а прибавлял, что на один невероятный миг филин  завис
в воздухе, пока холодный клич Никласа Боннера не бросил его в  атаку.  Что
же до Хамида ибн Шанфара, то он сказал только:
     - Против глупости и магия бессильна.  Не  надо  быть  ведьмой,  чтобы
сообразить, чем кончится дело, если ты швыряешь виргинского  филина  прямо
на сокола. После этого никакая магия уже не нужна.
     Фарреллу же врезались в память руки Эйффи. Долго еще после того,  как
время смыло подробности вроде  глубоководного  безмолвия,  с  каким  филин
нанес удар, бронзовых глаз, так и  не  открывшихся  до  конца  полуденному
солнцу - даже  когда  из-под  отчаянно  стиснутых  рук  герцога  Фредерика
донесся вопль Микаэлы - медленно, будто  во  сне,  распустившихся  когтей,
распустившихся в точности перед тем, как они впились Микаэле в  шею,  даже
после этого Фаррелл  помнил  торжество  и  ничтожество  ее  рук.  Руки  со
стиснутыми во властном триумфе кулачками  взметнулись  вослед  филину,  но
опадая, она задержались у рта,  ладони  раскрылись,  медленно  округлились
пальцы,  и  руки  замерли,  оставаясь  такими,  пока  леди  Хризеида,   не
распрямилась, наконец, с  забрызганными  кровью  кречета  щеками  и  лифом
платья. Только тогда руки Эйффи снова пошли вниз  и,  опустившись,  плотно
прижались к бокам, и Эйффи застыла, слушая, как леди  Хризеида  проклинает
ее, и улыбаясь, будто королева на аудиенции. И ни единым звуком больше  не
сохранила память Фаррелла от этого мига, лишь несколько позже  на  далеких
деревьях заухал филин.



                                    XV


     Никто  ничего   не   понял,   но   никто   и   не   удивился,   когда
непосредственного начальника Фаррелла как-то утром  обнаружили  в  Разделе
Ночных Животных, свернувшимся калачиком на каменном  выступе  между  двумя
сердитыми спросонья кинкажу. Начальника отправили в бессрочный  отпуск,  а
всех, кто имел к нему хотя бы  отдаленное  отношение,  уволили  в  течение
недели, как если  бы  воцарившийся  в  его  голове  печальный  сумбур  был
заразен.  Фаррелл,  посчитавший  удачей  и  то,  что  его   не   опрыскали
пестицидами, устроился - по совету Джейми, торговца каштанами - на  место,
которое как раз освободилось в  мастерской,  занимавшейся  восстановлением
старинных автомобилей. Платили здесь меньше,  чем  в  зоопарке,  и  больше
времени приходилось оставаться под крышей, но Фарреллу работа  понравилась
с первого дня - он нашел ее приятно утомительной и странно умиротворяющей.
Мастерская  располагалась  неподалеку  от  кампуса,  что   позволяло   ему
проводить время ленча в обществе Джулии.
     - Важно даже не то,  чем  я  там  занимаюсь,  -  рассказывал  он  ей,
проработав в мастерской уже пару  недель.  -  В  основном,  моя  забота  -
отыскать нужную деталь и пристроить ее на место,  а  все,  что  посложнее,
делают сами владельцы мастерской. Но воздуху, которым дышишь  внутри  этих
машин, уже лет шестьдесят. Открываешь дверцу и на тебя  волной  накатывает
чье-то лето, проведенное за игрой в крокет - Тедди Рузвельт, Лидия Пинкем.
     - Все дело в запахах, - сказала Джулия. - Эта обшивка на  сиденьях  и
дверцах, горячая, немного колючая, она впитывает буквально все - солнечный
свет, сигаретный дым, запах пота от ног.  Знаешь,  когда  я  сейчас  слышу
запах старого "понтиака", я вспоминаю моего дядюшку Маши, хотя в детстве я
считала, что это как раз дядя Маши пахнет старым "понтиаком".
