гроша.

     - Однако,  вы  же  сами  утверждаете,  что  их практически
нельзя  отличить  от  настоящих.  Разве  что  они   еще   более
совершенны.

     - Вы  правы,  -  печально  вздохнул  он.  - Абстракционизм
умирает на глазах, и все это очень безрадостно...

     В третьих, с Майей Маевской.

     - О! - воскликнула она, стоило ей только увидеть  меня.  -
Крайский!

     Я опешил.

     - Разве вы меня знаете?

     - Еще  бы  мне  тебя  не знать, если я с тобой цацкалась и
панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда  было  три,  а
мне - семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.

     Я принялся судорожно рыться в памяти.

     - Майю  помню, - наконец проговорил я. Была такая чернявая
девчонка-соседка. - Но она была не Маевская.

     - Все верно, малыш.  Маевская  я  по  второму  мужу.  Я  и
замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за
эти  годы  совершенно  не изменился. Вот уж не думала встретить
тебя в Берлине.

     Сказав это, она посторонилась и впустила меня.  Ее  жилище
представляло   собой   одну   гигантскую  комнату  с  таким  же
гигантским, на всю стену, окном.

     - Белая гвардия - моя слабость,  -  продолжала  она.  -  В
особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!

     Я  огляделся  и  присел на край кожаного дивана. На стенах
висело несколько  картин,  кактусы  и  фикусы  чередовались  со
скульптурой  и  статуэтками.  Но  совершенно  не чувствовалось,
чтобы это было рабочее помещение.

     - У тебя еще имеется мастерская? - поинтересовался я.

     - Верно, в этом же доме. На мансарде.

     Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.

     - Миша Крайский - пинкертон! - воскликнула она. Далось им,
в самом деле, это слово. - Тот самый Миша Крайский, которого  я
сажала  на  горшочек,  теперь  сделался  пинкертоном! Маленький
пинкертончик!

     Она подкатила к дивану тележку,  над  которой  возвышалось
несколько  бутылок  со  спиртным  и  пустые бокалы (не хватало,
разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась  рядом
со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал "Кьянти", а
она налила себе ирландского яичного ликера.

     - Ничем тебе помочь не смогу, малыш, - сказала она. - Я не
знаю этого  парня.  Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком
нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я  не  очень-то
люблю   абстрактную   живопись.   Может  быть  потому,  что  не
достаточно  хорошо  ее  понимаю.  Мне,  вообще,  кажется,   что
абстракционизм  -  убежище для бездарей. Точно также я не люблю
белых стихов...

     Очевидно, из всего  белого  она  признавала  только  белую
гвардию.

     Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти
образ  той  девчонки,  которая  когда-то  возилась  со  мной, и
отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних  лет,
еще  достаточно  стройной,  черноволосой,  с  умным  взглядом и
пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была  фамилия?  Мы
начали  говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она
о себе. Оказывается, со своим вторым  мужем  Маевским  она  уже
тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс
- не  ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не
означает, что она - такая уж беспросветная фригидина,  ее  тоже
можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.

     - Я  тебе  все это так откровенно говорю, поскольку ты мне
как бы родной. Я ведь тебя купала и  меняла  тебе  штанишки.  А
когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.

     - Хочешь остаться в Германии? - неожиданно спросила она.

     - Зачем? - не понял я.

     - Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно
прожить?

     - В  России,  может  быть,  и  нельзя, - отозвался я. - Но
"Гвидон"  -  это  ведь  государство  в  государстве.  Все,  кто
работает в "Гвидоне", живут достойно.

     - Мой  сладкий  пинкертончик,  - прошептала она, и прежде,
чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.

     - Я тебя зажег? -  поинтересовался  я,  отдышавшись  после
долгого поцелуя.

     - Только не подумай, что у меня бешенство матки.

     - Совершенно  не  думаю,  -  сказал  я  искренне. Ведь Мая
подвернулась мне очень кстати.

     - Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.

     Приблизительно через час, совершенно голый,  я  разгуливал
по  огромному  залу,  служащему  Майе  жилищем,  и рассматривал
картины и статуэтки. В одном  из  углов  я  случайно  обнаружил
компьютер.

     - Послушай,  а  те  картины из метро... - крикнул я. - Они
могли быть созданы компьютером?

     Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно  голая,
и  просматривала  толстенную  немецкую  газету.  Она  не  сразу
поняла, что я имею в виду.

     - Ну,  я  слышал,  что  имеются  компьютерные   программы,
которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней
мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на
стену, только и всего. Могло такое случиться?

     - Вполне.  Но  как  тебе  это  пришло в голову? - Она была
поражена.  -  Впрочем,  возможно,  специалисты  и  в  состоянии
отличить  суррогат  от  подлинных полотен. Я ведь говорила, что
абстракционизм для меня - тайна за семью печатями.

     - А у тебя, случайно, нет такой программы?

     - Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется  отдохнуть
и прийти в себя.

     Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране
монитора  начали  появляться  всевозможные  разводы,  эллипсы и
треугольники, постепенно  трансформирующиеся  и  меняющие  свой
цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.

     - Послушай!  -  воскликнул  я.  -  Но ведь это значительно
красивее, чем на картинах живых художников!

     - Возможно, - она улыбнулась. - Здесь даже есть чувство. И
все же... И все же, если быть до конца откровенным, чувство это
вполне синтетическое. И, потом... здесь совершенно нет мысли.

     Услышав это, я вышел из программы и принялся  шуровать  по
содержимому  компьютера  в  поисках  игры  "Солитер".  Вот  он,
родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.

     - Присаживайся, - сказал я Майе, - сейчас  я  покажу  тебе
класс.

     Вечером,  прямо  от  Майи, я позвонил Горбанюку и высказал
недовольство качеством предоставленного списка.

     - Меня интересуют главным образом  абстракционисты,  а  ты
напихал  в  него  в  первую очередь представителей фигуративной
живописи!

     - Знаешь что, мой милый! Я - юрист, а не  искусствовед,  -
обиделся  Горбанюк.  -  А твои абстракционисты-нонконформисты в
западных антологиях и справочниках еще  не  очень-то  обжились.
Мои   люди  и  так  провели  большую  работу,  выискивая  наших
непризнанных гениев.  Самые  известные  из  них  ведь  тебя  не
интересуют.

     - Послушай,  Горбанюк,  -  сказал  я, - это же так просто:
фигуративщики - это те,  на  чьих  полотнах  еще  можно  что-то
разобрать, а абстракционизм - уже сплошная мазня.

     - Браво, малыш! - воскликнула прислушивающаяся к разговору
Маевская.

     - Мазня,  да  не  совсем!  -  не  соглашался  Горбанюк.  -
Господин Голдблюм, между прочим, от этой мазни писает кипятком.
Скажи ему, что это - мазня, и  он  отберет  "Судзуки-Свифт",  а
тебя пересадит на "Трабант".

     Я  понял,  что  от  Горбанюка  дельнейшей  помощи ждать не
приходится, и набрал номер Голдблюма. Тот  моему  звонку  очень
обрадовался,  хотя  ничего особенно радостного в моем сообщении
не содержалось. Я описал ему ход расследования, и,  к  счастью,
он  остался  удовлетворен.  В  ответ  он  дал  краткий  портрет
детектива, которого наняла Брунгильда  Кнопф.  Высокий,  худой,
рыжий. Зовут - Дитер Мюнхаузен.

     - Как? - переспросил я.

     - Мюнхаузен,  мой  мальчик. Очень настырный и опасный тип.
Пауль говорит, что если у нас и есть конкуренты в этом деле, то
только Брунгильда и Мюнхаузен.

     - А он, случайно, не барон?

     - Ха-ха-ха!

     Я попрощался и повесил трубку. Майя тут же набросилась  на
меня сзади со словами "мой пинкертончик!", повалила на ковер, и
начала очередной сеанс.

     Объявление гласило:

!!! РАЗЫСКИВАЕТСЯ ХУДОЖНИК !!!

Всякого, кто может хоть что-нибудь сообщить
о личности человека, разрисовавшего ряд переходов
в берлинском метро картинами, взятыми нынче в рамку,
просьба позвонить по следующему телефону:
63-63-90-30
За конкретную и правдивую информацию вас ждет

!!! СОЛИДНОЕ ДЕНЕЖНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ !!!

