а:
   - Твоя поездка имеет отношение к тем бумагам, про  которые  ты  говорил
утром?
   - Некоторая связь есть, - уклончиво ответил я.



9

   Маленький городок пробуждался от мирного сна к едва ли менее  покойному
дню. Так было со времен средневековья,  и,  наверное,  так  будет  всегда.
Проехав всю ночь, я остановился возле фонтана, присел  на  край  каменного
бассейна и, как бы совершая очистительный ритуал, ополоснул холодной водой
лицо и шею.
   Я наблюдал за скрипучей телегой, поднимавшейся на холм св.Михаила.  Два
огромных быка под ярмом смирно покачивали головами и помахивали  хвостами,
отгоняя мух. Впереди, немного сгорбившись и глядя в землю, шел  человек  в
берете и с длинной палкой на плече. Я понаблюдал  за  женщиной  во  дворе,
одетой во все черное,  которая  наливала  из  ведра  в  маслобойку  теплое
пенистое молоко и иногда покачивала бедрами, как делали женщины в  течение
сотен лет. Я думал о том, что  ничего  не  изменилось  и  не  изменится  в
запахах, которые доносились со всех сторон: кукурузы, сохнущей в  амбарах,
конюшен, где то и дело вздрагивали и били копытом землю лошади.
   Но теперь я чувствовал, что за этим  древним  покоем  скрывается  нечто
иное. Оно как будто скользило вдоль стен вместе с первыми  лучами  солнца,
лежало незримой тенью на полях в полуденной тишине. Да, где-то был Враг, и
потому лица людей приобретали  новые  морщины,  тяжелый  труд  запряженных
быков становился мучительнее, и коровы в хлевах мычали  трагичнее.  Резкий
запах конюшен вдруг показался мне тошнотворным.
   Но я сказал себе, что  этот  день  пройдет,  как  и  предыдущие.  Опять
наступит вечер, и старики будут судачить у ворот, пытаясь немного  оживить
свои дряхлые тела. Когда похолодает, они встанут, пойдут в дома и задвинут
тяжелые засовы. Придет другая ночь, как это было с начала времен  и  будет
до конца. Лишь Черный Всадник на бешеном скакуне то тут, то там нарушит ее
покой. Старый хронометр собора будет перебивать четки ночных часов.  Стоит
им оставить это благословенное убежище,  и  они  застынут  и  обрушатся  с
высоких башен на город, покрыв его тяжелой бронзовой мантией.
   В этот момент я смотрел на высившийся  впереди  собор,  как  утомленный
странник с лихорадочным, но светящимся взором.  Великолепная  постройка  -
словно огромный летучий корабль, надежно пришвартованная  к  земле  своими
легкими контрфорсами.  Древний  экзорцизм,  запечатленный  в  камне.  Меня
непреодолимо влекло к нему.
   Я завел машину и поехал вверх по холму, обгоняя телегу. Каждый мой жест
обладал той дьявольской точностью, которая порождается смесью усталости  и
ясности мысли после бессонной  ночи,  проведенной  в  дороге.  Я  поставил
машину в сквере и, пройдя через большие двери, жалкий и одинокий,  вступил
под сумрачные своды с мольбой о спасении.
   Когда мои глаза привыкли к темноте,  я  смог  различить  перед  высоким
алтарем человека, одетого в черное  с  серебром  и  совершавшего  странные
движения. За его спиной стояли четыре старухи, также в черном, и бормотали
невнятные ответы на его взывания. Слабо звякнул  колокол.  Словно  скрежет
зубовный зазвучала  фисгармония.  Старухи  нестройными  голосами  затянули
"Deus Irae" ["Судный день" (лат.)].
   "Господи, - сказал я. - Твоя сила выше его. Ты - Всемогущий".
   Но Господь пожал плечами.
   "Мы здесь занимаемся только мертвыми, - сказал Он, - теми,  кто  больше
не любит и не любим, теми, кто излечился от недуга  жизни.  Возвращайся  к
своей игре теней, оставь нас заниматься серьезными делами".
   Solkvet saclum in favilla... Погрузив руку в  святую  воду,  в  которой
отражался купол собора, я перекрестился.
   "Теперь Ты можешь оставить меня", - подумал я.
   "Будь хитрее, - сказал спокойный голос у меня в голове. - Будь  хитрее,
чем тот, и все будет хорошо".
   И я вышел.
   Но куда мне теперь идти? Я думал, медленно шагая по дороге  к  Пролому.
Почему я сказал Берни, что мне нужно десять дней? Десять  дней  для  чего?
