и ни у кого не
было, авторитетом,  естественно, они не пользовались, денег ни у кого из них
не нашли. Допросы с битьем и простейшими пытками  результатов не  дали:  оба
знали, каков будет итог признания, и упирались намертво, плача  и божась "на
парашу". А может  быть, и действительно никто из них виновен не  был, но для
предстоящего правежа это никакого уже значения не имело.
     Хрыч   любил   обставлять   дело  театральными  эффектами:  он  объявил
несчастному отцу Амелио,  что вручает судьбу  подозреваемых в руци Господни,
пусть-де, мол,  святой  отец  укажет на  виноватого,  всевышний не  попустит
ошибки... Отец Амелио, уразумев, что от него хотят, -- осел на пол почти без
памяти, но это его не спасло: вылили ведро воды на голову, подняли на ноги и
повторили, чтобы протянул перст и  указал виновного. Дальнейшее падре смутно
помнил, потому  что омрачен был  разум  его, только  впоследствии  понял  из
посторонних  уст,  что  попытался слабыми своими  пальцами  выцарапать Хрычу
глаза.  Отца Амелио  сперва унимали,  потом  отоварили  дубинкой по голове и
отволокли на место. Утром  на своих койках  нашли  двух  покойников -- обоих
шнырей: таков был соломонов суд Хрыча. И тогда отец Амелио,  собрав все свои
силы, дотерпел до развода и выкрикнул анафему Хрычу.
     Следствие  зашло  в  тупик  --  один-единственный  свидетель, да  и тот
ушибленный. Тем более что вину взял на себя (за два куба чаю и блок сигарет)
помоечный  пидор  с  нераспечатанными двадцатью годами срока.  Администрация
прекрасно понимала,  что  к чему,  но  все,  что  могла сделать для  бедного
священника,  -- отправить его в другую зону,  где  до него не  дотянулись бы
скуржавые.
     -- Скажи мне, святой отец, ты ведь сана лишен?
     -- Только рясы, сын  мой. Один лишь Господь лишить меня может  сана, за
мои грехи  в будущем  и прошлом. --  Отец  Амелио  стоял перед шконкой Гека,
по-монашески сунув крест-накрест руки в рукава своей выцветшей до голубизны,
но чистой робы.
     -- А как же  ты узнаешь, если оное  случится? Земные глашатаи  воли Его
для тебя, как я понимаю, не авторитет?
     Отец Амелио поднял на Гека глаза, устремленные до этого в бетонный пол.
     -- Извини, сын мой, я не совсем понял вопроса?
     --  Как  ты  узнаешь  волю  Всевышнего,  не  перепутав  ее  с  гордыней
собственной либо наущеньем дьявольским?
     --  Я  смиренный и  недостойнейший  раб Господа  нашего,  всеблагого  и
всемудрого,  грешен  я  и неискусен  в  риторике,  но  глас  Господа  --  не
перепутаю, нет, не перепутаю...
     Гека развлекла страстность  и доверчивая твердолобость отца Амелио,  он
решил подшутить над ним.
     -- Ой ли? Не грех ли гордыни движет  твои уста  в подобной речи, святой
отец?..  Э-э!  Моя очередь, святой  отец, откроете варежку, когда я закончу.
Итак, из твоих слов  получается, что не нужен  тебе посредник, толкователь и
арбитр в твоих взаимоотношениях с Господом и волей Его?
     --  Именно так, сын мой, прости, что попытался  перебить тебя. Не нужны
мне посредники и толкователи воли Его.
     -- И Римский Папа в  том числе?  Согрешит  ли он, утвердившись  в ином,
отличном от твоего мнении о воле Божьей?
     --  Почему  он должен иметь  иное мнение? Непогрешим Святой наш Отец, я
написал  ему о себе и жду ответа из Ватикана.  Он поймет мою правоту и  даст
прощение, и отпустит мне мои вольные и невольные прегрешения.
     -- Ну а как прочтет и не согласится?
     -- Буду молиться Господу, чтобы просветил меня в воле Своей!
     -- Считай,  что твои  молитвы услышаны.  Я  тебя  просвещу  и  все тебе
открою. Можешь считать меня посланцем Господним, узри же чудо...
     Отец Амелио твердо перекрестился раз, другой, наконец собрался с духом:
     --  Не кощунствуй сын  мой, не богохульствуй, прошу тебя! Может быть, и
велик авторитет твой в узилищах земных, но для Небес  ты лишь червь в  кучке
зловонного праха. Я буду молиться  за тебя, ибо душу твою искушает нечистый.
