Она помедлила, но Зия ничего не сказала, и Джулия, глубоко  вздохнув,
добавила:
     - И Каннон. Особенно Каннон.
     - Гуань-инь, - промурлыкала Зия. - Авалокитешвара.  Одиннадцатиликая,
тысячерукая, с головою коня, Каннон Милосердная.
     - Да, - сказала Джулия.
     Брисеида плюхнула тяжелую голову на колено Фаррелла,  и  он  погладил
ее, печально и язвительно утешив себя  тем,  что  хоть  ей  от  него  есть
польза. Джулия продолжала:
     - Я совсем этого не помню, но каким-то образом бабушка посвятила меня
Каннон. Маленькая приватная церемония, на которой нас было только двое.  В
самый разгар ее появился отец и, насколько я могу догадываться,  полез  на
стену. Я не знаю подробностей. Мне было от силы пять-шесть лет.
     Черное пламя почти  совсем  погасло.  Только  и  оставалось  свету  в
давящейся тенями гостиной, что от  сердитых  бронзовых  масок  и,  как  ни
странно, от гибнущего, покрытого шрамами лица Мики Виллоуза.
     - Определенно я знаю только одно - став немного старше, я  уже  почти
не виделась с бабушкой. Японский я очень скоро забыла,  и  бабушку  забыла
тоже. Она умерла, когда мне было восемь лет. Ее похоронили на Хатидзе.
     Сразу две тени впились  в  колени  Фаррелла  не  оставляющими  следов
льдистыми зубками.  Он  шуганул  их,  но  следом  уже  подползали  другие,
бесформенно агрессивные, как японские духи Джулии. Зия спросила:
     - Ты когда-нибудь задумывалась, зачем она сделала это, зачем сочетала
тебя с Каннон.
     - Я не знаю. Может быть, она  надеялась,  что  я  когда-нибудь  стану
буддийской монахиней.
     Зия покачала головой, еще не дослушав ответа Джулии.
     - Твоя бабушка была очень мудрой женщиной. Она не могла  представить,
какой ее дар способен помочь тебе выжить в  этой  стране,  уже  начинавшей
отнимать тебя у нее, но она знала,  что  любой  человек  нуждается  прежде
всего в милосердии, -  она  повернулась,  чтобы  долгим  взглядом  окинуть
лежащего Мику Виллоуза, и почти беззвучно что-то сказала  ему  по-арабски.
Фаррелл не сомневался, что она повторила  свои  последние  слова:  {прежде
всего в милосердии}.
     - Ну  хорошо,  -  сказала  она   и   одним   удивительным   движением
распрямилась, хлопнула, отгоняя тени, в ладоши, прикрикнула на  маски:  "А
ну-ка угомонитесь!" - те, впрочем, не удостоили ее никакого внимания  -  и
торжественно проделала три  полных  оборота,  будто  укладывающаяся  спать
Брисеида. Фаррелл с Джулией, приоткрыв рты,  уставились  на  нее,  а  она,
увидев их лица, рассмеялась.
     - Ни волшебства, ни чуда, - сказала  она.  -  Всего-навсего  старуха,
пытающаяся как следует  уравновесить  свою  шаткую  персону.  То,  что  мы
собираемся сейчас проделать, совершенно безумно и безумно опасно, так  что
я думаю, нам следует покрепче упереться ногами в пол.
     Джулия сказала:
     - Джо, ты бы лучше ушел. Ты не обязан здесь находиться.
     - Катись ты к свиньям, Джевел, - обиженно и сердито ответил  он.  Его
голос заставил маски ненадолго умолкнуть, а Джулия дотронулась до  него  и
сказала:
     - Прости.
     - Поймите меня, - внезапно заговорила старуха,  и  хриплый  голос  ее
прозвучал так страшно, что  гостиная  мгновенно  очистилась  от  теней,  и
Фаррелл различил далекие, благословенные  очертания  стульев  и  шахматных
фигур. Зия продолжала: - Я делаю это не для кого-либо из вас и даже не для
него - {не для них} - не из тщеславия, как я сказала вам прежде.  Я  делаю
это, потому что мне стыдно, потому  что  я  с  самого  начала  знала,  что
происходит, и не вмешалась, не решилась выйти из дома. Я могла бы призвать
его сюда, ко мне, но и тут боялась, что меня уничтожат, если  я  попытаюсь
освободить его и не сумею. И я ничего не сделала за эти два года, пока  не
настала сегодняшняя ночь.
