-- расположились ниже к югу. Иневия -- на равнине,
на пересечении  крупнейших  водных  артерий страны. Это торговый, купеческий
город. Здесь же угнездилась индустрия развлечений, крупнейшая товарная биржа
всего Южного полушария, золотая  биржа, вечный  конкурент Лондонскому клубу.
Бабилон-столица,  по неизъяснимой прихоти англичан, расположилась на  двести
восемьдесят  километров южнее  и западнее, на самом  побережье  океана.  Это
промышленный  и  политический центр страны. Здесь  заседает  смирный  ручной
парламент,  здесь расположен президентский дворец --  символ государственной
власти. Сам президент  предпочитает жить  за пределами мегаполиса, поближе к
природе.  Для  этого  существуют  многочисленные  дачи,   которых  президент
построил более десятка за полтора десятка  лет своего бессменного правления.
В Бабилоне высокая влажность, постоянные туманы. Лето, как правило, холодное
и дождливое, зима из-за теплых океанических течений относительно мягкая.
     После  Второй мировой  войны Бабилон упрочил свою репутацию захолустья,
не  пожелав  открыть шлагбаум  перед новыми временами в  экономике  и жизни.
Бабилон, будучи  столицей, в  полной мере ощутил на  себе последствия  такой
политики:  когда-то  прекрасный,  он  внушал  жалость  своими  облупившимися
дворцами, грязными  и разбитыми проездами, вонью всегда переполненных помоек
и безликими трущобами старых рабочих районов.
     Но  примерно через  десять лет  прежний  президент впал в  маразм и был
смещен.   Его  преемник,  нынешний  президент,  выпускник   Вест-пойнтовской
академии  вооруженных  сил США, настежь распахнул  форточки во  внешний мир,
развязал руки промышленным  и  финансовым магнатам и через  внешнюю разведку
получил в  руки  секрет производства ядерной бомбы. Так Бабилон  стал шестой
ядерной державой и в силу этого  занял  место постоянного члена безопасности
ООН.  Однако  чаяния  радетелей всех мастей за права  человека  не  сбылись:
Бабилон  был и остался тоталитарным  режимом,  новый президент --  умеренным
диктатором. Обширные, в полстраны лесные  массивы, многочисленные  газовые и
нефтегазовые  месторождения, урановые  рудники -- все  это придавало  режиму
большую  экономическую устойчивость  и независимость от внешних факторов. Но
главное  достояние  государства  --  уникальные  золотые рудники  и прииски.
Именно они заставляли руководство стран -- опор мировой демократии закрывать
глаза  на  чудачества  местных  вождей и дружить с ними напропалую.  Столица
медленно преображалась, приобретая вслед  за Иневией среднеевропейский лоск,
но помоек и трущоб -- сделай два шага от центра -- оставалось предостаточно.
     Население  Бабилона-города все еще сохраняло этническую пестроту,  люди
старались сохранить чувство локтя: ирландцы с ирландцами, черные с  черными,
китайцы с китайцами. Если не считать  китайского  и некоторых других языков,
имеющих  крайне  ограниченное  хождение  в соответствующих гетто,  население
страны было  двуязычным. Английский сохранил статус официального  языка,  на
нем в основном велось делопроизводство; бабилос же был более простонародным.
Так, если официальная правительственная газета "Солнце Бабилона"  издавалась
на английском языке, то  все бульварные газетенки -- на бабилосе, потому что
если  разговорным  английским владели  все,  то английскую письменность знал
далеко  не  каждый обыватель. От  Старого  Света осталась  еще одна забавная
особенность,  неизвестная  более  нигде в  южном  полушарии.  Все знали, что
декабрь, январь, февраль -- в Старом Свете зимние месяцы, а здесь летние. Но
в эстрадных песенках, в поэтических и идиоматических выражениях было принято
отражать  календарную  символику  Старого  Света: "Январский мороз позабытой
любви", "Июльские грозы, как желтые розы", "Hе май месяц, начальник..." и т.
п.
     Микрорайоны,  где  население   перемешалось,  назывались  винегретными.
Крайне неблагополучными кварталами  считались винегретные и  черные. За ними
следовали айсорские и  ирландские, следом итальянские, самым спокойным  слыл
Чайна-таун. Там тоже, случалось,  грабили  и  убивали, но  почти  всегда  --
своих, без шума и массовых побоищ.