Чтобы  перерыть  все  шкафы  в  поисках  милого  изображения,  пронзенного
булавками? Не будь дураком. Другая мысль зашевелилась в моем мозгу. Прошло
больше месяца... сорок семь дней, ты знаешь точно...  с  тех  пор,  как  я
оставил ее. Как мне удалось продержаться так долго? Перейдя дорогу в конце
Пролома, я ускорил шаги. Вскоре передо мной в свете  осеннего  утра  вырос
увитый плющом желтый дом. Ставни были закрыты.
   Пронзительно заскрипели ворота. Может, даже  громче,  чем  прежде,  как
будто их никто не открывал лет сто. Ни одна из дверей не была заперта,  но
я сразу понял, что Терезы нет дома. Я позвал ее пс имени три раза.  Скорее
как ребенок, ищущий взрослого, чем как коварный грабитель.  Внутри  царила
затхлая атмосфера давно не проветривавшегося помещения. И ни  одной  живой
души. Я прошел в ванную и слегка смочил голову, поскольку  мысли  начинали
путаться от усталости и недосыпания. Полотенца не оказалось.
   Во всех комнатах двери были открыты, а ставни на окнах закрыты. Я зашел
в спальню - нашу спальню. Кровать была накрыта кружевным покрывалом. Тогда
моим умом начала овладевать идея, с которой  я  боролся  с  тех  пор,  как
прибыл сюда. "Раз тут никого нет, - сказал я себе, - воспользуйся  случаем
и обыщи весь дом от подвала до чердака".
   Так я и сделал, платяные шкафы и серванты  в  спальне  оказались  почти
пусты. Там было лишь немного старой одежды. Мне стало стыдно. На одном  из
шкафов  я  нашел  роликовые  коньки,  старую  коллекцию  марок,  несколько
разбитых керосиновых ламп, маленькую шкатулку для шитья и  несколько  ваз,
тоже разбитых. Но должен же быть какой-то след! Я оставил спальню, не  дав
себе труда вернуть все на место, и по наклонному  коридору  дошел  до  той
комнаты, в которую никто не заходил в течение  четырех  лет,  хотя  Тереза
показывала мне ее с порога. Это был кабинет ее  отца,  нетронутый  со  дня
несчастного случая.  На  письменном  столе  лежали  очки  в  металлической
оправе, тетради, исписанные неразборчивым почерком, подносик  для  перьев,
промокательная бумага - обычные предметы, которые  можно  найти  на  любом
письменном столе. В одном углу  лежали  друг  на  друге  четыре  раскрытые
книги. Боже! Колдовские книги, наконец-то! Сотни  других  книг  стояли  на
полках вдоль стен, покрытые слоем  пыли  толщиной  в  палец.  Я  осквернил
святилище, распахнув дверцы небольшого шкафчика - ни иголок, ни фигур,  ни
следов воска. Я потратил целый час на то, чтобы просмотреть  пачку  старых
бумаг, но никаких фотографий Ким в ней не оказалось.  Мне  очень  хотелось
найти пропавшую фотографию, но я ужасно боялся найти ее.
   Еще в трех комнатах мои нервозные движения нарушали  вековой  сумрачный
покой. Дольше всего я задержался на кухне. С ее каменным  полом,  огромным
столом,  узкими  французскими  окнами,  выходившими  на  глухой,   как   в
монастыре, двор. Кухня была самым приятным  местом  в  доме.  Я  тщательно
осмотрел каждый нож и каждую вилку, винный погреб, кладовую (пустую) и еще
раз, одну за другой, бумаги на столе: счета за газ и электричество, счета,
написанные на обороте старых  конвертов.  Потом  я  вспомнил  про  чердак.
Однажды мы были там с Терезой. "Здесь я играла в ковбоев и индейцев, когда
была маленькой. Я представляла себе, будто индейцы напали на дом и,  кроме
меня, не осталось защитников. Я всегда была одна..."  Пока  она  говорила,
солнечный луч из маленького окошка медленно двигался по стене. Может быть,
то, что я искал, спрятано  в  каком-нибудь  старом  разбитом  сундуке  под
грудой пожелтевших кружев? Но когда я поставил ногу на нижнюю ступеньку, у
меня возникла другая идея. Оранжерея. Как я раньше не  подумал?  Оранжерея
была единственным местом, куда она меня ни разу не водила.
   Я вышел из дома и прошел  по  дорожке,  окаймленной  шалфеем.  Когда  я
распахнул дверь оранжереи, в ноздри мне ударил резкий тошнотворный  запах.