     Фаррелл кивнул.
     - Может, так оно и было. Все на  свете  каким-то  образом  перетекает
одно в другое. Люди, которые привозят  машины  в  мастерскую,  по  большей
части похожи на тех, которые когда-то их покупали. Какую-то роль, конечно,
играют костюмы, потому что владельцы машин стараются и приодеться  им  под
стать, но все-таки главное - лица. Эти люди один за другим приходят к  нам
прямиком из тех давних лет, с порыжелых семейных  снимков.  Совсем  как  в
Лиге, люди Лиги тоже ведь кажутся сошедшими со старинных картин. Мне такие
лица попадаются постоянно.
     - Во  всяком  замкнутом  сообществе  так,  -  сказала  Джулия.  -   У
обладателей общего хобби или даже мании, в конце  концов  и  во  внешности
появляется что-то общее. Владельцы  лодок,  альпинисты,  любители  научной
фантастики, коллекционеры комиксов. Даже радиолюбители,  коротковолновики,
похожи один на другого.
     - Да, но я не об этом, - задумчиво произнес  Фаррелл.  -  Я  говорил,
скорее, о людях, сознательно или бессознательно пытающихся вмешаться в ход
времени. Помнишь, как сказалФредерик - может быть, настоящего и  вовсе  не
существует, а просто прошлое ходит  себе  по  кругу.  Вчера  мне  пришлось
отдирать остатки первоначальной  покраски  с  с  дверцы  "тейлора"  тысяча
девятьсот  двенадцатого  года,  и  все  время,  пока  я  лущил,   смачивал
растворителем и отшкрябывал чудесную, крепкую старую краску, я чувствовал,
клянусь тебе, чувствовал, как  кто-то  другой  наносит  ее  -  вручную,  в
переделанной под гараж конюшне. Я понимаю, что чувствует  Фредерик,  когда
следит за соколами, уходящими в их  собственное  время.  Всякая  вещь  так
близка к какой-то другой.
     Он смолк, оставив в разговоре рваную прореху, сквозь  которую  Джулия
смотрела на  него,  неотрывно  и  беспощадно.  В  первый  раз  он  заметил
крохотный, словно искорка, золотистый треугольник  в  одном  из  ее  карих
райков - в другом треугольник не повторялся. {И волосы у нее в этом  свете
не такие черные, как  обычно.  Или  они  такими  и  были  всегда?}  Джулия
сказала:
     - Даже если я выйду из Лиги, ты не обязан уходить следом за мной. Это
твое дело, только твое.
     - Конечно, этого не докажешь, но на  самом  деле  она  не  собиралась
убивать Микаэлу, - сказал Фаррелл. - Просто выдрючивалась.
     Гильдия Сокольничьих по  существу  самораспустилась  через  несколько
минут после гибели кречета, оставив Эйффи  владычествовать  над  законами,
установленными  некогда  ее  отцом,  среди  поля,  усеянного  разодранными
кроликами и куропатками.
     - По-моему, она просто не сознавала, что делает, - повторил  Фаррелл.
- На черта ей это, тут же нет никакого смысла.
     Джулия ответила отрывисто и громко:
     - Мы уже обсуждали с тобой эту тему.
     Резко встав из-за  столика,  она  грохнула  своим  стулом  о  другой,
стоявший сзади, опрокинула Фарреллов стакан с морковным соком и  потратила
следующие несколько секунд, помогая Фарреллу  вытирать  получившуюся  лужу
салфетками и не переставая рычать на него.