     В  окраинном,  винегретном,  примыкавшем  к  ирландскому,  районе,  где
селилась шантрапа, не помнящая или не признающая кровного родства с далекими
предками, в семье отставного урки и вечно пьяной дворничихи родился мальчик,
которого назвали  Гекатором, или попросту  -- Геком. Гекатор Сулла не помнил
своей матери -- она умерла в католическом  лазарете от гнойного перитонита в
возрасте сорока двух лет, когда Гекатору еще не исполнилось  четырех. Он был
у  нее поздним и  единственным  ребенком, хотя попыток стать матерью  она не
прекращала,  начиная с четырнадцати лет, с  любым желающим. Все,  что у Гека
осталось  от  матери,  --  тусклая  цветная  фотография:  мать,  короткая  и
некрасивая, стоит  в осеннем парке среди  желто-багровых деревьев. У  нее на
руках белый  сверток, перетянутый голубой  лентой.  Позднее  отец в припадке
пьяной безадресной злобы сжег фотографию, и  у Гека не осталось ничего,  чем
бы он дорожил.
     Отец был десятью годами младше своей подруги, он гнал самогон, это было
его профессией  всегда,  сколько  помнил Гек.  Пойло  получалось  крепкое  и
дешевое, постоянные потребители  поговаривали, что  и вкусное.  Своего зелья
отец,  будучи  при деньгах, не  употреблял, а  покупал  только  "казенку" --
водку, виски,  ром, бренди --  под настроение, как он  говаривал окружающим.
Околоточный почти никогда не препятствовал Ангелу  -- так прозвали отца Гека
-- в его  занятиях, изредка сволакивал его, пьяного в стельку, в  участок до
утра, там  давал несколько раз  в морду, утром  же отпускал как ни в  чем не
бывало.  Из-за  безнаказанности  такой  тянулась  за  Ангелом  дурная  слава
осведомителя и провокатора.  Но поскольку серьезные люди с ним не водились и
отраву у него не покупали, то ему и это сходило с рук. Ходили  также слухи о
его бурном  прошлом: дескать, законным ржавым уркой  катился Ангел  по южным
лагерям и на воле, да где-то оступился... а то и  скуржавился. Всякое слышал
Гек, не знал, чему  верить, но  уж чего не отнять -- блатных песен знал отец
множество. Одну,  про  адвоката  Шапиро, отец особенно  любил и исполнял  на
кухне почти каждый вечер безо всякого аккомпанемента. Сначала Гек думал, что
Шапиро  -- блатной термин, обозначающий еврейскую национальность, и только в
школе понял, что это просто фамилия.
     В маленькой однокомнатной квартирке, кроме двух кроватей, шкафа и стола
с двумя стульями, не было ничего, не имеющего отношения к изготовлению браги
и самогона.  Запах от барды  был таким густым  и крепким, что не умещался  в
квартире  и  норовил вытечь сквозь дверные и  оконные  щели  во  двор  и  на
лестничную  площадку, благо квартира находилась  как бы на отшибе лестничной
клетки первого этажа и имела отдельный вход с улицы.
     Все  было   пропитано  этим  поганым   запахом,  из-за  него  мальчишки
безжалостно  изгоняли  Гекатора  из  своей  компании,  дразнили  вонючкой  и
шакаленком, а когда он огрызался --  били. Очень скоро Гек понял: сочувствия
или снисхождения  ожидать не приходится. Он затаился дома, наблюдая за миром
из полуподвального окна. Но когда ему  исполнилось семь лет, пришлось идти в
школу.  На  классной разбивке  оказалось, что он самый маленький  и худой из
всех ребят, к тому же и запах был  при нем -- история повторялась. Через три
месяца Гек наотрез  отказался  идти в  школу. Не помогали ни побои отца,  ни
уговоры  теток  из  районного  "Христианского  милосердия",  обеспечивавшего
местных малоимущих  детей, вроде Гека,  обносками и  бесплатными булочками с
молоком.  Чтобы  избавиться  от побоев, Гек выходил из  дому  и  забивался в
первый  попавшийся на пути подвал  или чердак расселенного  полуразрушенного
дома. Такое времяпрепровождение было само по себе небезопасным: предпортовый
район, многолюдный и бедный, кишмя кишел темным и страшным людом -- психами,
извращенцами, наркоманами...
     Классный  наставник  сообщал  о прогулах  отцу, тот брался за ремень...