Осторожно закрыв  за  собой  ржавую  дверь,  я  очутился  в  самом  сердце
тропической ночи - именно ночи, потому что окна были  окрашены  в  зеленый
цвет, и дневной свет мог просочиться лишь гам, где краска облупилась.
   Я  пошел  налево  но  длинной  дорожке,  по  обеим   сторонам   которой
располагались полки  с  горшками.  Хризантемы,  георгины  и  еще  какие-то
неизвестные мне цветы кивали в сумраке, и можно  было  ощутить  их  теплое
дыхание. Иногда одна из безликих голов задевала мое лицо, и я  вздрагивал,
словно от прикосновения  призрака.  Уже  собираясь  вернуться  обратно,  я
заметил ветхую скамейку.
   В этом месте краска на одном из окон была соскоблена, и  немного  света
падало на  кучу  инструментов:  клещи,  щипцы,  куски  проволоки,  длинные
заржавленные ножницы и, наконец, укрепленная косо на старой  банке  свеча.
Толстая красная свеча, сгоревшая более чем на три четверти.  Моя  дрожащая
рука потянулась к ней словно к чему-то смертельно опасному. Но я не  успел
прикоснуться. Сзади скрипнула дверь. Я  быстро,  но  бесшумно  отскочил  в
сторону, укрывшись за какими-то хвойными  растениями.  Их  иголки  нещадно
кололи меня, пока я пробирался вдоль стены.
   При свете, который теперь  проникал  через  открытую  дверь,  я  увидел
высокую сутулую  фигуру  старого  садовника,  лишенное  выражения  лицо  с
отвратительным красноватым пятном. Тень в царстве теней. Он  передвигался,
волоча ноги и тяжело дыша. Иногда он  останавливался,  потом  шел  дальше.
Наконец, выбрав два горшка с цветами, он осторожно взял их на руки, словно
мать, прижимающая к груди спящих  близнецов,  вернулся  к  двери  и  вышел
наружу. Я последовал за ним.
   Сначала  он  шел  медленной  скользящей  походкой  по  едва  различимой
тропинке в сторону леса. Облетевшая листва желтым ковром покрывала опушку.
Справа и слева простирались холмистые  поля,  в  небе  светило  прохладное
солнце. Я продвигался короткими перебежками, пригибаясь,  когда  Фу  менял
направление. Мне казалось, он  идет  к  лесу,  но  он  свернул  на  другую
тропинку, которая поднималась по склону холма.
   Появилась кирпичная стена; новая, аккуратно сложенная. За ней виднелись
верхушки кипарисов. Фу прошел вдоль стены и скрылся  за  воротами.  Только
дойдя до этих ворот, я понял, что мы пришли на кладбище.
   Я следовал за ним, минуя часовни  и  ряды  надгробий.  "Семья  Ломера".
"Здесь лежит...", "Прохожий, помолись за него..." Фу прошел по центральной
аллее, потом свернул направо. Я был метрах в двадцати от  него,  когда  он
остановился перед могилой, которая казалась свежее остальных. Я видел, как
он склонился над ней, осторожно поставил свои горшки и стал выдергивать из
земли погибшие цветы. Потом собрал опавшие  листья  и  вместе  с  мертвыми
цветами выбросил их в мусорное ведро.  В  конце  концов  перед  надгробием
осталось лишь три горшка.  Потом  он  застыл,  опустив  глаза  в  землю  и
молитвенно сложив ладони. И тогда я почувствовал, что  мое  сердце  бешено
колотится, его удары передавались дереву, к которому я прислонился.
   Как она тогда сказала? Нет, это я спросил: "Кто умрет, когда я уеду?" И
она ответила: "Я". Внезапно мои нервы превратились в  клубок  взбесившихся
гадюк. Едва сознавая, что делаю, я побежал и схватил садовника за плечо.
   - Что случилось, Фу?
   Когда он увидел меня, его глаза так округлились, что стали похожими  на
две лупы, и голова откинулась назад, словно уберегаясь от  моего  безумия.
Но я настаивал: "Скажи  мне  правду!"  Внезапно  в  его  глазах  вспыхнула
ненависть, и он ударил меня сначала в ухо, потом по шее - он целил в  нос,
но я наклонил голову. Потом он попытался  убежать,  но  я  поймал  его  за
куртку, которая тут же порвалась. Когда он обернулся, чтобы высвободиться,
я сбил его с ног. Вдруг я почувствовал,  что  моя  правая  нога  оказалась
словно в капкане. Острая боль пронзила все тело, и я упал. Некоторое время
в голове стоял довольно странный шум. Потом  все  провалилось  в  небытие.
Старик послал меня в нокаут.