     Номер  телефона  принадлежал берлинскому представительству
"Гвидона".  Честно  говоря,  я  остался  не  очень-то   доволен
текстом.  Мы с Малышкой и Троллем долго и яростно спорили о его
содержании, но ничего более удачного не  получилось.  Со  своей
стороны Голдблюм также не преминул заметить:

     - Ты  детектив,  мой  мальчик, или лесоруб? Кто же слагает
подобные объявления? - Он  щелкнул  диктофоном  и  безо  всякой
видимой  связи  произнес:  -  Приказать  Джордану,  чтобы часть
свободного  фонда  он  перевел   в   акции...   Поступили   уже
какие-нибудь отклики?

     - Пока  нет.  -  Я  сжимал  в  руке  свежий  номер  газеты
"Европа-Центр" со злополучным объявлением.

     - Держи меня в курсе.

     - О'кэй.

     Честно говоря, на отклики я не  очень-то  рассчитывал,  но
оказалось,  что  я  глубоко  заблуждаюсь. Уже на следующий день
отклики  посыпались,  как  из  рога  изобилия.  Горбанюк   даже
потребовал, чтобы я безвылазно находился в бюро.

     Разумеется,  я  послал  его  к  черту.  Что значит, сидеть
безвылазно в  бюро,  если  именно  ради  вылазок  и  было  дано
объявление?

     Причем первая же вылазка поначалу казалась успешной.

     Позвонил  мне  один  тип  по фамилии Сыркин и сообщил, что
искомым художником является ни  кто  иной,  как  его  племянник
Алик. По фамилии - тоже Сыркин.

     Мы  встретились  на Александрплац возле вращающихся "Часов
Мира", когда в Берлине было 18-00, в Москве - 20,  Нью-Йорке  -
12, а в Сиднее - час ночи следующего дня.

     - Да,  неплохо было бы встретиться в Нью-Йорке или Сиднее,
- проговорил дядя Сыркин, приближаясь. - Берлин, конечно,  тоже
ничего,  однако  этот язык... Почему в Германии государственный
не английский? Безобразие!

     По-моему, он не шутил.

     Он был маленького роста,  но  широкоплечий,  с  выдающейся
вперед челюстью и невыразительными глазками. Держался он прямо,
будто аршин проглотил. На вид ему было лет пятьдесят. Наверное,
основной   его  особенностью  являлось  то,  что  лицо  его  не
трансформировалось от выражения к выражению,  как  у  остальных
людей,  а  новое  выражение  появлялось  уже  в  готовом  виде,
мгновенно. Так на экране телевизора появляется следующий кадр.

     - А что скажете насчет Москвы? - поинтересовался я.

     - Вы, разумеется, шутите. Из этой клоаки  сейчас  пытаются
вырваться  все,  кому  не лень. Они, видимо, считают, что Запад
резиновый.

     - К тому же и в Москве не говорят по-английски, -  заметил
я.

     - Напрасно  иронизируете. Конечно, я слышал все эти сказки
про наш "великий и могучий", но могу вас заверить... Ду ю  спик
инглыш?

     - В очень ограниченной мере.

     - Жаль. - На его лице появилась брезгливая гримаса.

     - Итак, к делу, - сказал я нетерпеливо.

     - Итак,  к делу, - охотно повторил он и еще сильнее задрал
подбородок. - Как я уже упоминал, таинственным гением  является
мой  племянник  Алик  Сыркин.  Готов  передать его вам из рук в
руки, но сначала нам необходимо оговорить условия.
        - Какие условия?

     - То  есть  как?!  Или  я  неправильно  понял   содержание
опубликованного коммюнике? Насколько мне помнится, там речь шла
о солидном денежном вознаграждении.

     - За  правдивую  и  конкретную  информацию,  -  добавил я,
подняв вверх палец.

     Безусловно, я был польщен, что  мое  нехитро  составленное
объявление,   получило  такое  звучное  название  -  коммюнике.
Коммюнике! На  какое-то  мгновение  я  даже  почувствовал  себя
премьер-министром.

     - Ну,  естественно,  правдивую  и конкретную! - воскликнул
он. - Как же может быть иначе?

     - Вы  производите  впечатление   человека   толкового,   -
произнес я. - Тем более...

     - Спасибо, - перебил он меня.