Ситуация становилась полностью  безвыходной.  Гек  стал  похож  на  забитого
трусливого зверька, он  почти беспрерывно дрожал, начал заикаться и писаться
по ночам.  И  без  того  худой, он  отказывался  от  пищи  и уже походил  на
скелетик. Однажды вечером к ним зашел отец Иосиф и  предложил отцу поместить
Гекатора в католический приют,  где мальчика подлечат, привьют вкус к учению
и слову Божию. Отец был почти трезв  на этот момент и легко согласился.  Гек
прожил в приюте почти  пять  месяцев. За  это время  ему вылечили энурез, он
перестал заикаться и отъелся до приемлемых кондиций: оставаясь крайне худым,
дистрофиком все же не выглядел.  Полутюремная  обстановка  приюта ничуть  не
тяготила  Гека,  он и  не  подозревал,  что  жизнь  может  быть  куда  менее
безрадостной.   Всегда  молчаливый,  он  делал  только  то,   что  требовали
воспитатели, инициативы  ни в чем не  проявлял, сторонился других ребят и не
испытывал ни малейшей потребности с кем-либо подружиться.
     Приют  не  был муниципальным, федеральные  субсидии не  предназначались
церквям любых вероисповеданий, отторгнутых от государства  еще  до  войны, а
значит, содержался исключительно на пожертвования частных лиц и организаций.
Гек  не  был  круглым  сиротой,  поэтому, когда для приюта  настали  трудные
деньгами времена, его и еще нескольких детей, имеющих близких родственников,
отправили по домам.
     Отец  по-своему  тепло  встретил  отпрыска,  накормил  гречневой кашей,
бросил  подушку  и  одеяло  на  его  кровать,  по-прежнему стоящую  в  углу,
размашисто погладил по стриженой голове:
     -- Ну что, ексель-моксель, соскучился  по дому? Ну-ка, посмотри на меня
-- вылитая покойница-мать, один в один! Ты уж извини меня, сынок, что за три
месяца я так ни  разу к тебе и не собрался -- дел по горло,  да и болел я...
Болеть я  стал часто, видно, умру скоро, к мамке уйду... -- У отца задрожали
губы. -- Один останешься, сиротой.
     У Гека сжалось сердце и защипало в глазах:
     -- Не умирай, папка! Ты лучше себе лекарства купи и ешь их каждый день,
и поправишься тогда.
     -- Нет, сынок, от смерти не лечат... Пожил -- хватит.
     Только  сейчас  Гек  обратил внимание на  отсутствие  браги  в огромных
стеклянных бутылях  и на то, что запах, казавшийся вечным, почти  улетучился
из квартиры.
     -- Папка,  а  где  твоя  лабалатория?  (Так  Ангел  называл  самогонный
аппарат, и Геку  в  голову  не приходило, что этим  словом можно  обозначать
нечто иное.)
     --  Эти  пидоры в погонах отобрали,  две  недели меня трамбовали,  рыры
помойные! Как теперь жить, побираться, что ли, Христа ради?
     Геку   стало  еще  страшнее:  лягавые  ограбили  отца,  заперли  его  в
каталажку. Теперь ему хана без лекарств. Гек всхлипнул.
     --  Папка, папка... -- только и смог он выговорить сквозь надвигающийся
плач.
     Ангел подпер голову рукой и тоже заплакал:
     -- Эх, хоть бы  раз в жизни  -- счастья крошечку, да на свою ладошечку!
Сынок...  Ты  помоложе будешь  --  достань  из  шкафа... Душа  ее,  родимую,
требует...
     Гек  видел,  что отец уже  крепко клюнувши, и  понемногу успокоился: он
любил,  когда  отец  в  таком состоянии,  --  не  бьет  и  делать ничего  не
заставляет. Чтобы  достать  бутыль с виски,  пришлось  встать  на стул.  Гек
потянулся  и  нечаянно  сшиб гипсовую  статуэтку  -- балерину,  изображающую
царевну-лебедь.  Статуэтка упала на деревянные половицы  и  раскололась. Гек
так и замер на стуле, прижимая к себе бутылку  и глядя  на отца  круглыми от
ужаса  глазами. Отец, подняв голову,  выпятил мокрую нижнюю губу и  довольно
долго тупо смотрел на осколки.
     -- Как же так, сынок, -- даже лягавые руку на нее не подняли,  оставили
ее -- матери твоей память -- целой и невредимой, а ты!.. сломал ее... Назло,
что  ли, мне, батьке своему?  Спасибо, сын, земной тебе поклон...  от  нас с
матушкой.
     -- Папка, я не хотел!