     - Не  сознавала?  Она  отлично  сознает  каждую  гнусность,   которую
совершает,  и  всегда  сознавала,  с  того  самого  дня,  когда  заставила
мальчика, дернувшего ее за косу в пятом классе, выдрать себе  волосы,  так
что он на всю жизнь остался лысым, - столики, окружавшие их,  теснились  и
напирали друг на друга подобно словам, слетавшим  с  уст  Джулии;  Фаррелл
слышал, как скребут по полу ножки стульев и подошвы оборачивающихся, чтобы
взглянуть на них, посетителей. А  Джулия  продолжала:  -  Тебе  и  вправду
кажется, что ты жалеешь ее. Бедняжка Эйффи, бедная костлявая дурочка,  как
она старается быть достойной своего нелепого, не по адресу попавшего дара,
с которым ей никак не удается сладить. Это даже не жалость, это презрение,
а за презрение людей убивают, ты слышишь меня, Джо? Она  сделает  с  тобой
точно то же, что сделала с соколом, и  по  той  же  самой  причине.  Чтобы
заставить тебя относиться к ней посерьезней.
     - Я очень серьезно к ней отношусь, - запротестовал он.
     Но  Джулию  нес  неудержимый  поток,  она   не   оставляла   Фарреллу
возможности ухватиться за риторический древесный корень  или  проплывающее
мимо бревно.
     - Смысл? Как раз смысла-то ты никак не ухватишь - смысл в том,  чтобы
добиться власти. Власть не нуждается в объяснениях, обладать властью это и
означает: не давать никаких объяснений.
     Фаррелл оставил щеголяющему зеленоватой бородкой официанту  чрезмерно
щедрые чаевые и выскочил за Джулией на тротуар, в  толпу  людей,  наглядно
являвших  друг  другу  простую  логику  пространства.  Джулия   шествовала
впереди, сумка, висевшая у нее  на  плече,  раскачивалась,  как  светофор,
мотаемый ураганом, и плечи Джулии взлетали выше  ее  подбородка.  Продавцы
глиняных китов и сляпанных из цветного стекла драгоценностей шарахались  у
нее из-под  ног,  но  уличный  мим  в  нелепом  сюртучке  некоторое  время
приплясывал с ней рядом, подражая ее гневной походке. Потом он  подобрался
к Джулии слишком близко, и та врезала ему ногой по лодыжке.
     Когда  Фаррелл,  наконец,  нагнал  ее,  припадок   странного   гнева,
казалось, прошел, она молча  шагала  с  ним  рядом  по  кампусу  к  своему
рабочему кабинету. Тарелочки фрисби лениво взлетали ввысь и  повисали,  "в
ожидании", велосипеды, не утруждая себя сигналами,  беззвучно  промахивали
мимо, серебристо-ртутные, как барракуды. Сами же  велосипедисты  выглядели
по контрасту почти иллюзорными,  случайными,  напрочь  лишенными  свирепой
целеустремленности своих машин. В конце концов Фаррелл сказал:
     - Я так ничего и не понял.
     Джулия повернулась к нему с вопросом во взгляде, и он пояснил:
     - И даже не знаю, чего я не понял. Объясни же мне.
     Джулия  отвернулась,  и  прежде  чем   ответить   ему,   успела   еще
поздороваться с пробегавшим мирной трусцой охранником кампуса  и  скормить
засохшую булку Малышу Холли,  вечно  слонявшемуся  по  кампусу  тулузскому
гусю.
     - Эйффи гораздо  опаснее  своих  притязаний.  Ты  сбрасываешь  ее  со
счетов, потому что сейчас она стремится лишь к одному - стать  царствующей
особой в том, что  называется  Лигой  Архаических  Развлечений.  Но  самое
главное, Джо, самое главное - насколько сильно ей этого хочется, -  Джулия
повернулась к нему и схватила его за руки чуть ниже плеч, схватила с такой
силой, что он покачнулся. - Знаешь, как люди говорят: да я бы на  убийство
пошел, лишь бы заполучить такие ноги или  эту  работу,  или  стать  вторым
после такого-то человеком? Знаешь? Ну так вот,  для  Эйффи  в  этой  фразе
никаких иносказаний не содержится. Ради того, чтобы носить корону, похожую
на идиотский песочный замок, возглавлять гальярды, идти  к  столу  впереди
толпы расфуфыренных дураков, ради всего этого Розанна Берри  действительно
готова убить. А завтра она, может быть, убьет кого-то,  чтобы  ее  избрали
королевой на вечере старых выпускников.
