Мы же не заключали с двенадцатым веком соглашения об экстрадиции.
     Лицо у всерьез разозлившейся Джулии всегда становилось  таким,  будто
она вот-вот рассмеется.
     - Тот, кто его убил, преспокойно смотрит телевизор,  пару  вечеров  в
неделю сидит с чужими детьми, зарабатывая карманные деньги, и нарадоваться
на себя не может. Убийство сошло ей с рук, и теперь она знает, что  может,
когда ей придет такая блажь, прикончить кого угодно, потому что  никто  не
посмеет  и  слова  сказать,  что  бы  он  ни  увидел.  А  ты,  именно  ты,
просто-напросто отдал в ее распоряжение всю эту чертову Лигу, из которой я
ухожу сию же минуту.
     Фаррелл начал было протестовать, но Джулия оборвала его.
     - Мотай отсюда, Джо, и постарайся какое-то время не попадаться мне на
глаза. Выметайся, прямо сейчас.
     Он ушел, не оглядываясь, и приложил особые усилия, чтобы не  хлопнуть
дверью ее дома.
     Взбешенный, ожесточенно оправдывающийся перед собой, по десяти раз на
дню предъявляющий сам себе обвинения Джулии и всякий раз  признающий  себя
по всем статьям  невиновным,  что  ничуть  не  поднимало  его  настроения,
Фаррелл провел следующие две недели работая, репетируя  с  "Василиском"  -
спинку лютни починили, что стоило ему порядочных денег, и все уверяли его,
будто она звучит не хуже прежнего, хоть это и было  не  так  -  или  делая
необходимые для дома покупки и  выполняя  иные  поручения  Зии.  Несколько
последовавших за войной дней Бен  проболел  (грипп,  сказала  Зия),  потом
опять вернулся к работе - все  лето  он  вел  для  аспирантов  занятия  по
"Haraldskvaeoi". Он выглядел как человек, полностью ушедший в работу  -  и
совершенно опустошенный, не  апатичный  даже,  но  словно  отправленный  в
изгнание, проживающий в собственном теле, как на чужой, самовольно занятой
им земле, беженец, безропотно влачащий  существование  уже  в  котором  по
счету лагере. Один из аспирантов Бена - Фаррелл разговорился с  ним  после
того, как в тридцать шестой раз за свою жизнь посмотрел "La  Belle  Et  La
Bete" ["Красавица и чудовище", французский фильм 1947  года,  поставленный
Жаном Кокто по мотивам известной сказки.], - рассказал ему, что у  Бена  в
последнее время появилось обыкновение внезапно замолкать во время лекции и
молчать уже до конца занятий,  глядя  на  слушателей  пустыми  испуганными
глазами.
     - А то еще вдруг начнет издавать какие-то странные звуки.  Не  плачет
даже, а просто что-то звучит у него в груди, повторяясь снова и снова. Или
прямо во  время  спора  о  порядке  слов  ни  с  того  ни  с  сего  запоет
какой-нибудь совершенно дикий кусок из древне-норвежской  рыбацкой  песни.
Рано или поздно об этом пронюхают на факультете.
     Фаррелл передал этот разговор Зие, та сказала, что ей  все  известно,
но и только. Зия в еще большей степени, нежели Бен, казалась  ускользающей
в леденящее одиночество, она забросила консультации, вязание, резьбу  и  в
грузном молчании  бродила  по  дому,  неизменно  сопровождаемая  тоскливым
цокотом Брисеидиных когтей.  Блуждания  ее  отнюдь  не  были  бесцельными,
Фаррелл питал несокрушимую уверенность, что Зия ищет  нечто  определенное,
особенное, необходимое ей позарез, но и понимал совершенно отчетливо,  что
помочь ей найти это нечто он не в состоянии. Как-то  ночью  он  проснулся,
зная, что Зия стоит прямо за дверью его спальни, но когда он открыл дверь,
перед глазами его предстала  лишь  спина  Зии,  действительно  стоявшей  в
коридоре и с таким напряженным вниманием глядевшей в пустую стену, что она
не сразу услышала заговорившего с ней Фаррелла.
     - Что ты, Зия, что ты там ищешь? Я могу тебе чем-то помочь?