     Фаррелл так и не  обрел  потом  уверенности  -  действительно  ли  он
предпринял робкую попытку протеста еще до того, как Зия  яростно  оборвала
его:
     - Разумеется,  я  отвечаю  за  это!  {Я}   обязана   следить,   чтобы
исполнялись определенные законы, чтобы определенным вратам было  дозволено
открываться только в одну сторону. Какой бы усталой, слабой или испуганной
я не была, в этом по-прежнему мое назначение. Вы, настаивая на том,  чтобы
помочь  мне,  делаете  это  из  невежества,  поскольку  не   можете   даже
вообразить, чем рискуете. Но я, я делаю это потому, что мне стыдно.
     Джулия спросила:
     - Вы думаете, Каннон придет? Что я должна делать?  Как  мне  призвать
ее?
     - Забудь про Каннон, - ответила Зия. - Призывай свою бабушку.
     Зия не  шутила  насчет  равновесия,  она  велела  Джулии  и  Фарреллу
ухватиться друг за дружку в темноте гостиной  и  держаться  покрепче,  как
если б они ехали в вагоне подземки. Она даже прислонила  Мику  Виллоуза  к
стенке  камина  и  проверила,  насколько  он  прочно  сидит,  прежде   чем
повернуться к ним и еще раз сказать: "Ну хорошо". Они встали  вокруг  Мики
Виллоуза, рядом с котором сидела, дрожа, Брисеида (рука Зии держала собаку
за мех на шее). Мика  обнял  лапу  Брисеиды  рукой,  снизу  вверх  оглядел
обступивших его людей и сказал:
     - Обречены, вашу мать. Пресвитер Иоанн знает.
     Долгое время ничего не происходило.
     Сначала к великой радости Фаррелла вернулся  звездный  свет.  Фаррелл
решил, что уж на этот-то  раз  он  будет  глядеть  в  оба,  чтобы  понять,
действительно ли свет истекает из Зииных волос или источником  его  служит
нечто, находящееся вне гостиной. Но когда свет возник, он  просто  возник,
заставив гостиную оторваться от своего основания и поплыть, а Фаррелл  был
слишком счастлив, чтобы предпринимать что-либо - он лишь прошептал: "Добро
пожаловать" - и стиснул ладонь Джулии. Свет  растекался  вокруг,  наполняя
гостиную ароматом  цветов  -  {плюмерия,  боги  пахнут,  как  плюмерия  на
Гавайях} - заставляя Фаррелла вспомнить Сенген, прекрасную, как деревья  в
цвету. Мика  Виллоуз  или  царь,  запрятанный  внутрь  него,  снова  начал
постанывать в предчувствии непостижимого ужаса, и Фаррелл успел  подумать:
{и вот так же каждый раз чувствует себя Эгиль  Эйвиндссон?}  Далеко-далеко
от них всходил, подобно луне, лик Зии: золотистый и  утомленный,  обретший
под ударами бессчетных камней, которыми его осыпали, человеческую красоту.
     Затем она произнесла на языке,  больше  всего  походившем  на  шелест
мыльной пены, фразу, которая могла означать только одно:  {нет,  будь  оно
проклято, будь оно проклято во  веки  веков}  и  -  словно  некая  команда
небесных ремонтников приступила к работе  -  в  гостиную  сквозь  стены  и
потолок  потекли  рваные  ошметки  ночи.  Казалось,  за  несколько  секунд
осуществилось то, чего не  сумели  добиться  Эйффи  с  Никласом  Боннером:
гостиную раздирало в клочья, словно сорванный ураганом аэростат. Но вместе
с нею сгинули и солидные старые дома, и блудливые сады Шотландской  улицы,
и огни Авиценны внизу  под  холмом  -  ничего  не  осталось  за  пределами
разломанных очертаний Зииного дома, только небо,  оскалившееся  странными,
стремительными звездами,  и  тьма,  так  же  летящая,  летящая  вечно,  не
оставляя  никакой  надежды  на  утро.  То  было  единственное   когда-либо
явившееся Фарреллу видение примитивного  хаотичного  пространства,  и  оно
свалило Фаррелла с ног. Он скорчился  среди  кувыркающихся  звезд,  закрыл
руками глаза и с нелепой мыслью: {так я и не закончу песочить  тот  старый
"эксетер", никогда уже не закончу} - изверг из себя блевотину.
     Охваченный безучастностью, он сознавал, что где-то поблизости  Джулия
вскрикивает:
     - Каннон! Шо-Каннон, дзюитимэн Каннон, сендзю  Каннон,  бато  Каннон,
нио-ирин Каннон! О,  Каннон,  явись,  Каннон,  умоляю!  Шо-Каннон,  сендзю
Каннон!