-- Отец Амелио вновь перекрестился, тихим шепотом творя молитвы.
     Гек сделал минутную паузу, чтобы не перебивать  религиозный экстаз отца
Амелио, а потом продолжил:
     -- Само собой, грешен я,  святой отец.  Так грешен,  что  подозреваю --
отступился  от  меня  Господь,  да  и  Дьяволу теперь  нечего волноваться  и
сторожить мою душу от всепрощающего Господа и его пронырливых ангелов, никто
ее не  отобьет и не украдет. Всеми  грехами одержим я, а в настоящую  минуту
больше  всего обуревает меня  жажда прелюбодеяния... Но увы, не согрешить --
архангелы не выпускают... Так  о чем  я... Ага. Но сейчас речь  идет не  обо
мне. О тебе, святой отец. А я лишь  озвучиваю волю Его и мнение Его  по ряду
вопросов.  Почему  бы  и  нет,  собственно говоря? Для Господа нашего, с его
запасами милосердия -- почему бы  и не  избрать уста закоренелого  грешника,
чтобы?..
     --  Наущения нечистого  --  вот что  тобою движет,  сын мой. Опомнись и
молись, молись изо всех сил,  молись,  и я  встану молиться рядом, сын  мой.
Сатана не всемогущ!
     -- Но хитер. Я говорю -- Сатана хитер. Помолчи, а то мы ходим вокруг да
около  и никак  не сказать  мне  то,  к  чему я призван высшими  силами... В
прежнем твоем  узилище Хрыч понуждал тебя отдать на заклание одного из  двух
человецев по выбору твоему. Так?
     -- Кто о...
     --  Ты отвечай  четко  и желательно кратко,  без богословских красот  и
рассуждений о свободе воли. Так было?
     -- Да.
     -- Ты отказался?
     -- Отказался. И никто никогда...
     -- Стоп. Будь добр, повтори вкратце, святой отец, что тебе предложили и
от  чего ты отказался. Может быть, я  и в тенетах дьявольских,  но, надеюсь,
своим вопросом не склоняю тебя ко греху?
     --  Правда безгрешна,  а  мне скрывать нечего в жизни  моей.  Узник, по
прозвищу Хрыч, дьяволово отродье, хотел, чтобы обрек я живую душу на смерть.
Я же отказался.
     -- Прекрасно и благородно... было бы. Почему -- было бы? Святой отец, я
располагаю  только тем,  что  услышал от  тебя, и ничем  больше. Не позволяя
домыслов  и  догадок,  а также  гадания на кофейной  гуще, спрошу лишь: твоя
последняя фраза -- истина или наущение дьявольское? Еще не  поздно, отрекись
от нее, признай грех...
     -- Не отрекусь, отвечаю душой за каждое слово.
     --  Азартно. Однако душа  --  не  лавы, на кон не  поставишь... Хрыч --
отродье сучье. Не знаю,  как  на  небесах,  а в  земной  юдоли  от ножа  ему
укрыться будет вовсе  нелегко. Но  если  даже  душа  его и висит на  х...  у
нечистого, то его предложение к тебе -- это глас... Это еще вопрос -- чей...
Да, вопрос,  который предстоит сейчас обдумать тебе, а не Иоанну Хризостому.
Чье  это  было  предложение:  небес  или  ада?  И  от  чьего предложения  ты
отказался... Тихо, я же сказал! Теперь выслушай, подумай малость... и можешь
потом говорить  сколько угодно,  я  стерплю. Что  тебе предложили  и что  ты
услышал: выбрать, у кого отнять жизнь... или кому сохранить?..  Утром, как я
помню  из  твоих слов, оба  ведь жмурами  обернулись... Так каков  был  твой
выбор,  святой  отец,  и  от чего ты  отказался --  губить жизнь  или спасти
жизнь?..
     Отец Амелио  вскинул  было  руки,  да  так  и  замер  с  открытым ртом.
Население камеры  с веселым любопытством прислушивалось  к  диспуту: а  ведь
пахан-то --  утер нос долгополому,  ишь -- стоит  да  трусится весь, и крыть
нечем.
     --  Вот  почему вещал  я  о гордыне, способной исказить самое  послание
Божие...  Покайся  же,  отец  Амелио,  велик  и черен  грех  твой, под стать
Хрычевому...
     Тут промолчать  бы  Геку, не добивать бесталанного  отца Амелио, но  не
удержался и  бросил он эти глумливые слова.  Отец Амелио уронил  руки  вдоль
хилого тела, согнулся и без  единого слова побрел к  своей шконке  на нижнем
ярусе. В тот день отказался  он от  обеда  и ужина,  почти  все время лежал,
бормоча про себя тихо-тихо,  а что бормотал  -- не понял никто, должно быть,
молился...