     Не обернувшись, она ответила, правда, на неведомом Фарреллу языке. Он
постоял еще немного и вернулся в постель. Остаток  ночи  он  пролежал  без
сна; если Зия и покинула свой пост, он этого не услышал.
     Она не погрузилась в немоту, не утратила связи с внешним миром; когда
ей приходила такая охота, она вполне связно поддерживала разговор на любую
тему, достаточную, чтобы занять всех троих до конца обеда -  при  условии,
что Фаррелл помогал ей, избегая каких-либо упоминаний о  Лиге  Архаических
Развлечений и о Войне Ведьмы.  Заказано  было  также  упоминать  и  об  их
свидании с великой богиней Каннон под чужими, невыносимыми звездами, но  с
другой стороны, Зия  как-то  удивила  Фаррелла,  задав  ему  -  со  слабым
подобием былого лукавства - вопрос о Мике Виллоузе.
     - Мне бы не хотелось услышать, что он уже сдал жилье Манса Мусы. Ради
Бога, хватит с него постояльцев.
     - Не сдал, - заверил ее Фаррелл и  неожиданно  для  себя  добавил:  -
По-моему, он в скором времени сам  определится  в  постояльцы.  Когда  его
выпустят из больницы, Джулия, вероятнее всего,  на  время  поселит  его  у
себя.
     Джулия не говорила Фарреллу о подобной возможности,  но  он  внезапно
понял, что так тому и быть.
     В общем, эти две недели дались ему тяжело. Он тосковал  по  Джулии  и
так переживал за Бена с  Зией,  словно  они  были  четой  его  престарелых
родителей. Да и выговориться ему было  не  перед  кем,  кроме  Хамида  ибн
Шанфара. Хамид отнесся к нему сочувственно,  но  у  Хамида  хватало  своих
забот.
     - Турнир Святого Кита налетает, что твой "Конкорд", а я совершенно  к
нему не готов. Обычно я к этому  времени  всю  войну  уже  раскладывал  по
полочкам, такая получалась  основополагающая  эпопея,  полная  героических
смертей и генеалогических древес, хоть в  рамочку  вставляй  да  на  стену
вешай. А нынешнюю войну  как-то  не  ухватишь,  полагаю,  вы  это  и  сами
заметили.
     Фаррелл кивнул, и Хамид со странной мягкостью в голосе сказал:
     - Вам бы тоже не грех как следует поупражняться - я о музыке  говорю.
На Турнире  Святого  Кита  нам  обоим  придется  трудиться  в  поте  лица.
Предстоит коронация нового короля, тут нет никаких  сомнений,  к  тому  же
кучу оруженосцев возведут в рыцарское достоинство,  ну  и  помимо  того  -
пение, танцы, и под вечер, скорее всего, состязание мимов, а для него, как
вы знаете, нужны музыканты. Так что дела нам хватит, а там уж,  когда  все
кончится, мы сможем покинуть Лигу.
     Фаррелл помолчал, потом кивнул. Хамид сказал:
     - Самое будет время.
     На одной из расположенных за городом ярмарочных  площадок  происходил
съезд  коллекционеров  самоходных  экипажей.   В   принадлежащем   хозяину
мастерской   "паккарде"   1904   года   Фаррелл   отправился   вместе    с
коллекционерами на  пикник.  Участники  съезда  приоделись  соответственно
случаю - клеенчатые картузы, бриджи, пылевики до пят,  украшенные  цветами
шляпки и шляпы с огромными полями, перчатки с крагами, ботинки на  кнопках
до середины  икры  и  авиаторские  шарфы.  Люди  они  были  дружелюбные  и
разговорчивые, такие же чистенькие, как их похожие на  паучков  машины,  к
тому же многие из них, и старые, и молодые,  почему-то  и  сами  оставляли
впечатление недавно отреставрированных, будто с них  любовно  соскребли  и
удалили грязный налет времени, в котором они живут. Фарреллу  бросилось  в
глаза, что они стараются не отходить далеко от своих  машин,  едва  ли  не
липнут к ним физически, как давние переселенцы к сиденьям своих  бесценных
фургонов. Он про себя посмеялся над ними, но когда весь караван тронулся в
путь по проселочным дорогам и маленьким городкам, сам воздух стал казаться
на вкус первозданным и свежим, и что-то неуловимо изменилось в  окружающей
местности, сделав ее менее покладистой и безопасной. Фаррелл увидел оленя,
потом черную белку, потом  -  на  заболоченной  почве,  там,  где  машины,
расплескивая воду, пересекали мелкий ручей -  отпечаток  крупной  кошачьей
лапы. Через какое-то время он вдруг обнаружил, что шарит  глазами  вокруг,
отыскивая над деревьями реактивные следы и телевизионные антенны.