   Я смутно сознавал - вернулось ли это сознание или мое  астральное  тело
гналось за садовником? - что он бежит по каменной дорожке. Моя голова была
прислонена к  надгробию,  и  мне  достаточно  было  скосить  глаза,  чтобы
прочесть вырезанную на нем надпись: "Семья Дув". Я осторожно положил  руку
на камень, ощущая физическую потребность погладить  его  и  согреть  своим
живым теплом. Потом я открыл глаза - разве я уже  не  открыл  их?  Повсюду
вокруг и внутри меня царил ужас. Подняться на ноги было так трудно, словно
пришлось собирать себя по частям. Я побрел к кладбищенским воротам.
   - Беги, - повторил я, - ты должен бежать.
   В  тишине  мой  голос  звучал  очень  странно.  Я  надеялся   встретить
кого-нибудь у  ворот  -  сторожа,  крестьянку,  кого  угодно.  Мне  просто
хотелось задать вопрос и получить на него ответ. Но Господь, дабы испытать
меня, сделал это утро совершенно безлюдным. Только далеко  в  поле  кто-то
работал на  тракторе.  И  справа  высился  собор,  презиравший  преходящие
людские страдания. Потом я вспомнил, что в  сквере  стоит  моя  машина,  и
тогда наконец побежал.
   Выехав на тополевую аллею, я увидел такое  же  скопление  народа  перед
домом Бонафу, как и в первый день. Они наблюдали за  мной  с  нескрываемым
любопытством, потому что я совершенно не был похож на обычного посетителя.
"Острый приступ", - вероятно, решили они. Я прошел прямо к дому и постучал
в дверь. Никто не  отозвался.  Я  опять  принялся  стучать.  Сзади  что-то
сказали на местном диалекте, но я не понял. Наконец дверь открылась, и  на
пороге появился Бонафу, он был в ярости. Потом он узнал меня.
   - Ах, это вы, - сказал он, - заходите.
   Целитель был, как обычно, в рубашке без пиджака.  В  маленькой  пыльной
прихожей он как будто заколебался. Там в  ожидании  приема  сидели  четыре
человека, в том числе  женщина  в  черной  соломенной  шляпке,  украшенной
искусственными фруктами; трое мужчин держались несколько  поодаль.  Бонафу
огляделся, словно ища, куда бы меня усадить, и не имея смелости заговорить
первым. И вдруг где-то на втором этаже раздался  неистовый  вопль,  и  его
раскаты, казалось, сотрясли весь дом до основания.
   - Серж!
   Сразу послышался топот бегущих ног. Она прижалась  ко  мне  радостно  и
страстно. И я опять держал ее в своих  объятиях.  Это  продолжалось  около
часа. Где-то в глубине моей души  из  боли,  отчаяния,  пустоты  рождалась
новая жизнь. Тепло вновь разлилось по моим жилам.



10

   - Все вверх дном, - повторяла она. - Что случилось?
   Она ходила из комнаты в комнату, всплескивала руками, словно  маленькая
школьница, потерявшая свой пенал.
   - Во что ты тут играл?
   Я медлил с ответом и в конце концов решил пока не говорить правду.
   - Мне казалось, что  дом  стал  необитаемым.  Я  хотел  найти  какие-то
признаки жизни.
   Тереза не обратила внимания на мое  абсурдное  объяснение.  Решив,  что
вечер холодный и нам нужен огонь, она запихала в  камин  несколько  старых
досок, добавила немного скомканной бумаги  и  придавила  все  это  тяжелым
бревном. Казалось маловероятным, что подобное сооружение загорится. Однако
через  минуту  пламя  взметнулось  вверх,  как  джинн,  и  дерево   весело
затрещало. Тереза села, очень довольная собой.
   - Я переселилась к дяде. На  время.  Я  иногда  так  делаю...  Что  там
произошло на кладбище?
   Я подробно ей рассказал, как тайно преследовал садовника, как  подумал,
что он ведет меня к ее могиле, и как Фу набросился  на  меня  со  страстью
маньяка. Она засмеялась своим ленивым смехом. О, этот смех!  Я  готов  был
хоть триста раз умереть ради этого ласкового смеха.
   - Не обижайся на него, - сказала Тереза. - Он старый солдат.
   Это не повод. Я  тоже  был  солдатом.  Даже  проиграл  войну  -  и  это
достаточно хорошая рекомендация. Потом я спросил: "Почему он набросился на
меня?"
   Из ее рассказа я понял, что когда-то давно - как давно, мне не  удалось
установить, поскольку у Терезы было довольно слабое чувство времени  -  Фу
был безумно влюблен в ее мать. После аварии - впервые она упомянула аварию
- свет навеки померк в его глазах, и он стал  каждый  день  носить  свежие
цветы на ее могилу.