     -- А сделал... Дай-ка сюда,  не ровен час... -- Ангел вытянул пробку из
початой бутылки и сделал небольшой глоток.  -- Виски теперь -- дрянь, раньше
было ржаное,  а нынче  нефтяное.  Арабы  из нефти гонят  -- сами не пьют,  а
христиан  травят.  Пробки  на резьбе  придумали, сам видел.  Ну  да  ничего,
ничего-о!  Со всеми посчитаемся -- дай только срок! Только  не тот срок, что
за Хозяином  считают!.. "Сидел я в несознанке, ждал от силы  пятерик..."  --
затянул  было Ангел, но  вдруг  осекся. -- Ты  что улыбаешься, сучонок! Тебя
самого надо бы взять за задние ноги, да головой об угол -- за такое веселье.
Чего веселого, я спрашиваю?
     Гек  не  знал,  что  сказать,  и   только  мотал  стриженой  головой  и
подшмургивал хлюпающим носом. Глаза налились слезами, но нельзя было плакать
теперь, когда отец соскочил на другую программу и может запросто прибить...
     -- Что стоишь, чего ждешь? Гляди-ка: я сижу, но не сижу, мать лежит, но
не  лежит, ты...  --  прикольно,  да? Это -- памятью  моей было, частью души
моей, а стало -- хуже мусора. Куда пошел?
     -- Ведро и тряпку принесу, приберу мусор.
     -- Кто бы  тебя прибрал, гаденыш,  мне,  что ли, пачкаться!  Оставь как
есть, пусть всегда здесь валяется: глянешь,  падла, вспомнишь мать! Ко  мне!
Ближе подойди. Ближе, я сказал!
     Гек не выдержал: слезы полились ручьем. Он стоял в метре от отца и не в
силах был приблизиться хотя бы на шаг. Руки его были плотно прижаты к груди,
локти  упирались в живот, а  ладони, сжатые в кулачки, закрывали  трясущийся
подбородок.  Не в силах более выносить пытку ожиданием, Гек зажмурил глаза и
зашелся в беззвучном реве... На его макушку неожиданно медленно  легла  рука
отца:
     -- Сдрейфил, брат?  Неужто ты думаешь,  что я  на  сынишку своего  руку
подниму? Нас с тобой  и так  слишком мало сохранилось -- ты да я -- на  весь
белый свет. Да, пьяный я -- а знаешь ли, с  какой  радости пью? Нет, мал  ты
еще,  Гек, такие вещи понимать.  Мать-покойница  твоя, царство ей  небесное,
тоже уважала это дело  -- запоями страдала. Да не реви же ты, будь мужчиной.
Знаешь, а  ведь я  брошу  пить: уедем отсюда,  заново жить начнем. Я шофером
устроюсь,  на  дальнобойке  заколачивать,  а  ты дома  --  за  старшего,  по
хозяйству. Неужто не справимся? К сорока, а то и раньше, в свой дом переедем
-- с газоном, с бассейном. Щенка тебе купим -- хочешь собаку?
     -- Хочу, -- еще сквозь слезы, нетвердым голосом, но уже с прояснившимся
лицом, ответил Гек. Дети -- отходчивый народ, и Гек уже готов был  простить,
вернее  -- забыть  (потому что  он и не  ведал, что в  его  моральной власти
прощать или хранить  обиду  в ответ  на  зло,  причиненное другим человеком)
страх  и  слезы,  вызванные пьяным отцом,  вычеркнуть из  сердца глумления и
угрозы, исходившие  от единственного  в  мире человека, которого  ты  имеешь
право назвать родным.
     --  Купим, --  веско  сказал отец  и поднялся,  опрокинув стул.  Тяжело
ступая, с остановками он двинулся к туалету.  Дверь за собой он не закрыл, и
Геку слышно было, как мечется пьяная  струя по всей поверхности унитаза, как
отец моет руки, лицо и отхаркивается в раковину.  Отец вернулся, грянулся на
стул,  поднятый  Геком,  и  еще  отхлебнул.  --  Может,  ты голоден,  сейчас
сообразим чего...
     Гек счастливо фыркнул и сел к столу напротив:
     -- Папка, я недавно ел, ты же мне сам кашу давал! Гречневую -- забыл?
     -- Почему это я забыл? Я ничего не забываю, никому и ничего, и никогда.
Просто смотрю -- худой больно, кожа да кости. Там тебя небось голодом морили
долгополые, в монахи зазывали?
     -- Нет, нормально  кормили.  Другой раз кто и попросит добавки, так тем
давали,  особенно новеньким, а я  ни  разу не спросил, мне хватало  -- я  же
меньше других был.  А только в спальне  вечером у нас  все  равно дрались  и
ругались, хоть отец Анри  говорил, что это  тяжкий  грех. И  еще  латыни нас
учили... А щенк...
