  через  секунду  оказались  на
лестнице и понеслись вниз по каменным ступеням. Однако где-то на середине не
вписались в поворот и потеряли одну флягу, которая покатилась  по  каменному
развалу и где-то застряла. Но со второй так и убежали!
   Позже, когда рассвело и поднялся утренний  туман,  Ярослав  нашел  флягу,
вылил воду и принес к себе на крыльцо - ничего особенного, обычная и уже  не
новая, типичного колхозного вида.
   После этого четыре дня еще он вставал по ночам, обходил  территорию  близ
дома,  слушал,  но  водоносы  больше  не  появлялись.  И  уже  совсем   было
успокоился, думая, что все-таки напугал странных воров, если бы  спустя  еще
сутки среди ночи не услышал дробный топот горных козлов,  скачущих  с  горы.
Кто-то чужой появился и спугнул,  поскольку  животные  были  почти  ручными.
Ярослав выскочил на улицу и сразу же  увидел  три  согнувшиеся  под  мешками
знакомые фигуры. Они спускались вниз от ледника по северному склону, скакали
по камням не хуже козлов, рискуя свернуть шею.  В  общем-то  веской  причины
догонять их не было - что можно украсть  на  пустой  голой  горе?  -  однако
Ярослава повлек инстинкт преследования. Он выстрелил  и  помчался  наперерез
Ночные воры прибавили ходу, сбежали на каменистый уступ и, не  задерживаясь,
ринулись вниз по развалу. И тут  один  все-таки  споткнулся,  опрокинулся  и
исчез среди глыб. Двое других благополучно оторвались от  погони  -  Ярослав
никогда бы не рискнул прыгать по скользким от росы камням  -  и  пропали  за
полосой густого ивняка  по  кромке  озера.  А  он  с  карабином  наизготовку
осторожно спустился к месту, где упал  один  из  беглецов,  и  отыскал  лишь
лопнувший от удара о землю пластиковый мешок, набитый  кусками  льда.  Чужак
незаметно исчез, вероятно, уполз на безопасное расстояние и убежал.
   Ярослав вытряхнул лед, принес мешок домой, обследовал его и опять  ничего
не обнаружил.
   А скоро в Скит явился и хозяин Дворянского Гнезда...
   Приехал он на лодке, в сопровождении двух стриженых  парней,  исполнявших
обязанности телохранителей  (не  они  ли  по  ночам  воровали  воду?),  и  с
кухаркой-служанкой, молодой, послушной и приятной женщиной с  корзиной,  где
были припасы. Это можно было расценить как официальный визит - познакомиться
со своим соседом. Ярослав работал в заповеднике уже  два  года,  освоился  и
чувствовал себя хозяином  положения,  но  встретил  Овидия  Сергеевича,  как
встречал всех остальных, - сдержанно и без  лишних  эмоций.  А  тот  хоть  и
подчеркивал свое дружеское отношение, однако, будто розыскной пес, обнюхивал
Ярослава с головы до ног. И делал это, надо сказать, с  умением,  исподволь,
как бы невзначай, но с упорством порой дотошным, что никак не вязалось с его
вальяжным  самодовольным  видом.  Он  с  любопытством  осмотрел   дом,   его
окрестности, пока кухарка готовила обед на  траве,  с  удовольствием  окатил
голову под душем из цистерны и стал угощать Ярослава коньяком и фруктами.
   В разговоре было полное ощущение,  что  новый  сосед  пытается  вывернуть
собеседника наизнанку, и, когда речь зашла о матери, когда начались  лобовые
расспросы о личной жизни, Ярослав замкнулся. О матери он вообще  помалкивал.
Она всю жизнь занималась  генной  инженерией,  была  профессором  и  ведущим
специалистом в своем институте, готовила к этому же сына и, на первый взгляд
неожиданно, стала советовать, а потом и настаивать, чтобы он поступал  после
школы в Институт международных отношений,  где  у  нее  были  тесные  старые
связи. Ярославу с детства нравились деревня, животные,  природа,  по  целому
лету он жил в подсобном хозяйстве, где  выращивали  и  содержали  подопытный
чистопородный скот от лошадей до кроликов и мышей.  Однако  мать,  привыкшая
командовать на кафедре и в своем отделе, оставалась властной и дома, так что
сын поехал поступать в МГИМО и поступил, несмотря на бешеный  конкурс.  И  в
этот же год, устроив сына, она неожиданно уволилась с работы  и  отправилась
жить в Свято-Никольский монастырь.