     Крик повторялся раз за разом, и Фаррелл хотел сказать ей,  чтобы  она
заткнулась, потому что у него  разламывается  голова,  но  не  успел,  ибо
Каннон явилась.
     Джулия  уверяла  потом,  что  богиня  просто  выступила  из  дыры   в
пространстве,  пятьюста  парами   рук   стянув   за   собой   бесконечную,
бессмысленную ночь и позволив дыре сомкнуться за собой, но не раньше,  чем
Джулия углядела  драконов  и  синие  с  зеленью  берега  небесной  страны.
Фарреллу же представилось, будто она приблизилась к  ним,  пройдя  дальней
дорогой, и вошла туда, где они были, сквозь единственную из Зииных  масок,
не охваченную пакостной жизнью и мирно висевшую на стене над  камином.  То
была белая, точно гипс, маска театра Кабуки, и  пока  Фаррелл  смотрел  на
нее, маска начала переливаться в Каннон, расплываясь и растворяясь,  чтобы
в конце концов перетечь в коричневый круглый лик  богини,  в  соцветия  ее
рук, в облачные одежды и в  долгие  янтарные  глаза.  Облик  ее  неустанно
пульсировал, волновался на грани форм, размеров,  полов,  непостижных  для
воображения и разума Фаррелла. Он увидел,  как  Каннон  легко  поклонилась
Джулии, приветствуя и признавая ее. Когда она повернулась к нему, он вытер
рот ослабевшей рукой,  стыдясь,  что  она  увидит  его  таким,  но  Каннон
улыбнулась, и Фаррелл заплакал - не в этот миг, потом - ибо улыбка  Каннон
позволила ему быть таким, как он есть, и  позволила  также  простить  себе
несколько вполне основательных гнусностей.
     Впоследствии он настаивал на том, что слышал, как они  разговаривали,
Каннон и Зия, на языке мыльной пены - и что он понимал каждое их слово.
     {- Старый друг...
     - Старый друг...
     - Я не способна помочь ему. Я слишком устала...
     - Я помогу...
     - Ты моложе меня и намного сильнее. У тебя мириады служителей, у меня
же ни одного...
     - Иллюзия. Нас не существует...
     - Взможно. Но дитя позвало тебя, и ты пришла...
     - Конечно. Как же иначе? Я знала ее бабушку...
     - Да. Спасибо тебе, старый друг...}
     Впрочем, Зия клялась, что они не произнесли ни слова, что  они  и  не
нуждались в словах, а Джулия доводила его до  исступления,  описывая,  как
Каннон склонилась над Микой Виллоузом  и  коснулась  его  глаз,  коснулась
по-настоящему, и как он заморгал и промолвил: "Джулия", тут  же  лишившись
чувств. Все это Фаррелл полностью пропустил, осознав вдруг, что Бен  висит
далеко в ночи, подобно Зииной маске из театра Кабуки, и  вглядывается  над
неисцеленным пока пространством в сцену, лежащую где-то  под  ним.  И  тут
Каннон вновь поклонилась Джулии -  слишком  занятой  все  еще  беспамятным
Микой Виллоузом, чтобы заметить поклон - низко, изогнувшись, как  Северное
Сияние, склонилась перед Зией, и ушла, унося с собой звездный свет, и  Бен
спустился вниз по восстановившейся лестнице, и по скрипучему полу гостиной
приблизился к Зие. Он обнял ее и прижал к себе так крепко, как мог.
     Мика Виллоуз открыл глаза и сказал:
     - Джулия? Мать честная, а это еще кто такие?
     Фаррелл  стоял,  не  двигаясь,  прислушиваясь  к  первым  птицам,   к
брызгалкам, заработавшим у соседского дома, и думая лишь  об  одном  -  об
улыбке Каннон.





                                   XVI


     Война представляла собой дело нешуточное.  Почти  от  каждого  рыцаря
Лиги, не считая короля и боевого инструктора Джона Эрне, ожидалось, что он
будет  участвовать  в  ней,  хотя  степень  своей   активности   определял
исключительно сам боец. О себе Фаррелл  знал  только,  что  он  состоит  в
войске Симона Дальнестранника, и  что  ему  надлежит  приискать  для  себя
какое-либо гуманное и в то же время поднимающее дух бойцов занятие в тылу.
Он поинтересовался у Симона, дает ли  изготовление  бутербродов  и  помощь
Хамиду ибн Шанфара  в  импровизировании  укрепляющих  моральное  состояние
войска песен право числиться гражданским лицом. Симон сказал, что  обещать
ничего не может, и посоветовал приглядеть себе дерево повыше.
