о
поддерживаемая под локоть высоким  господином,  она  сошла  по  ступеням  на
промерзлую землю.  Остановилась,  помедлила,  что-то  шепнула  спутнику,  он
шагнул в сторону, она повернулась лицом к  дому  и  низко  ему  поклонилась.
Затем, не глядя ни на  кого,  все  так  же  бережно  поддерживаемая  высоким
господином, прошла к старинной карете, на дверце которой в свете факела сиял
княжеский герб. Ее спутник помог ей усесться в карету и последовал  за  нею.
Остальные участники процессии, всего человек двадцать, расселись по саням  и
экипажам. Во дворе остался только хмурый старик в ливрее швейцара.
   Невольным  свидетелем  этой  финальной  сцены  стал  и  доктор  Коровкин,
отправляющийся в клинику на встречу с приезжим  медицинским  светилом.  Клим
Кириллович видел, как швейцар подошел к воротам, отпер их  и  открыл  дорогу
печальному кортежу. Зеваки чуть-чуть потеснились, но  не  оставляли  попыток
разглядеть тех, кто находился в экипажах. Особенно их привлекала  карета,  в
которой  скрылась  вдова  князя.  Нахальные   репортеры,   некоторые   и   с
фотоаппаратами, лезли чуть  не  под  ноги  лошадям.  Минуя  толпу,  вереница
экипажей и повозок выехала  на  Большую  Вельможную  и  стала  удаляться  по
направлению к Московскому тракту.
   Не стесняясь в выражениях, прибегая к тычкам и пинкам, хмурый  швейцар  с
трудом закрыл неприступные ворота, скорым шагом прошел по центральной аллее,
поднялся по ступеням и,  заперев  двери,  исчез  в  особняке.  Представление
кончилось. Народ начал расходиться, судача и сплетничая.
   Доктор, приостановившийся  на  противоположной  стороне  улицы,  еще  раз
посмотрел на опустевший особняк и устремился своей дорогой.  Он  не  обратил
внимания на двух мужчин в гороховых пальто, задержавшихся у ворот в  тщетной
попытке закурить: плохо  слушавшимися  от  мороза  пальцами  они  прикрывали
вспыхнувший на секунду огонек, но он гас. В какой-то момент один  из  мужчин
повернул низко опущенную голову и скользнул взглядом по фигуре  доктора,  но
доктор уже продолжил свой путь и не заметил неприятного движения.
   Клим Кириллович думал о том, что  его  рассказ  о  событии,  которое  ему
пришлось наблюдать, отвлечет сегодня вечером генеральшу Зонберг, даму весьма
любопытную, от ее несуществующей болезни. Конечно,  доктор  с  удовольствием
поделился бы своими впечатлениями с барышнями Муромцевыми, но сегодня он  их
не  увидит  -  все  семейство   профессора   собиралось   на   спектакль   в
Александрийский театр. Доктор представил себе, какая суета  будет  царить  в
профессорской  квартире,  барышни  начнут  подбирать  наряды,  вертеться   у
зеркала, укладывать свои чудесные волосы в  праздничные  прически.  Впрочем,
как  человек  холостой,  всех  тонкостей  женских  ухищрений  он,   конечно,
представить не мог.
   Для барышень Муромцевых этот день, действительно, протекал в суете. После
обеда, который подали раньше обычного, они сразу же принялись за сборы.  Обе
не  были  завзятыми  театралками,  не  слишком   разбирались   в   тонкостях
сценических искусств, но ценили любую возможность  увидеть  что-то  новое  и
неожиданное, о чем можно и поразмышлять, и поговорить. Елизавета Викентьевна
заранее предупредила  дочерей,  что  они  увидят  самую  обаятельную  сказку
Островского, в которой собраны перлы  народной  поэзии.  Кроме  того,  имена
Варламова, Давыдова, Комиссаржевской - актеров, занятых в спектакле, -  даже
не искушенным в театральной жизни девушкам говорили о многом.
   Чтобы чувствовать себя комфортно в  незнакомом  обществе,  где  наверняка
будут и молодые люди, барышни тщательно обдумывали свои туалеты.
   - О, Брунгильда, - с восхищением говорила Мура, помогая сестре затягивать
корсет, - у тебя талия почти такая же тоненькая, как  шея.  -  И,  приподняв
одну бровь, непроизвольно подвела ее к переносице - так  Мура  хмурилась,  -
озабоченно добавила:
   - Но Клим  Кириллович  говорил,  что  корсеты  вредны,  они  перетягивают
внутренние органы и способствуют их перерождению.