     Как удавился  отец Амелио -- никто не слышал, вероятно под  утро, когда
сон наиболее крепок и неотвязен. Факт тот, что снял он  с  себя зонную робу,
клифт на рыбьем меху,  разодрал на полосы, связал  вервие, укрепил  за опору
шконочную, уперся руками -- и  в ад, без надежды на  покаяние и христианское
погребение.
     Сидельца трудно удивить смертью, всегда она рядом. Одни досадовали, что
лишились  слова  божьего,  вселяющего  надежду  и  изгоняющего  скуку,  иные
предоставили  горевать  соседям,  а  сами  быстро --  кто  успел -- поделили
дневную и вечернюю  пайки,  так и  нетронутые  отцом Амелио, да еще утреннюю
пайку  с  приварком.   Козырную  шконку  тоже   освоили  в   момент  и   без
предрассудков. Выводы же сделаны  были народом вполне конкретные,  поскольку
вся жизнь сидельца конкретна и не до абстрактных парадигм и силлогизмов ему:
с Лареем шутки плохи, не по нему -- так уроет.
     * * *
     В   Бабилоне   Гекова  рать   с   воодушевлением   приноравливалась   к
самостоятельной жизни. Война практически закончилась, жить стало попроще.
     Заочное  руководство  издалека  --  это   совсем   другое,  чем  тяжкий
постоянный  догляд сурового Ларея. Эл Арбуз и Тони Сторож достаточно легко и
быстро  вошли в  уголовный  бомонд столицы  в  качестве  полноправных Дядек,
мелкие инциденты  и одиночная стрельба в счет  не шли. Сложнее  было с Парой
Гнедых:   они  жестко  правили  двумя  профсоюзами  --  портовых  рабочих  и
транспортниками,  не собираясь  делиться властью и  полномочиями ни  с  кем,
включая соратников  по "Коготку",  протянули  лапы и к  курортному  Хаммору,
столице  кинобизнеса.  Они  же,  с  благословения Гека, совершали набеги  на
владения иневийских и фибских гангстеров. Природа  не  наделила ни одного из
братьев особым умом, но борзости,  настырности и здравого смысла  им  вполне
хватало, чтобы процветать и неукоснительно следовать линии, прочерченной для
них Лареем. А Ушастый, так тот вообще считал себя зырковым по Бабилону, оком
Лареевым.   По   жесткости  своих  понятий  и  беспримерной,  нерассуждающей
преданности кумиру он занимал самый крайний, экстремистский  фланг  в  рядах
организации Гека. Его территория и влияние не  шли  ни в  какое  сравнение с
владениями  Сторожа  и  Арбуза, команда  боевиков  насчитывала  от силы  два
десятка  парней,  но  именно он собирал  деньги в  общак,  в том числе и  со
Сторожа  с  Арбузом,  и  с Гнедых.  И "Пентагон" в  лице  Малыша  однозначно
ориентировался на Ушастого.  Даже  братья  Гнедые,  Пер и  Втор, не решались
скалить  на  него  зубы, а  бывало  -- и  советовались с  ним  по  некоторым
деликатным  вопросам.  Никаких деловых отношений  ни  с  кем,  кроме как  со
"своими",  из роскоши  --  только  длиннорылые  моторы  с броней  и  бабы  в
"нерабочие часы"...  Дела в "китайском"  районе  продвигались туго:  Ушастый
привык  экономить время с помощью пластида и автоматов, что приносило  плоды
даже  в  гнилых  винегретных  районах,  но  здесь  все  было  совсем  иначе.
Узкоглазые на прямой конфликт вроде бы и не  шли, на все  соглашались, но...
Денег  от  них  не  поступало,  его  людей  никто  и  никак не  мог  понять,
ставленники  же  из местных, двое уже за  три месяца, бесследно пропадали...
Ушастый злился, посылал карательные экспедиции, хотя и трудно было врубиться
-- кто там у них основной и всем заправляет, но результат получался прежний:
с тем же успехом можно было пинками наказывать землю...
     Сказать, что вся Гекова шатия-братия жила между собой душа в душу, было
бы  сильным   преувеличением:  центробежные  процессы  разводили   вчерашних
соратников  далеко  друг  от  друга;  Гнедые завидовали Сторожу, тот Арбузу,
Арбуз опасался Ушастого, Ушастый недолюбливал  Сторожа и Арбуза, те  -- его,
Сторожа  раздражали и тревожили пограничные действия Гнедых, Малыш  мечтал о
воле  и  постоянно  слал на волю Ушастому язычки  с  претензиями  к  нему  и
остальным... Единственное,  что цементировало  их  воедино, -- страх вызвать
недовольство Ларея и потерять его расположение и уважение.