     Правила  ведения  войны  отличались  скудостью  и  простотой.   Густо
поросший  кустарником  тринадцатиакровый  остров,  лежащий  посреди  озера
Валльехо - отделенного от Хавлока заливом и землями целого  округа  -  уже
несколько лет ежегодно сдавался Лиге,  благодаря  наличию  у  нее  друзей,
обладавших не весьма, но все же значительной властью, а также отсутствию у
туристов интереса к этому обилующему ядоносным сумахом клочку суши.  Война
длилась один день - с рассвета до заката - и за неделю до этого дня остров
поступал в полное распоряжение  обороняющейся  стороны,  коей  дозволялось
соорудить на нем целый лабиринт фанерных барбаканов и форпостов, равно как
и  разного  рода  символических  рвов,  западней  и  ловушек,  окружавшших
центральную крепость, которая и сама представляла собой не более чем форт,
возведенный на невысокой  земляной  насыпи.  Она-то  и  была  тем  замком,
который войску Гарта де Монфокон надлежало взять, чтобы выиграть войну.
     Единоборства воинов  мало  чем  отличались  от  турнирных,  исход  их
определялся законами чести и решением любого из восьми обладавших свободой
передвижения судей - по четыре с каждой стороны.  Единственное  отклонение
от правил, которых Лига придерживалась во все остальное время, состояло  в
том, что  каждой  стороне  разрешалось  использовать  оружие,  обыкновенно
находившееся под запретом. Симон Дальнестранник  избрал  длинные  луки,  а
Гарт  моргенштерны.  На  самом  деле,  как  справедливо   отметил   Вильям
Сомнительный, главную роль все равно играли мечи, но выбор Симона заставил
атакующую сторону облачиться в шлемы и тяжелые доспехи,  несмотря  на  то,
что стрелы применялись тупые.
     - Это быстро скажется, особенно в жаркий  день.  Никто  не  пишет  об
этом, но в старых войнах самая обычная усталость и была основной  причиной
потерь среди рыцарей. Вот увидите, часа в  два,  может  быть,  в  три  они
начнут сами валиться на землю.
     - А сможем мы продержаться до этого времени?
     Лицо Вильяма расплылось в пьяноватой улыбке. Всю вторую половину  дня
они помогали строить деревянную  крепость,  подкрепляя  силы  мексиканским
пивом, и выпили столько, что хватило бы на долгую осаду.
     - Это как раз самое легкое. Видите ли, Джо,  преимущество  всегда  на
стороне тех, кто обороняется. На всем острове есть только три  места,  где
можно по-человечески высадиться - раньше их было больше, но Гарт  когда-то
потратил целую неделю, стаскивая сюда здоровенные  валуны  и  затопляя  их
так, что они теперь вышибают дно всякому, кто пытается пристать к  берегу.
Лишь для того, чтобы закрепиться  на  берегу,  им  придется  сражаться  до
полудня, да при этом они еще потеряют кучу людей. В итоге у них  только  и
будет времени, что от полудня до заката, и если нам хоть немного  повезет,
мы до самого вечера не подпустим их близко к замку.
     - Стало быть, шансы у  нас  неплохие,  -  сказал  Фаррелл.  Он  хотел
добавить: {"если не брать в расчет Эйффи"}, но вместо этого спросил:  -  А
вы и впрямь ждете не дождетесь когда начнется война, верно?
     Вильям серьезно кивнул.
     - Для меня это будет уже  пятая.  На  мой  взгляд,  она  замечательно
избавляет  человека  от  всякой  дряни,   скопившейся   на   душе   -   от
агрессивности, потребности  в  насилии,  от  притворства,  от  напряжения,
связанного с необходимостью то и дело выбирать, на  чьей  ты  стороне,  от
желания победить любой ценой. Я думаю, что в скором времени все войны  так
или иначе начнут походить на нашу. Настоящей-то уже никто не  сможет  себе
позволить, а какие-то войны людям  так  или  иначе  нужны,  -  поняв,  что
зарапортовался, он засмеялся немного  смущенно  и  добавил:  -  Ну  ладно,
ладно, не людям - {мужчинам}. Малость увлекся.