   - Как можно ходить  без  корсета,  когда  его  носят  все?  -  мурлыкнула
Брунгильда, стараясь рассмотреть себя со спины в зеркале. - Это  красиво,  -
уверенно отмела она сомнения сестры в целесообразности корсетов.
   С каждым новым штрихом, внесенным в свой  облик,  Брунгильда  становилась
все прекраснее.
   - А какую прическу будешь делать ты? - проявила заботу о  младшей  сестре
великодушная Брунгильда. - Что,  если  мы  уберем  твои  волосы  локонами  и
украсим цветком?
   - Я, пожалуй, спрошу маму, - разглядывая себя в зеркале,  решила  Мура  и
побежала к Елизавете Викентьевне, наверное, уже за сто первым советом.
   От нее она  вернулась  с  твердым  желанием:  локоны  и  бант,  но  очень
красивый, белый, шелковый, такой, чтобы глаз ласкал. Когда же Мура  побежала
к маме за очередным советом,  какие  украшения  им  с  Брунгильдой  выбрать:
кораллы, бирюзу в серебре или медальон  на  черной  бархотке,  она  услышала
приглушенный отцовский голос:
   - Мура, тише, не шуми, - прошипел через  щель  приоткрытой  двери  ванной
комнаты Николай Николаевич Муромцев. - Ты  готова?  Великий  мистик  сегодня
тебя примет.
   - А как же, - начала было Мура.
   - После первого действия в театре скажешь, что у тебя болит  голова.  Все
поняла? Тихо. Только никому ни слова.
   Профессор прикрыл дверь ванной и включил воду, ее шум  вскоре  дополнился
приглушенным пением - Николай Николаевич тоже готовился к походу в театр  и,
стоя перед зеркалом с бритвой в руках, изображал из  себя  Вольдемара:  "Кто
может сравниться с  Брунгильдой  моей,  сверкающей  искрами  ясных  очей"...
Игривое настроение отца в свете предстоящего великого события  -  посвящения
Муры в магические тайны - выглядело, по меньшей мере, странно.
   Охваченная волнением, Мура с  трудом  вспомнила,  за  чем  она  бежала  к
Елизавете Викентьевне. Все изменилось в одно мгновение, и  сборы  отошли  на
второй план. Конечно, она продолжала отвечать на вопросы домашних  и  делала
все необходимое, но  как  бы  пребывала  совсем  в  ином  пространстве,  вне
реальности, пыталась собраться с силами, чтобы достойно проявить себя  в  ту
необыкновенную минуту, которая скоро, очень скоро, сегодня, настанет...
   В Александринке давали в тот вечер "Снегурочку"  Островского,  бенефисный
спектакль Варламова, где он играл роль Берендея. Профессор взял ложу первого
яруса, в которой и разместилось семейство Муромцевых. Яркие огни,  невнятный
гул, висящий в высоком уютном театральном зале, удивительно красивые дамы  и
кавалеры в темно-бордовом, бархатном интерьере, нарядная публика на какое-то
время отвлекли Муру от ее напряженных мыслей. Она взглянула  на  Брунгильду,
сестра, сдержанная  и  спокойная,  сидела  очень  прямо,  чуть  приподняв  и
выдвинув вперед подбородок. Брунгильда, казалось, не смотрела  по  сторонам,
зато предоставляла возможность другим любоваться ее красотой.  Все  же  Мура
заметила, что сквозь слегка опущенные ресницы Брунгильда  успевала  обводить
глазами и ложи, и партер, и сцену с великолепным занавесом. "Да, - вздохнула
про себя Мура, - смогу ли я так когда-нибудь", - и выпрямила спину, выставив
подбородок вперед и чуть вверх.
   Огромная хрустальная  люстра,  свисающая  с  расписного  потолка,  начала
гаснуть, в оркестровой яме заиграла музыка, занавес медленно пополз вверх. И
начался спектакль.
   Мура  с  трудом  пыталась  сосредоточиться  на  происходящем  на   сцене.
Декорации представляли собой роскошный зимний пейзаж. Вышла дама в  боярской
телогрейке. Белый страшный Дед Мороз продекламировал длинный монолог.  Потом
на сцену выбежало стадо гусей - актеры, ноги которых  затягивало  коричневое
трико. Время от времени  проносили  большой  картон  с  изображением  галок,
грачей, диких уток - и быстро его убирали.  Появилась  тоненькая  девушка  в
беленькой шубке, она делала большие наивные глаза,  подкладывала  ручки  под
подбородочек  и  говорила   что-то   жалостливое.   Когда,   приплясывая   и
притоптывая, попарно - девки, парни, детки - вышла толпа берендеев и  встала
широким полукругом лицом к зрительному залу, Мура с отчаянием почувствовала,
что она ничего не понимает.