     Когда они добрались до отведенной для пикника площадки,  на  ней  уже
ждала Брисеида, отчаянно извиняющаяся, но непреклонная.  Фаррелл  поначалу
сделал вид, что не замечает собаки,  потом  отвел  ее  в  сторонку  и  как
следует отругал, а в качестве последнего средства попытался  заставить  ее
изменить служебному долгу, совращая  омлетом  со  специями  и  виноградом.
Брисеида виляла хвостом, вихляла задом и подпрыгивала; и  в  конце  концов
они поехали назад в Авиценну на принадлежавшем женщине, которая занималась
разведением кошек, "ситроене" 1898  года,  потерявшем  в  пути  сигнальный
рожок. Дорогой Фаррелл шептал Брисеиде:
     - И заруби себе на носу, больше я тебе  так  со  мной  обращаться  не
позволю. Ты хоть понимаешь, что о нас люди подумают?
     Он надеялся, что владелица машины его не услышит, но она услышала.
     Входная дверь Зииного дома стояла настежь. Несмотря на жару,  комнаты
первого этажа съежились от холода, словно в них давно  уж  никто  не  жил.
Едва переступив порог, Фаррелл ощутил странное,  болезненное  давление  на
крылья носа. Он прошелся по комнатам, выкликая Зию, поднялся  по  лестнице
(Брисеида с трудом вскарабкалась следом). Ни в спальне Зии,  ни  в  ванной
комнате, ни в кабинете, ни в приемной не осталось даже ее запаха, а  запах
Зии он знал почти так же хорошо, как  запах  Джулии.  Он  снова  спустился
вниз, и опять поднялся наверх, осматривая каждую комнату по два-три  раза,
ибо знал, как тихо Зия умеет сидеть  и  как  легко  пройти  мимо  нее,  не
заметив. В конце концов, он повернулся к Брисеиде и громко сказал:
     - Хорошо. В этом доме есть углы, которых я ни разу не видел.
     Брисеида взглянула ему в глаза смело и твердо, как когда-то в поезде,
в синем аллигаторе. Фаррелл потребовал:
     - Ну, давай. Ты же тут все знаешь, давай, покажи мне.
     Брисеида, резким прыжком миновала  его,  засеменила  по  коридорчику,
ведущему к шкафу  для  постельного  белья.  Коридорчик  был  сегодня  куда
длиннее, чем его помнил последовавший за Брисеидой Фаррелл.
     Он давно уже смирился с тем  обстоятельством,  что  точно  определить
количество комнат и окон в доме Зии или с  уверенностью  сказать,  куда  в
настоящее время ведут определенные коридоры, вещь  для  него  невозможная.
Речь шла даже не о ложных стенах или потаенных ходах, их  еще  можно  было
установить,  скажем,  простукиванием,  речь  шла  о  множественности,   об
альтернативах, мирно уживающихся в одном и том же времени и в одном и  том
же пространстве. Сам факт существования альтернатив Фаррелла  не  пугал  -
пока на них можно было  не  обращать  особого  внимания,  оставляя  их  на
периферии зрения - но любая попытка  осмыслить  его  вызывала  у  Фаррелла
головокружение, особенно когда он попадал на чердак. Он оклинул Брисеиду:
     - Эй, мы ведь не на чердак с тобой собираемся, нет?