     -- Эх,  эх, был смех, да вышел грех.  Теперь ты дома, и латынь учить не
надо.  Был  тут  хрен  с горы, попечитель  окружной, интересовался, почему в
школу не ходишь. Ты уж ходи, сынок, а то эти паразиты тебя с пособия снимут,
если я посеща...  емости... не обеспечу, и вот что:  ходить  будешь в другую
школу  --  через  квартал.  Правда,  там  ирлашек  много,  да  и  черномазые
попадаются,  но  здесь  и  мне  пригляд  удобнее делать,  и с  этими  харями
очкастыми из твоей прежней школы общаться не придется. Подходит такое дело?
     Гек  увял. О  той  школе --  No55  -- ходили самые разные и невероятные
слухи, но  хороших слухов  не было. Драки,  вши, вымогательство,  в  старших
классах --  наркотики, ранние  беременности  и черт те что еще. Там был стык
черного  и  ирландского районов; разноцветные одноклассники за порогом школы
превращались во врагов и метелили друг друга без пощады.
     -- А меня там бить не станут почем зря, ведь я из другого края?
     -- Пусть попробуют единственный разок -- из параши хавать будут и они и
предки их, если вступятся. Я, сынок, и не таких седлал и пришпоривал, сверху
сидя, -- ну да сам увидишь...
     Гек приободрился. Ему представилось вдруг, как в  школе  его  попробует
запрессовать  какой-нибудь  старшеклассник  --  гроза  всей школы,  шпана  и
черномазый, а тут случайно в школу зайдет отец и так его отметелит на глазах
у всех, так моську расквасит, что никто к нему больше приставать не будет, а
кто подойдет, первый будет руку подавать -- здороваться. Гек собрал со стола
грязную посуду -- эмалированную миску, ложку, кружку из-под молока, -- левой
рукой прижал  все это  к груди,  а правой  осторожно  потащил бутылку из-под
обмякших пальцев мертвецки  пьяного  родителя. Как бы лишившись опоры, Ангел
подался влево и вместе со стулом  повалился на пол. Гек, видя, что стул цел,
а отец не расшибся, вместе с  бутылкой побежал  на кухню, опустил в раковину
посуду, включил горячую воду, а  сам вернулся в комнату и поставил бутылку в
шкаф, -- в ней еще  оставалось граммов двести. Секунду Гек размышлял: может,
попробовать,  отхлебнуть, -- отец и не заметит ничего, но тут же содрогнулся
от этой мысли, закрыл  дверцу и спрыгнул со стула.  В свое время он  отведал
самогона, единым духом  выпив тайком от отца полстакана первача. Его вырвало
тогда минут через  двадцать после начала веселья и рвало всю ночь напролет с
промежутками, не превышающими получаса. Счастье еще,  что батя  был в полном
отрубе  и не просыпался до  утра...  Под ногами  хрустнули  осколки гипсовой
статуэтки -- собрать бы надо.  Но нет,  отец запретил, а они  с батей вместе
теперь, отец разрешит, и он уберет, чтобы  все  честно было. А когда накопит
денег, то  найдет  и  купит  точно  такую же  царевну,  чтобы даже вблизи не
отличить от  старой, вот отец обрадуется...  И снова  у них  будет  память о
матери. Гек  ухватил отца за правую руку и потащил его по половицам к тахте,
на  которой  тот всегда  спал.  У Гека не хватило  бы  сил поднять  отца  на
постель, разбудить его  также  не  было возможности --  он обычно отключался
наглухо, поэтому Гек попросту взял с тахты подушку,  достал из комода ватное
одеяло,  одеялом  укрыл,  а   подушку  подсунул  под  голову.  Наволочку   и
пододеяльник давно бы  надо было  сдать в  прачечную, но  Ангел,  как и  все
пьяницы,  был неряшлив, а Гек и не задумывался над подобными мелочами  -- на
улице  и  в школе царила еще бо2льшая  грязь, и даже в приюте было  немногим
лучше. То есть в приюте, конечно, белье стиралось вовремя, но такая там была
ветхость,  такая   нищенская  опрятность,  что  в  глазах  Гека  разницы  не
ощущалось.
     Внезапная боль впилась в голову и разорвала сон:
     --  Па-а-дъем,  гаденыш!..  --  И столько  было ненависти и садистского
нетерпения в отцовском  крике, что Гек даже не успел вякнуть, молча вцепился
в  отцовскую  руку, чтобы ухо не оторвалось, а ногами судорожно  заелозил п