     Фаррелл решительно произнес:
     - Я в это не верю. {Он}, да, ее отец, то есть, как из пушки, тут даже
вопросов не возникает. Но она, ты прости, но я видел, как она  попадала  в
дурацкое положение,  видел,  как  она  по  глупости  ставила  в  такое  же
положение других, видел, как она, вроде бы,  обрела  странную  власть  над
филином, я сознаю, что она хороводится с непонятным малым,  которого  сама
же и вызвала неизвестно откуда и которому здесь явно  не  место.  Я  готов
поверить, что она способна на большее, гораздо большее, и все-таки мне еще
не приходилось видеть,  чтобы  она  хотя  бы  близко  подошла  к  чему-то,
похожему на убийство. Может быть, ты  это  видела,  тогда  я  думаю,  тебе
следует рассказать мне об этом.
     Фаррелл закончил свой монолог много громче, чем начал, и отступил  на
шаг, сбросив руки Джулии со своих плеч.
     - Да я ведь только это  и  делаю,  -  ответила  она.  -  Это  же  уму
непостижимо, сколько людей долбят тебе одно и то же.
     Она  пошла  в  сторону  зданий  медицинского  факультета,  и  Фаррелл
поплелся за ней, брюзжа:
     - Ну да, как же, ничем другим они не занимаются. Странно только,  что
никто из них не желает дать мне прямого ответа. Спрашиваешь у них, сколько
сейчас времени, и узнаешь, что нисколько - герцог Миннесотский забрал  все
время с собой, когда десять лет назад заперся в  сортире.  А  спроси,  как
пройти к остановке автобуса, так получишь карту, на которой  указано,  где
зарыты сокровища утерянного королевства.
     Он сознавал, что ведет себя, как  малолетка,  которого  выставили  из
игры, но все продолжал жаловаться, пока они не добрались до ее дверей.
     Тут  она  опять  повернулась  к  нему  и  улыбнулась  с   неожиданной
щедростью, от которой у него перехватило дыхание. {А я ведь совсем не знаю
ее. Столько лет мы с ней  дружим,  а  мне  легче  догадаться  о  том,  что
творится в голове у Зии или Эгиля Эйвиндссона, или даже,  Господи-Боже,  в
голове у Никласа Боннера, чем в ее. Кто она, и как ухитрился иноземец,  не
знающий и двух слов на ее языке, познакомиться с ней?}
     Джулия сказала:
     - Во-первых, ты все перепутал насчет Гарта и Эйффи. Он не способен на
большее, чем  оцарапать  человека  деревянным  мечом,  а  Эйффи  совершила
однажды кое-что похуже убийства - я это  видела  и  никогда  ей  этого  не
прощу. Во-вторых, старая любовь моя, прямой ответ можно получить  лишь  на
прямой вопрос. А ты, насколько я знаю, за  всю  свою  жизнь  не  задал  ни
одного прямого вопроса.
     {Там она его и оставила, стоящим с гневной  отповедью  на  устах,  со
страхом в душе и с путанными мыслями: Если я не знаю ее, как же вышло, что
она меня знает? Кто  дал  ей  право  знать  меня?  Я  никогда  на  это  не
соглашусь.} А потом он подумал: {Скорее  всего,  оно  уже  запоздало.  Мое
согласие. Скорее всего.}

     И все же в тот раз Джулия не ушла из Лиги, хотя и  появлялась  в  ней
так  редко,  что  Фаррелл  несколько  изумился,  когда   она   согласилась
сопровождать его на танцы в честь визита  короля  и  королевы  Гипербореи,
отделения Лиги в Сакраменто. Вечер прошел без происшествий (Эйффи и Никлас
не объявились) - только король Богемонд потянул  спину,  стараясь  поднять
королеву Гипербореи, когда танцевал с ней вольту. Домой Фаррелл с  Джулией
отправились позже, чем намеревались, и  дорогою  распевали  -  впервые  за
долгое время - старинные песни эпохи ритм-энд-блюз'а.