     Брисеида не оглянулась. Она  ввела  его  прямиком  в  бельевой  шкаф,
который простерся вокруг них, словно замковый двор, пахнущий вместо свежих
наволочек спрыснутой дождем старой брусчаткой,  и  повернула  направо  или
что-то  вроде  того,  проскочила  комнату  без  окон,  где   ее   охватила
чрезвычайная  нервозность,  и  начала  подниматься  по  лестнице.  Фаррелл
фыркнул, потому что вспомнил, как Зия однажды  упомянула  о  лестнице  для
прислуги, и как он взялся ее отыскивать, поначалу спустя рукава, а потом с
упорством   маньяка,   словно   преследующего   некоего    профессионально
легендарного монстра, неизменно уползавшего от него  в  последний  момент.
{Наверное, в кухне начинается, где-нибудь за кладовкой. Да нет, черт, я же
там смотрел. Проклятье, эта псина явно тащит меня на чердак.}
     Но лестница шла то вверх, то вниз, то каким-то образом вбок,  пугающе
влажная,  легко  проносящаяся  под  ногами.  Он  скоро   оставил   попытки
сориентироваться относительно знакомого ему дома, единственное, в  чем  он
был уверен,  так  это  в  том,  что  томительно  тревожащее  давление  все
усиливалось, взбирался ли он вверх или  спускался  вниз.  Бывшее  поначалу
лишь ощущением тесноты в голове, оно, казалось, охватило теперь весь  дом,
без передышек стискивая его, словно бы в кулаке, пока не  дошло  до  того,
что Фаррелл уже с трудом передвигался сквозь безмолвие, отзывавшееся в его
сознании внутренностью стеклянного колпака. Если он останавливался слишком
надолго, Брисеида возвращалась, урча и подпихивая его  носом  к  окончанию
лестницы, к тому, что представлялось вначале уличным знаком, потом  луной,
а после дверью, за которой горит свет, как оно и было  на  деле.  Брисеида
одышливо заскулила, дверь  отворилась,  и  оба  путешественника  ввалились
через нее в послеполуденный свет и  благоухание  и  предстали  пред  Зией,
сказавшей:
     - Спасибо, Брисеида. Ты замечательно справилась.
     Она сидела посреди приятной, ничем не замечательной комнаты в кресле,
свернувшемся под ней и вокруг нее  и  менявшем  очертания  при  всяком  ее
движении.  Нынешнего  платья  Фаррелл  на  ней  еще  не  видел:  синее   и
серебристое, как ночь, оно  обтекало  тело  Зии,  подобно  облачной  тени,
прикасаясь к нему, как  старый,  добрый  знакомый.  Оно  не  льстило  Зие,
неложно очерчивая ее толстый живот и ноги, но Фаррелл склонился пред  нею,
как перед самой Каннон. Голос, который признал бы лишь давно уже впавший в
детство патер Кроуни, произнес где-то рядом:
     - Великая Царица Небес.
     - Не валяй дурака, - нетерпеливо отозвалась она. -  Совершенно  я  не
царица, теперь уже нет, и не буду  ей  никогда,  да  и  небес  никаких  не
существует, по крайней мере тех, какие ты себе представляешь.  Что  же  до
величия... - Когда она улыбалась, лицо ее, будто разламываясь,  изливалось
светом. - Я послала Брисеиду, чтобы она привела тебя сюда, потому что  мне
одиноко. Я очень устала и очень напугана, но главное все-таки одиночество.
Ты полагаешь, великая царица поступила бы так?
     - Не знаю, -  ответил  Фаррелл.  -  Я  до  сих  пор  ни  с  одной  не
встречался.
     Комната эта могла быть гостиной в деревенском отельчике,  не  хватало
лишь пианино и лосиной головы на стене; в ней присутствовала пара  книжных
шкафов, две запыленные гравюры на стали, истертый, но  настоящий  турецкий
ковер и обои с  узором  из  сепиевых  русалок  и  серых  моряков.  Фаррелл
спросил:
     - Что это за место? Где мы?
     - Просто комната, в  которой  я  когда-то  была  очень  счастлива,  -
ответила Зия. - Не та же самая, конечно, та погибла, но я  воссоздала  ее,
как могла, для себя одной. Порой она остается единственным, чем я владею.
     - Но она ведь не в доме, - сказал Фаррелл.
     Зия живо покачала головой, потом пожала плечами.