   Наконец первое действие закончилось.
   - Девочки, - обратился Николай Николаевич к дочерям, - а не хотите ли  вы
мороженого? - и выразительно подмигнул Муре.
   - О нет, мне ничего не хочется. - Сердце Муры  замирало,  отец  не  шутил
тогда, дома, план начинал осуществляться
   - Что с тобой, душенька? - спросила озабоченно Елизавета Викентьевна.
   - Голова разболелась. Невыносимо ломит виски.
   - Ну вот, - огорчился профессор, - мечтали о театре,  хотели  развлечься,
не успели толком и себя показать, и Варламов,  Берендей,  то  бишь,  еще  не
выходил. Что же теперь всем ехать домой?
   - Мне не хотелось бы портить вам вечер, - скрывая внутреннее возбуждение,
произнесла как можно  унылее  Мура,  -  честное  слово.  Но  мне  необходимо
прилечь.
   - Пожалуй, - нахмурился профессор, одна его бровь поползла к  переносице,
- я отвезу тебя домой...
   Через десять минут Николай Николаевич Муромцев и его младшая дочь  сидели
в закрытом экипаже,  мчавшем  их  по  темному  декабрьскому  городу.  Сквозь
замерзшие прикрытые шторками  стекла  ничего  не  было  видно.  Мура  крепко
держала за руку отца. Каждый раз, взглядывая на него с немым  вопросом,  она
видела, как он  прикладывал  палец  к  губам.  Долго,  очень  долго  длилось
путешествие, экипаж то вздрагивал на  заледеневших  кочках,  то  ехал  более
плавно по накатанной дороге. Как только экипаж остановился, профессор  вышел
и подал руку дочери...
   Небо было  звездным,  но  далекого  холодного  света  не  хватало,  чтобы
осветить яснее неровные черные громады, оставалось только гадать, что это  -
деревья или постройки? Слева из темноты выступала голая стена,  хорошо  была
видна дверь, над которой горела тусклая лампа.  Именно  туда  и  направились
приехавшие. У входа привратник с закопченным фонарем осмотрел  их  и  махнул
рукой, приглашая следовать за ним.
   Они поднимались по довольно крутой лестнице почти в полном мраке, если не
считать неверного светового пятна в  руке  привратника.  Все  происходило  в
глубоком молчании, Мура держалась за  руку  отца,  ее  охватил  неизъяснимый
страх! Но вскоре они попали в маленькую переднюю.  Пришлось  довольно  долго
ждать в темноте. Наконец откуда-то  из-за  стены  раздался  гробовой  голос:
"Войдите!". Мура задрожала и прижалась к отцу. Они вошли в большую  комнату,
Слабо освещенную лампой с абажуром - лампа стояла на столе, покрытом  черным
сукном. За столом сидел старик в восточной одежде  -  в  пестром  халате,  в
огромной парчовой чалме, из-под которой спускались длинные седые волосы.  Он
сосредоточенно  читал  огромный  фолиант  с  полуистлевшими  страницами,  не
обращая  внимания  на  вошедших.  Убранство   стола   дополняли   деревянная
чернильница, череп и груда толстых книг.
   Оглядевшись, Мура заметила выпуклое зеркало в раме из  черного  дерева  и
черную занавеску. Немного  успокоившись,  она  подумала:  наверное,  в  этом
зеркале можно увидеть будущее, а за черной занавеской скрываются видения...
   Размышления Муры прервал профессор, он взял ее за  локоть  и,  подведя  к
столу, сказал:
   - Учитель, вот девушка, о которой я вам говорил, ее сердце пылает любовью
к ближнему, а ум жаждет света. Она знает и по-гречески и по-латыни.
   Мистик поднял голову и глухо сказал по-французски:
   - Чего вы желаете, дитя мое?
   Язык Муры прирос к н„бу. Она и не предполагала, что ей придется  выбирать
-  в  какой  род  мистических  знаний  она  хочет  быть  посвящена.  Она  не
сомневалась, что человек, обладающий тайным знанием, сам решит,  что  именно
он должен открыть ей. Она растерянно посмотрела на отца.