     - Тем  более  кажется странным тот факт, что вы произнесли
имя племянника, так сказать - раскрыли карты, еще до того,  как
получили вознаграждение. На кой, спрашивается, вы теперь нужны?

     Он   одарил   меня   язвительной   усмешкой,  одновременно
покачивая указательным пальцем из стороны в сторону.

     - Без меня вам до него ни за что не добраться. Даже  и  не
пытайтесь.

     - Так сильно он законспирирован?

     - Уж поверьте.

     - А вы немецким владеете?

     С   огромной  скоростью  на  его  лице  замелькали  кадры:
недоумение, подозрение, злость, досада. Все это сменилось, если
можно так выразиться, заставкой. Он удивленно смотрел на  меня.
Словно перестал понимать по-русски.

     - Я говорю, вы немецким владеете?

     Он взорвался.

     - Обязательно  вам  было напоминать мне об этом удручающем
явлении природы!

     - Стало быть, все же немецкий, нравится он вам или нет, вы
знаете?

     - Ну и что из этого?

     - Так, знаете? - настаивал я.

     - Приходится знать, - вынужден был уступить он. - Я  здесь
живу.

     - Почему  же  тогда  вы  не откликнулись на многочисленные
объявления  аналогичного  характера,  напечатанные  в  немецких
газетах?

     - А   были  подобные  объявления?  -  не  моргнув  глазом,
поинтересовался  он.  Во   всяком   случае   мне   не   удалось
зафиксировать даже минутного замешательства.

     - Конечно,  к  тому  же  в  столь впечатляющем количестве,
будто разыскивался  самый  крупный  в  мире  алмаз.  Или  самый
опасный преступник.

     - Вы  знаете,  я  не  читаю  немецких  газет, - заявил он.
-Macht kein spaЯ1.

     - Будем считать, что вы меня убедили. - Кивнув головой,  я
вздохнул.  Начиналась  самая  тяжелая часть разговора. - О'кэй,
если ваш племянник действительно окажется тем самым художником,
вы получите пятьсот марок наличными.

     - И это вы называете солидным денежным вознаграждением?  -
возмутился дядя Сыркин. - Не может быть и речи!

     - Вы  так  реагируете,  как  будто  вам предлагают за пять
сотен прорыть туннель под Ла-Маншем. Каких-то несколько слов...

     - Э, нет! Иной раз слова могут стоить дороже  туннеля.  Вы
сказали,  что  я  произвожу  впечатление  человека толкового, а
вместе с тем держите за дурака. Если так пойдет и  дальше,  мне
действительно  ничего  не  останется, как обратиться в немецкие
газеты.

     Черт меня дернул упомянуть о них!

     - Вы только подумайте, о чем мы говорим! - воскликнул я. -
Я представляю интересы наиболее  опытного  специалиста  в  этой
области  в  мире.  Этот  специалист роет землю и бьет копытами,
чтобы только сделать вашего племянника очень богатым человеком,
одним из самых известных на этом шарике. За сведения о нем  вам
предлагается  пятьсот  полновесных  бундесмарок наличными. А вы
еще торгуетесь. Вы что, не хотите своему племяннику добра?

     - Я всем хочу только добра, - воинственно произнес  он.  -
Но в первую очередь я желаю добра самому себе.

     Хотите  верьте,  хотите  -  нет,  но  в этот момент во мне
говорила не жадность, не соображение, что  чем  больше  получит
этот  широкоплечий  кровосос - поклонник английского языка, тем
меньше  останется   самому.   Во   мне   говорил   обыкновенный
бухгалтер1.  Видно,  это  глубоко въелось в кожу. Возможно - на
всю оставшуюся жизнь.

     - Семьсот пятьдесят марок и баста, - отрезал я.

     - Тысяча долларов! - прорычал он в ответ.

     - Не может быть и речи!

     Он бросил взгляд  на  большие  часы,  словно  призывая  их
полюбоваться  таким патологическим скупердяем. Я тоже посмотрел
на часы.

     - В Сиднее сейчас половина второго ночи, - вежливо сообщил
я.

     - Тысяча марок  и  ни  пфеннингом  меньше,  -  воинственно
проговорил  он.  -  В  противном случае я немедленно обращусь к
вашим конкурентам.

     Я печально вздохнул и проговорил:

     - По рукам.

     Он оживился.