     Вечером накануне войны Фаррелл отправился вместе с  Хамидом  домой  к
Вильяму, где предстояло обсудить стратегические планы Войны Ведьмы, как ее
уже официально окрестили. На обсуждении присутствовал Симон Дальнестранник
и самые сильные из его воинов, которые, напоминая футбольных  болельщиков,
немедля затеяли спор о прошлых турнирах и  славных  подвигах,  совершенных
тем или иным из рыцарей в той или иной из жестоких melee;  впрочем,  столь
же сильно напоминали они и ценителей ковров или высокой моды,  ибо  немало
времени было уделено обмусоливанию тонкостей, связанных  с  использованием
щита, и новаций, применяемых ныне в поединке на боевых топорах. Подогретое
вино с пряностями и  домодельный  мед  добавляли  бессвязности  разговору,
который заносило то по одну, то  по  другую  сторону  границы,  отделяющей
повседневную речь  от  дурацкого,  прилипчивого  языка,  коим  изъяснялись
Айвенго и компания.
     Фаррелл заснул и проснулся от толчка  в  бок,  которым  наградил  его
локоть Хамида когда общество уже начало  расходиться.  Еще  полусонный  он
спросил:
     - Ну как? Имеется у нас план предстоящей игры?
     - Лучший план в мире, - ответил Хамид. - Лупить  врагов  по  головам,
держаться подальше  от  сумаха  и  улепетывать  со  всех  ног  при  первых
признаках появления Эйффи. Не план, а конфетка.
     Фаррелл пришел на собрание в одеждах Лиги - трико,  туника  и  сшитая
для него Джулией кружевная сорочка - собственно, все явились  в  костюмах,
кроме Хамида, прибывшего прямиком из своей почтовой конторы и  щеголявшего
светло-коричневыми  брюками,  белой  с  короткими  рукавами   рубашкой   и
(несмотря на жару) узеньким красным  галстуком,  элегантным,  точно  змея.
Уличные прохожие,  миновав  Хамида  и  Фаррелла  в  ласково  душной  ночи,
останавливались, оборачивались и долго смотрели им вслед. Хамид сказал:
     - Пожалуй, не стоит мне больше  пить  Вильямов  мед.  Его  уже  можно
заливать в баки модельных аэропланов.
     - Насколько я понимаю, он его к войне наготовил, - сказал Фаррелл.  -
А вы все-таки думаете, что Эйффи покажется? Симон вон  клянется,  что  она
пообещала Девяти Герцогам или кому там...
     - Дорогой мой, я не думаю, я  знаю!  -  Хамид  остановился.  -  Симон
просто-напросто старается отвлечь своих людей от мыслей о том,  кто  будет
стоять в этой битве на стороне Гарта. Мы же, черт побери,  превосходим  их
числом чуть ли не вдвое. Вы  полагаете,  что  старина  Гарт  не  в  курсе?
Полагаете, что он полез бы в драку с  такими  шансами,  если  бы  не  имел
собственного простенького плана игры?
     Голос Хамида звучал уже выше и мягче обычного,  напоминая  речитатив,
которым он излагал сагу о Святом Ките.
     - О, нам предстоит узреть феерию  об  одной  женской  роли  -  прямая
трансляция из Лас-Вегаса - и когда она завершится,  уже  не  останется  ни
малейших сомнений, ни тени неопределенности относительно того, кто у нас в
Лиге звезда первой величины. И еще предстоит нам узреть смерть.
     Они прошли два квартала,  прежде  чем  Фаррелл  смог  заставить  себя
поверить в последнюю фразу Хамида настолько,  чтобы  ее  повторить.  Хамид
заморгал:
     - Я действительно так сказал? Ну, не говорил ли я вам,  что  с  медом
пора завязывать? Он заставляет меня откалывать бардовские  штучки,  причем
так, что я и сам их не замечаю, - Хамид умолк и молчал, пока они не прошли
еще одного квартала, а после тихо добавил: - Нет, это неправда.  Просто  с
бардами такое случается время от времени.
     - Смерть, - повторил Фаррелл. - Но чья? И каким образом?
     Однако Хамид уходил вперед - на памяти Фаррелла  он  еще  никогда  не
шагал так быстро, красный галстук через плечо относило за спину.
     - Случается, голос сам начинает  нести  неведомо  что.  Не  обращайте
внимания.
     Дальше он  молчал  почти  до  того  угла  Парнелл-стрит,  на  котором
Фарреллу предстояло свернуть к дому  Джулии.  Только  здесь  он  задумчиво
произнес:
     - Поговаривают, что наш общий царственный знакомый больше  не  гуляет
по улицам. Приятно слышать  об  этом,  -  но  последняя  фраза,  казалось,
содержала в себе оттенок вопроса.
     Фаррелл ответил:
     - Он в больнице. Истощение, нелады с почками, легкая  анемия  и  пара
других радостей, приобретаемых, когда долго живешь на помойке. Кроме того,
он слишком припозднился с очередным визитом к дантисту,  и  к  тому  же  в
больнице  его  дер