     Удила  ослабли,  Ларей  сидел  далеко,  но  он  был  все еще  жив.  Его
добровольная "схима" по-разному  была воспринята ближайшими: Сторож, Арбуз и
Гнедые не одобряли про себя Лареев  задвиг  и первое время чувствовали  себя
несколько   неуютно  без  опеки  и,  как  бы  это  сказать,  без  "последней
инстанции", на которую можно  было  бы свалить бремя  окончательного решения
серьезной проблемы с непредсказуемым результатом. Но они скоренько привыкли,
и временами  им  казалось,  что  в перспективе и  без "шефа"  вполне реально
делать дела.  Малыш и Ушастый  с  глубоким уважением  оценили такое решение,
хотя и не вполне  понимали  его причины. Из ближних один лишь Фант  (Малоун,
как непричастный к "делам", не в счет) остро переживал уход Ларея: он, Фант,
не бог  весть  какой вождь, но был при  "шефе", подчинялся только  ему,  был
относительно свободен  в деньгах и планах;  а теперь приходилось выбирать --
на  кого  ориентироваться. Тони Сторож был  пообразованнее Арбуза и не такой
жесткий,  но  Арбуз  зато  не  собирался  вникать  в  детали,  довольствуясь
результатами и следуя правилам, установленным при Ларее. Ушастый же и Гнедые
Фантом  даже  не  рассматривались:  техника  сложнее ножа  и  автомата  была
недоступна их пониманию, так что Фант  выбрал Арбуза себе в патроны, от него
же получал деньги и дополнительные, помимо рутинных, задания.
     Когда на  Ушастого пришла  с пересылки  последняя по  времени малява от
"шефа",  тот  не  колебался,  собрал  всех основных, довел до них содержание
посланий,   передал   приветы  и  потребовал  денег,  людей,   полномочий  и
подстраховки:  предстояло ехать в  стотысячный городишко Белая  Сельва,  где
располагались  аж  три зоны,  в  том  числе и  та,  куда сосватали  Ларея, и
попытаться решить (и не то что попытаться  -- решить  однозначно)  проблемы,
поставленные перед ними Лареем.  Следовало собрать всю  доступную информацию
по обеим сторонам "колючки", поискать подходы к администрации, разместить на
некоторое время десяток толковых ребят с убедительными документами, деньгами
и разнокалиберным  "стрекоталовом", наладить "коней" для зоны, быть готовыми
к неожиданностям.
     Гнедые  вызвались поехать  и  оперативно все возглавить,  но Ушастый не
доверял их горячему нраву и слабому знанию зонной специфики, о чем и сообщил
им прямо, не выбирая выражений. Гнедые не смолчали и принялись отругиваться,
не возражая  по существу,  поскольку  все же  понимали  правоту Сержа  (Серж
Кордилья -- так  записали Ушастого  в церковной книге  при  его  рождении, а
кличку он  получил  много  позже,  по  очевидному  признаку) насчет  опыта и
знаний. Арбуз повысил голос,  хряснул мохнатой пятерней по столу и прекратил
базарный гомон: правильно, Серж должен ехать, но и они все готовы сделать то
же в любой момент, если понадобится. С  деньгами проблем не будет, если речь
идет о черной наличке, а людей  и документы подберем, тщательно,  но быстро,
суток  за двое --  за трое.  Если потребуется  белый нал,  Втор  обеспечит в
нужном количестве и Тони, вероятно, добавит из своих  каналов. И Фант поедет
с оборудованием  и  ассистентами. Нет  возражений? Нет. Тони останется здесь
при любом раскладе  и в  случае  чего повоюет за  всех -- гниды вокруг так и
шастают. Тони, что скажешь?
     Тони говорил на совещании  меньше всех боссов, но вместо ответа вывалил
на стол три  папки  с информацией: по  городу  Белая Сельва,  по офицерскому
составу зоны (недавно сумел купить "крота" в канцелярии сектора департамента
по зонному хозяйству Юго-Востока), по городской администрации (оттуда же).
     -- Это  к  вопросу о том, кто на  месте  может  больше  пригодиться.  С
белналом сейчас напряженка, но -- наскребем сообща, после сосчитаемся, кто и
чего тратил... Надо  будет, жребий кинем --  имеется в виду, мы с Элом, кому
ехать, кому оставаться. В остальном возражений вроде как нет.