     - Давайте задаток, и мы немедленно отправляемся.

     - Что еще за задаток?

     - А вы себе иначе  представляли?  Надуть  меня  не  так-то
просто - я тертый калач.

     - Тогда нам нужно обсудить все с самого начала и до конца.
Вы получаете от меня, скажем, сто марок. Что происходит потом?

     - О'кэй.  Дальше  мы едем на квартиру к племяннику. У него
имеется  еще  несколько  аналогичных   картин,   подтверждающих
авторство.  Вы  выплачиваете  мне оставшиеся девятьсот марок, и
племянник - ваш.

     - Не годится, - покачал головой я. - Ведь я в  живописи  -
не копенгаген.

     - Вот   уж  не  ожидал!  Не  "копенгаген",  а  занимаетесь
подобным делом... Ладно у меня  с  собой  имеется  фотоаппарат.
Сделаем  несколько  контрольных  снимков,  покажете  их  вашему
клиенту.

     - Идет.

     - Но в этом случае к племяннику сейчас поеду я один. Ждите
меня здесь.

     Он ушел быстрым, деловым шагом. Я провел на  Александрплац
еще девяносто семь минут, временами поглядывая на часы. Во всем
мире  жизнь неудержимо двигалась вперед. Я вспомнил о товарище,
пару лет назад уехавшем в Австралию. Для него скоро должно было
наступить утро.

     Наконец я заметил дядю Сыркина  быстро  направляющегося  в
мою  сторону.  Он так спешил, что даже запыхался, бедняга, и из
легких его вырывался тонкий свист.

     - Вот.

     В руке его  был  желтый  конверт.  В  конверте  находилось
несколько сырых еще фотоснимков.

     - Гоните сто марок.

     Я распрощался с одной из голубых купюр, на лицевой стороне
которой была изображена Клара Шуманн.

     - Сколько вам потребуется времени для экспертизы?

     - Думаю, с учетом дороги - часа два.

     Секунду он размышлял.

     - Хорошо, через два часа я снова буду здесь.

     - То есть, в одиннадцать? - уточнил я.

     - Выходит, что так.

     - Не очень поздно?

     - Ну,  что  поделаешь.  К  тому же ведь здесь не Нью-Йорк,
метро практически безопасно.

     - Ах,  значит  в  Германии   все   же   имеются   и   свои
преимущества? - поинтересовался я.

     - Конечно,  -отозвался  он, не уловив иронии. - Был бы еще
язык английский - цены бы ей не было.

     Я немного покружил по улицам, прилегающим к Александрплац.
Где-то здесь я оставил  машину,  но  она  словно  сквозь  землю
провалилась.  Это  слегка озадачивало, и я клял себя за то, что
не удосужился хорошенько зафиксировать в памяти место парковки.
Я даже не посмотрел, как называется улица. Не мог припомнить ни
единого ориентира. Наконец, я плюнул на розыски, посчитав,  что
сейчас  главное  -  поскорее  увидеться  с  Голдблюмом.  Дожмем
Сыркиных, а уж затем разыщу свой лимузин.

     Пришлось ехать на метро.

     В вагоне я внимательно изучил фотографии. Они были сделаны
дешевеньким "Поляроидом", так что о сходстве цветовой гаммы  не
могло   быть   и   речи.   Но  по  всем  остальным  показателям
изображенные на них картины явно напоминали те, что  находились
в  переходах  метро.  Я  бросил  рассеянный взгляд по сторонам,
предвкушая радостную реакцию Голдблюма на мое открытие, и  тут,
неожиданно,  заметил  высокого  рыжего  парня,  уткнувшегося  в
газету.

     Что-то необъяснимое заставило  меня  насторожиться.  Я  не
сразу  сообразил,  что  именно.  Мюнхаузен! - наконец всплыло в
памяти. Высокий,  рыжий,  худой.  Значит  я  дал  объявление  в
газете, а он уселся мне на хвост. Дерьмо! Собачье дерьмо!

     Меня  бросило  в  жар. Если так, то он мог проследить путь
Сыркина, и теперь ему уже известен адрес племянника! Я совершил
работу  для  других.  А  ведь  Голдблюм  меня   предупреждал!..
Впрочем,  знай  Мюнхаузен  адрес  племянника,  он  бы