     Парнелл-стрит казалась удивительно тихой, подобной  ночному  пляжу  в
начале прилива. Рослый чернокожий, мотавшийся  из  стороны  в  сторону  на
переходе через улицу - именно  там,  где  Фаррелл  впервые  увидел  его  -
походил в своей грязной, сшитой из полосок ткани "джеллабе", на изодранный
зимним ветром пляжный зонт. Он несомненно упал бы  даже  без  помощи  двух
теней, норовивших его повалить: одна чуть ли не болталась у него  на  шее,
другая злобно лупила его по ногам. Автомобиль, шедший навстречу Фарреллу с
Джулией, объехал эту  компанию,  осторожно  прижимаясь  к  обочине,  чтобы
никого не задеть.
     Фаррелл остановил Мадам Шуман-Хейнк, едва лишь понял в  чем  дело,  и
они с Джулией выскочили из автобуса, схватив каждый первую железяку, какая
попалась под руку. Напавшие на Мику  Виллоуза  проходимцы,  подняв  глаза,
увидели две летящих к ним невероятных фигуры  в  развевающихся  плащах,  в
ботфортах, гремящих  и  лязгающих  по  асфальту,  в  шляпах  с  плюмажами,
наполовину скрывающих безумные лица, и в перчатках с раструбами, сжимающих
занесенное вверх оружие - колесную монтировку и разводной ключ. Проходимцы
уже вдосталь намучались с африканским кафтаном своей жертвы, в котором  их
лапы вязли, словно в пучке морских водорослей, так что именно в эту минуту
вынести представшее перед ними зрелище оказалось им не  по  силам.  Джулия
запустила им вслед  лучшим  из  гаечных  ключей  Фаррелла,  ключ  исчез  в
темноте, только Фаррелл его и видел.
     На левой щеке Мики Виллоуза  кровоточила  ссадина,  но  никаких  иных
повреждений заметно не было. Не пытаясь  подняться,  он  лежал  на  спине,
ударяя ладонями  по  асфальту  в  медленном,  размеренном  ритме.  Фаррелл
подумал было, что Мика пьян - его, как и грабителей,  эта  мысль  посетила
первой - однако и спиртным от  Мики  не  пахло.  Когда  Джулия  попыталась
приподнять  его  голову,  он  вдруг  полуприсел,  опираясь  на  локоть,  и
улыбнулся с пугающим торжеством, как будто Джулия свалилась в  вырытую  им
западню.
     - Рука, что касается Манса Мусы, - зловещим речитативом произнес  он.
Смех не позволил ему закончить. С неторопливой и небрежной  царственностью
он отмахнулся от них ладонью, плюхнулся обратно на асфальт  и,  улыбаяясь,
замер. - Ты {обречена}, твою мать.
     Джулия безнадежно повторяла его имя.
     - Встать можешь? - спросил Фаррелл. - Ну-ка, давай посмотрим  как  ты
встаешь, ладно?
     Но этот хихикающий  мертвый  вес  именно  потому  и  невозможно  было
поднять, что он не сопротивлялся, да и способности к прямостоянию осталось
в нем не больше, чем в теплом йогурте. Джулия уговаривала его и плакала, а
Фаррелл поносил их обоих, ревнуя к ее любовной заботе и злясь на  себя  за
эту ревность. Когда чернокожий свалился в третий раз, приложив об  асфальт
и Джулию - так основательно, что она на долю  секунды  обмерла  -  Фаррелл
попросту выпустил его и пошел в сторону. Впрочем, услышав оклик Джулии, он
обернулся, чтобы ответить на еще не высказанный ею упрек:
     - Да знаю я, знаю, мы не можем его так  оставить.  Но  он  не  желает
нашей помощи, и черт с ним. Пойду, вызову психовозку или еще кого.