   - Учитель, - сказал профессор, желая помочь дочери, - сия девушка  желала
бы  узреть  одно  из  тех  видений,  которые  может  вызвать   исследователь
сверхъестественных областей.
   - Дитя мое, - вновь обратился старик к Муре голосом глухим и  неприятным,
- что вы желаете видеть:  зверей  апокалипсиса,  умерших  или  отсутствующих
близких?
   При мысли о мертвых и зверях апокалипсиса  Мура  почувствовала  холод  во
всем теле и ответила быстро и невнятно:
   - Нет-нет, я желаю  видеть  живых,  сестру,  мать,  господина...  Ну  все
равно...
   Учитель встал из-за стола и попросил Муру немного  подождать  за  дверью,
ему  требовалось  сосредоточиться.  Мура  вернулась  в  темную  переднюю   и
оказалась в полном мраке и в полном одиночестве.
   Она боялась пошевелиться, слышала свое колотящееся  сердце,  неизъяснимый
страх  не  пропадал.  Через  несколько  минут,  показавшихся  ей   чудовищно
длинными, она стала упрекать себя за  ненужное  любопытство,  молила  своего
ангела-хранителя спасти ее, обещала самой себе, что никогда больше,  никогда
не свяжется со сверхъестественными силами.
   Наконец дверь открылась, Муру пригласили войти.
   - Дитя мое, - раздался глухой голос таинственного старика, - ваше желание
будет исполнено, но предупреждаю вас: если вы сделаете  хоть  один  шаг  или
произнесете хоть одно слово, все увиденное вами тут же исчезнет. Смотрите на
занавесь, и вы сейчас увидите дорогих вам людей в том положении,  в  котором
они находятся в настоящее время.
   Мура собралась  с  силами.  Старик  хлопнул  в  ладоши,  черная  занавесь
поднялась, снизу заклубился какой-то странный дым -  и  сквозь  серо-голубое
облако Мура увидела уютную театральную ложу,  которую  она  так  опрометчиво
покинула, а в ней мать. Брунгильду  и  отцовского  ассистента  -  Прынцаева.
Неприятный старик творил подлинные чудеса. Он показал Муре истинную картину:
колье на шее Брунгильды, бирюзу с серебром Мура сама сегодня застегивала  на
шее; ухмыляющийся Прынцаев все еще держал в  руке  красочную  бонбоньерку  с
конфетами, ту, что была у него в руках,  когда  он  шел  к  ложе  Муромцевых
навстречу покидающим театр Николаю Николаевичу и Муре.
   Голова у Муры закружилась, она вскрикнула - и в ту  же  секунду  занавесь
упала вниз, закрыв чудесное видение.
   Мура бросилась к отцу, обняла его за талию и  крепко  прижалась  к  нему.
Профессор погладил дочь по щеке.
   Старик в восточной одежде взял в руку череп, поднял  его  над  головой  и
произнес торжественно и громко:
   - Дитя мое, вы доказали мужество и поэтому вас можно посвятить и в другие
таинства.
   Профессор разомкнул объятия дочери, взял ее за руку  и  подвел  к  черной
занавеси. Он дернул за шнурок с кисточкой на конце  -  и  занавесь  уже  без
всякого дыма  раздвинулась  на  всю  свою  ширину.  Перед  изумленной  Мурой
открылась ярко освещенная зала,  посреди  которой  стоял  накрытый  стол,  а
вокруг этого стола сидели мама, сестра Брунгильда, ухмыляющийся  Прынцаев  и
еще несколько знакомых. Все они, улыбаясь, смотрели на несчастное лицо Муры,
потом вскочили, бросились к ней, окружили ее и  наперебой  стали  объяснять,
что все, что она только что  видела,  -  мистификация,  устроенная  с  целью
вылечить   ее   от   излишней   склонности   к   чудесному,    мистическому,
потустороннему...
   Через  минуту  Мура  облегченно  смеялась  вместе  со  всеми.   Елизавета
Викентьевна обняла  дочь.  Что-то  нежно  шептала  Брунгильда.  Мура  совсем
успокоилась, когда присоединившийся к компании таинственный мистик, учитель,
владыка таинственных невидимых сил, отодрал со своего лица мохнатые зловещие
черные брови, снял чалму с  приклеенными  к  ней  седыми  космами,  развязал
тесемки восточного халата  и  оказался  самым  обычным  человеком  в  черном
сюртуке, белой рубашке со стоячим воротничком и элегантным галстуком
   - Ты не обиделась, Машенька? - спросил шепотом профессор,  подводя  ее  к
столу и помогая усесться.