   - Вот почему он выращивает эти ужасные цветы. И старается, чтобы  никто
не узнал.
   Тогда - поскольку  маленький  Фрейд  дремлет  в  каждом  человеке  -  я
ухватился за возможность расспросить Терезу о матери.
   - Она была красива?
   - Ну...
   - Ты ее очень любила?
   - Я никого особенно не любила, кроме тебя, -  сказала  Тереза.  Но  она
упомянула еще одну вещь: у матери была страсть к цветам.
   - В этом доме всегда было много цветов. Только мать не  могла  вынести,
когда они увядали. Цветы меняли каждый день, и всегда их не хватало.
   Огонь умер с приходом  ночи.  Тереза  умолкла.  В  темноте  она  дышала
глубже, как растение. Я наклонился и нежно поцеловал ее глаза. Делая  это,
я испытывал блаженное чувство полной свободы. Где-то  далеко  были  Берни,
Ким. Я сам  оказался  где-то  далеко.  Она  медленно  повернула  голову  -
медленнее, чем вращались зубчатые колеса в настенных часах, которые висели
в прихожей. Эта маленькая королева тишины могла пробыть в таком  состоянии
лет триста и не проронить не звука.
   - Когда ты молчишь, мне страшно.
   - Мне тоже страшно, - призналась она и добавила, как будто этот  вопрос
интересовал ее чисто теоретически: - Почему нам страшно, когда мы вместе?
   - Потому, что мы любим друг друга.
   - Что с нами будет?
   Я не ответил. Тема была столь неопределенна, что я решил отложить ее на
потом - как проблемы Юго-Восточной  Азии.  И  я  заявил,  что  хочу  есть.
"Сейчас охотничий сезон. Я просто мечтаю  о  куропатке".  Она  моментально
исчезала и вернулась с блюдом бисквитов, которым  на  вид  было  несколько
недель.
   - Нет, я по-настоящему проголодался. Целый день ничего не ел.
   Тереза  приложила  кончик  указательного  пальца  к   губам   -   жест,
означавший, что она думает.
   - Хорошо, - сказала она наконец, - мы отпразднуем твое  возвращение.  У
нас будет паштет и много-много красного вина. Прекрасно.  И  у  нас  будет
кукуруза в початках. Последнее я воспринял без энтузиазма,  но  ничего  не
сказал.
   Потом примерно полчаса я мог вдыхать шедший  из  кухни  пресный  аромат
кукурузных початков, варившихся в воде. Но паштет был великолепен, и  вино
незабываемо, - слой пыли в палец толщиной покрывал принесенную из  погреба
бутылку. Поскольку Тереза выпила совсем мало,  почти  все  досталось  мне.
Когда мы встали из-за стола, я был пьян. Потом она засмеялась  и  сказала,
что хочет покурить. Меня восхитило, как Тереза зажгла мою сигарету, и  еще
больше,  как  она  держала  ее  между  большим  и  указательным  пальцами,
осторожно вынимая изо рта после каждой затяжки, словно  это  был  какой-то
драгоценный предмет. Потом я предложил вымыть посуду.
   Когда мы стояли перед  раковиной,  -  Тереза  мыла  и  полоскала,  а  я
вытирал, - на четвертой тарелке я вдруг набрался храбрости и сказал:
   - Я тут искал кое-что.
   - О чем ты?
   - Сегодня днем я искал  здесь  фигуру  из  воска  с  воткнутыми  в  нее
иголками.
   - Не понимаю, объясни.
   - И еще я искал пропавшую фотографию моей жены и прядь волос.
   - Зачем?
   - Я думал, что найду их здесь.
   - Здесь... По почему здесь?
   - Когда я вернулся в Париж,  жена  заболела,  и  я  думал,  что  кто-то
наложил на нее заклятье.
   - Кто?
   - Ты.
   - Ты и самом деле веришь в что?
   - Верил.
   - А сейчас?
   - Не знаю. Я ходил к одному специалисту, который снимает  заклятья.  Он
говорил много и не сказал ничего.
   - Да, так часто бывает. Я знаю здесь  одного  человека.  Хочешь,  сведу
тебя к нему?
   - Это последняя соломинка...
   - Он действительно знает свое дело. К нему приезжают отовсюду.
   - Это действительно последняя соломинка.
   - Кто наговорил тебе такую чепуху?
   - Откуда мне знать? - Я осторожно положил в шкаф последнюю  тарелку.  -
По крайней мере, э