     - Мика, - взмолилась  Джулия,  -  хочешь,  мы  кому-нибудь  позвоним?
Доктора вызовем? Есть кто-нибудь, кто придет и поможет тебе?  Родни  Мика,
черт тебя побери, скажи же нам, кому мы должны позвонить!
     Мика Виллоуз с закрытыми глазами лежал на боку.  Фаррелл  решил  уже,
что он заснул, но когда Джулия  мягко  толкнула  его  в  плечо,  он  вдруг
извернулся и встал на ноги  таким  движением,  каким  медленно  изгибается
струя воды или неторопливо перетекает на  новое  место  охотящаяся  кошка.
Бурые  речные  заводи  глаз  стали  окнами,  открытыми  в  области  такого
страдания, о котором Фаррелл знал лишь, что он и слов для него не имеет, и
заглядывать в эти глаза не имеет права.
     - Йоро Кейта, - прошептал чернокожий. - Йоро  Кейта,  что  командовал
моими всадниками. Самори, Аскья аль-Кати, Молибо Тюэри, говоривший со мной
и знавший все тайны моей души. Аль-Хаджи Умар, не  принадлежавший  даже  к
народу моему, ибо родом он был из племени тукулер - о, Аль-Хаджи Умар!
     Бесцветный голос понемногу  окреп  -  немощный,  древний,  обжигающий
ветер ронял забытые имена.
     - Алфа Гассан ибн  Махмуд,  муж  сведущий  в  законе  -  Мусса-певец,
Мусса-дурачок - шейх Утман эд-Дуккали, тот, что говорил со мною  в  Мекке,
когда я не мог заснуть - Секуэ Диаките, слуга мой  Окоро,  некогда  бывший
рабом и умевший играть на гуинбри - Бакари из Валаты, добрый мой капитан -
Гамани, Канго, Сангул из народа Маси... - имена  падали  вокруг  Фаррелла,
пока  ему  не  стало  казаться,  что  они  с  Джулией  стоят,   наполовину
погребенные  шуршащим  потоком   дробных,   мерцающих   слогов,   медленно
растворяясь в скорби древнего царя.
     - Вот мои друзья, - произнес Мика Виллоуз. - Вот кто придет за мной.
     Фаррелл подумал, что он сейчас опять упадет, но он стоял с сомкнутыми
губами и  веками,  с  навсегда  закрытым  и  запечатанным  лицом;  верхняя
половина  тощего  и  плоского  тела  в  разодранной  одежде  едва  заметно
покачивалась. Фаррелл негромко сказал:
     - Манса Канкан Муса, сэр. Мы отвезем вас домой, если сможем.  Скажите
нам, куда вы хотите отправиться.
     Секунду что-то бурлило и щелкало в  сведенном  судорогой  горле  Мики
Виллоуза, а затем из него вырвался  звук,  с  каким  разламывается  надвое
дерево - бездонное, содрогающееся "нет". Черный человек начал  выкрикивать
одну-единственную фразу, сжимая кулаки и откидывая  голову  все  дальше  и
дальше, пока Фаррелл воочию не увидел, как воющий  стон  разрывает,  будто
когтями, черное тело, пытаясь выдрать ключицы, артерии, локтевые суставы.
     {- Госпожа, помоги мне! Госпожа, помоги мне! Госпожа, помоги мне!}
     Слова так глубоко утопали в гневе и муке, что Фаррелл сначала счел их
арабскими. Мика Виллоуз повернулся к нему  спиной  и  медленно  побрел  по
улице, продолжая страшным криком призывать свою Госпожу,  выбивая  тяжелый
повторяющийся ритм призыва из едва прикрытого одеждой т