   - Нет,  -  ответила  Мура,  -  просто  стало  немного  грустно.  Я  ждала
приключения, а вышла святочная шутка.
   - Ничего, Машенька. - Лицо отца было ласковым и серьезным. - В науке тоже
так часто бывает - сложные и таинственные  явления  на  поверку  оказываются
очень простыми. И могу тебе смело сказать, дорогая, не так интересно  искать
в простом таинственное, как добиваться, чтобы  таинственное  превратилось  в
простое, ясное. Так и в жизни. Обещаешь мне помнить это?
   - Да, отец, - и Мура устало положила ему голову на плечо.

Глава 7

   Господин  Пановский,  руководитель  сверхсекретного   бюро   Департамента
полиции, с недавних пор занимал особое место в российской сыскной  иерархии:
ни глава Департамента полиции, ни даже министр внутренних дел не  входили  в
курс его дел, знали только, что Пановский подчиняется непосредственно самому
Императору, от него получает  указания,  перед  ним  отчитывается.  Но  всех
министерских  чинов  обязали  выполнять  требования  Пановского  по  первому
представлению, впрочем, у  Пановского  имелась  своя  агентура,  которую  он
тщательно скрывал, к помощи министерских служб он прибегал редко, в основном
-  для  финансирования  своих  операций,  средства  поступали  по  отдельной
закрытой статье. Свои каналы связи были у него и с Императором.
   Ранним  декабрьским  утром  руководитель  сверхсекретного  бюро  сидел  в
явочном кабинете ресторана "Семирамида" и  напряженно  размышлял.  Сведения,
полученные агентами Пановского за последние месяцы, позволяли  предполагать,
что дело близится к развязке. Этой развязки очень ждал  Государь  Император.
Император находился вдали от столицы, но, тем не менее,  Пановский  знал,  в
Ливадийском дворце Николай  Второй  пребывает  в  волнении  и  беспокойстве,
ожидая сообщений из Петербурга. А для того,  чтобы  успокоить  Государя,  не
хватало одной малости, одного документа, который непременно следовало изъять
у князя Ордынского. Но документа при обыске не обнаружили.
   Трудность выполняемого Пановским государева  поручения  заключалась  и  в
том, что доверять приходилось только самому себе, агенты выполняли отдельные
поручения, не зная конечной цели своих изысканий. К таким агентам  относился
и Илья Холомков, которого полгода назад с превеликими сложностями, прибегнув
через третьих лиц к рекомендациям престарелой княгини  Свияжской,  Пановский
внедрил в окружение Ордынского. Старик был подозрителен, замкнут, недоверчив
- Илья Холомков мог отслеживать его переписку и контакты, но пользы от  него
оказалось немного. Малый был себе на уме - Пановский знал  это  точно,  -  и
сейчас, сидя в пунцовом кабинете "Семирамиды", он  ждал  бывшего  княжеского
секретаря,  отправив  с  посыльным  записку-приглашение  срочно  прибыть  по
указанному адресу. Как мог этот негодяй не выполнить его ясного  указания  -
почему не явился вчера вечером в "Семирамиду"?
   Разгневанный Пановский в ожидании беспутного малого завтракал яичницей  с
беконом, пирожками с севрюжиной и крепким чаем. Сказать,  что  у  него  было
плохое настроение с утра, - значит, мало сказать. Оно испортилось еще  вчера
вечером и даже днем, когда ничего не  нашли  при  обыске  в  особняке  князя
Ордынского, да и из упрямого Григория не удалось выбить чего-либо  стоящего.
"Придется, видимо, отпустить мерзавца, - подумал Пановский, - или  подержать
еще пару дней для острастки в кутузке?"
   Мог ли камердинер князя Григорий ничего не знать о  тайнике  в  доме?  По
сообщениям Холомкова выходило, что  князь  своему  камердинеру,  безусловно,
доверял. Кроме  того,  прислуга  такая  ушлая,  что  всегда  находит  способ
подглядеть за своими хозяевами и подслушать  их  разговоры.  Впрочем,  князь
Ордынский - особая статья, он мог предпринимать экстраординарные меры, чтобы
обезопасить себя  от  предательства  слуг.  "Князя  понять  можно,  -  думал
Пановский, - для  него  на  кону  стояло  очень  много.  Но  это  невозможно
объяснить болвану  Холомкову,  который  полгода  мозолил  глаза  старику.  А
документ все-таки должен быть в доме князя. А что,  если  прохвост  Холомков
сам пронюхал про документ  и  са