     На том  и порешили.  Мнения Фанта, как самого младшего на совещании, не
спрашивали,  но он и  сам был рад-радешенек  хоть чем-нибудь непосредственно
помочь шефу там, на месте...

     Стукнула  и  открылась  форточка на входной  двери, отъехала прозрачная
плексигласовая  загородка,  и  в затихшую камеру  просвистел  пропитой шепот
надзирателя:
     -- На "Лэ"...
     -- Лессинг.
     -- Еще...
     -- Ларей.
     -- Да. На "Сэ"...
     -- Симс.  --  Сим-Сим почти выкрикнул свою фамилию, в тревоге  от того,
что его с  шефом могут разлучить по разным зонам. Но надзиратель погасил его
тревогу дежурным "да" и проговорил негромко:
     -- На выход, с вещами...

Глава 9

     С ладони неба
     У врат Земли и Феба
     День стекает в ночь.

     Что такое "локалка"? В прежние времена зона разделялась на две основные
и несколько мелких зонных образований. Основные -- это жилая и рабочая зона,
а есть  еще и кумовской домик, и  казармы охраны, и  караульные помещения, и
вахта...  Рабочая  --  промзона, функционально  разбита  на  ряд  цехов  или
автономных производств, жилая  -- ряды бараков, клуб,  котельная, столовая и
так  далее... Но  покойный Господин Президент Юлиан Муррагос  в самом  конце
долгого правления привел свой порядок и в пенитенциарную систему: жилые зоны
еще и  внутри  обрели перегородки из  колючей  проволоки, чтобы  не  шастали
сидельцы из  барака в  барак,  занимаясь неположенными  деяниями,  чтобы  не
мешали Конторе  заниматься нелегким делом в местах заключения -- управлять и
исправлять.  Теперь каждый  барак имел  свой  клочок  территории,  затянутый
колючкой и  сеткой-рабицей:  хочешь  --  так  сиди,  хочешь  --  на  соседей
посматривай.  Сообщение между "загонами"  осуществляется  через  специальные
проходы-двери,  возле  каждого   несут   дежурство  сидельцы   с  повязками,
зарабатывают   дополнительные   передачи,   свидания,  а   то  и   досрочное
освобождение. В скуржавых и близких  к ним  по духу  зонах  -- все просто: с
белой  повязкой  ДСА  (добровольное  содействие  администрации)  ходят  даже
"основные", блатные властители зоны; повязочников там -- тьма, это  чуть  ли
не привилегия. В "черных" зонах, где сидельцы ориентированы на ржавую пробу,
случаются с  этим и проблемы, когда никто не хочет  на себя цеплять "псовый"
знак,  обрекающий носящего  на  презрение  и  участь изгоя.  Но  и там,  как
правило,  вакантные  места все  же  заполняются  сидельцами  из неуважаемого
отребья: кто-то должен и выгребные ямы чистить, и по полу шнырять...
     Ушастый  сумел загрузить унтера из канцелярии двумя тысячами  талеров и
ящиком  приличной  трехлетней  "конины"  иневийского розлива:  Ларея и Симса
определили в четвертый  отряд, где  и промзона стояла локально,  за забором,
поскольку в  промзонном четвертом цеху работали с клеем на ацетонной основе.
Строже строгого  налажен  был в цехе  контроль за расходованием  драгоценной
массы, но все равно то там, то  сям  находили сидельца в глухой отключке  --
добыл и надышался!
     Таким образом,  в этом пункте пожелание шефа было выполнено,  но работы
все еще оставалось через край. Двоих надежных ребят также удалось определить
в "четверку".  Вольняшка-телефонист согласился "водить коней"  --  проносить
через вахту  запретное (еще  бы он  не  согласился  -- дело привычное, а эти
платят  втрое!)...  Он же, вольняшка, подсказал,  с  кем из вахтенной службы
"можно иметь дело"...
     На зону подвезли вечером, когда сидельцы уже  поужинали и коротали срок
в бараках.  В субботу их повели бы в клуб, на просмотр  кинофильма, но  была
среда.
     Осень в этих краях скоротечна:  две  недели дождей, потом  заморозки со
снегом,  потом снег с морозом,  потом морозы с метелями,  за  ними метели со
снегом... Полгода -- и опять весна перед коротким летом.
     Этап намерзся еще перед вахтой -- хотя по местным понятиям и не холодно
было,  но вновь  прибывшие не перешли еще на зимнюю форму одежды, вдобавок и
без жратвы остались, дрожали -- кто в чем.