   Казалось, она никогда не была набожной,  не  помышляла  о  монашестве,  и
такой оборот окончательно сбил с толку Ярослава. Он любил мать,  как  всякий
сын, выросший в неполной семье, на одних руках, и продолжал любить ее, но не
хотел рассказывать о ней ничего и никому. Тем более этому стареющему "новому
русскому", вторгшемуся в охранную  зону  заповедника.  Но  чтобы  понять  ее
самому, обложился богословской литературой, - а  тогда  среди  интеллигенции
вдруг обнаружилась тяга к храму, не преследовали за убеждения, и, стоя одной
ногой на богоборческих идеях Маркса, другой в  церкви,  мать  стала  усердно
креститься, полагая, что это и  есть  вера.  Религиозность  стала  очередной
модой, как недавно Фрейд, Юнг и прочие запрещенные  философы.  Ярослава  это
оттолкнуло от храмов, заполненных сверхнабожными интеллигентами со  свечками
в руках, шарящими глазами по иконным ликам, как  по  картинам  в  музее.  Но
читал  он  с  удовольствием  и  возрастающим  интересом,  прошел  от  Сергия
Радонежского к Серафиму Саровскому, затем Иоанну Кронштадтскому и,  наконец,
к Мануилу Лебешеву  и  его  наследнику,  долгое  время  бывшему  келейником,
митрополиту Иоанну. Читал больше для того, чтобы понять: как это ни  с  того
ни с сего человек совершал великие духовные  подвиги,  презрев  все  радости
жизни. И ладно средневековые подвижники,  но  вот,  например,  образованный,
светский Мануил за веру отсидел пятнадцать лет при Сталине, затем  пять  при
Хрущеве. Это не рукой махать в церкви, не ладан нюхать, а потом восторгаться
от "сошедшей" благости... Ярослава стали звать в институте Затворником...
   Что если бы сейчас сказать "новому русскому" о матери,  которая,  уйдя  в
послушницы, приняла обет молчания?
   Больше всего выводило из себя, что  Закомарный  с  порога  стал  говорить
Ярославу  "ты"  и  по-свойски  хлопать  по  руке,  по  плечу  или   называть
дипломатом.
   - Слушай, брат, а как ты тут обходишься без женщин? -  спрашивал  он,  не
стесняясь, что рядом кухарка. - Я так вообще не представляю! Дня не проживу.
А ты как?
   Конечно, это был "мужской разговор", однако Ярослав чувствовал, как  этот
шумный, избалованный и властный человек вторгается еще в одну охранную  зону
его души. И в отместку стал называть его только по имени  и  на  "ты",  хотя
Овидий Сергеевич в отцы  годился.  О  ночных  ворах  из  Дворянского  Гнезда
Ярослав речи не заводил, ожидая, что сосед сам скажет - было подозрение,  он
и явился сюда, чтобы урегулировать этот вопрос. Но тот продолжал выдавливать
информацию из Ярослава.
   - Что-то я не пойму тебя, Слава. Закончил престижный  институт,  владеешь
языками, а торчишь в заповеднике? Ты же не из Страны Дураков родом-то.  Чего
тебя сюда занесло?
   - А нравится мне Страна Дураков, - дипломатично ерничал Ярослав. -  Здесь
никакого спроса. Ты ведь тоже не случайно купил себе резиденцию?
   - Я с жиру взбесился, - изображал из себя жлоба Закомарный. -  Захотелось
чего-нибудь такого крутого, чтоб ни у кого не было. Княжескую усадьбу! Скажу
по секрету, этих старперных генералов я отсюда  вытряхнул,  пусть  по  домам
сидят и внуков забавляют медальками и эполетами... У меня свои заморочки, но
ты-то что? Птичек любишь, что ли?
   Ярославу не хотелось впускать его в дом, точнее,  в  мансарду  на  втором
этаже, где хранились самые сокровенные вещи  -  саморучно  написанные  иконы
Богородицы и ее скульптуры из дерева, но Овидий Сергеевич  беспардонно  влез
вверх по лестнице,  и  тут  с  ним  что-то  произошло.  Минут  пять  он  был
неподвижен - Ярослав видел только его спину и ноги  в  лестничном  просвете.
Стоял, как статуя, и когда наконец спустился, еще около часа  был  растерян,
подавлен, не задавал дурацких вопросов, а только хлестал коньяк и не пьянел.
   Потом расслабился и спросил:
   - Слушай, продай мне эти портреты? Я тебе хорошие деньги заплачу!
   - Во-первых, это не портреты. Во-вторых, здесь не иконная лавка