     - Как тебе сказать, она и в доме и вне дома. Она находится не точно в
одном месте с ним, но в той же мере составляет часть дома, в какой и всего
остального на свете. Только найти ее бывает трудно, даже для меня. В  этот
раз мне  понадобилось  несколько  недель,  чтобы  вспомнить  сюда  дорогу.
Брисеида и вправду оказалась чрезвычайно умна да и ты тоже.
     - А Бен здесь бывал?
     Она не ответила, и Фаррелл двинулся к двум  окнам,  расположенным  по
сторонам натюрморта с яблоками и винными бутылками. За спиной у  него  Зия
промолвила:
     - Будь осторожен. В определенном смысле, эти окна - мои глаза,  я  не
смогу тебя защитить, ты увидишь то же, что вижу я. Может быть, лучше  тебе
не смотреть.
     На горячем, мреющем горизонте, далеко за просторными полями ячменя  и
пшеницы, охваченными и рассеченными желтоватыми колеями воловьих  повозок,
стояла крепость. На таком расстоянии она казалась сквозистой,  похожей  на
острый горбик мыльной пены. Фаррелл отступил на шаг, сморгнул,  и  видение
исчезло, сменившись пышным янтарным городом  с  такими  зданиями,  что  от
одного взгляда на них Фаррелла  пронизал  озноб  и  голова  у  него  пошла
кругом; город этот в свой черед сменило  небольшое  треугольное  строение,
встававшее из текущей по джунглям реки, - оно светилось  и  подрагивало  в
свете ранней зари. Рыбы проплывали сквозь его стены.
     - Как чудесно, - сказал Фаррелл.
     И словно сметенные его дыханием, дом,  река  и  рассвет  сгинули,  он
снова вглядывался в поля ячменя, в тропки и в  широкие  излучины  рек  под
небом, похожим на бледно-золотой лепесток. На этот раз  он  не  увидел  ни
крепости, ни огромных замков, он проглядел бы и  тростниковые  или  мшаные
кровли маленьких глинобитных хижин, если бы прямо  у  него  на  глазах  по
кровлям не покатился огонь, взъерошивая их одну за  другой  и  расправляя,
как расправляется  проснувшаяся  птица.  Мимо  хижин  летели  всадники,  и
какие-то люди с факелами бегали между ними.
     Он раскрывал глаза все шире и шире, пока  им  не  стало  больно,  ему
хотелось, чтобы и эта сцена исчезла, но она  лишь  становилась  все  более
явственной. Там, где уже проскакали всадники, лежали  черные,  загубленные
поля, принятые им поначалу за вечерние тени; растущие кольцами яркие цветы
обратились в еще тлеющие пепелища домов, и повсюду в настоящих тенях голые
дети баюкали рассеченные,  разможженные,  пронзенные  тела  других  детей.
Фаррелл увидел корову, волокующую за собой  по  все  расширяющемуся  кругу
свои же кишки; женщину, жадно грызущую собственную руку; и какой-то старик
глядел прямо ему в  лицо  -  {он  что  же,  видит  меня?}  -  все  сильнее
распяливая рот. Потом старик неторопливо повернулся к нему спиной, спустил
штаны и наклонился, подставив взгляду Фаррелла рябые,  покрытые  глубокими
морщинами ягодицы. Снова повернувшись (рот теперь был закрыт),  он  обеими
руками схватился за уд и, покачиваясь, стал мочиться в  пустое  золотистое
небо. Ветер нес брызги обратно ему в лицо, капли стекали по щекам, мешаясь
с грязными слезами.
     Фаррелл прошептал:
     - Останови, - и с облегчением заметил, что видение начинает  медленно
выцветать. Последней, кого он увидел внизу, была толстая женщина,  бегущая
с прижатыми к груди подушкой и кошкой.  Настигавший  ее  верховой  напевал
знакомую Фарреллу песенку.
     - Да кто же ты? - крикнул он,  обращаясь  к  Зие,  и  у  себя  внутри
услышал ее ответ:
     - Я - черный камень размером  с  кухонную  плиту.  Каждое  лето  меня
омывают в потоке и поют надо мной. Я - черепа и петухи, весенний  дождь  и
кровь быка. Девственницы ложатся с захожими чужаками во имя мое, и молодые
жрецы швыряют к моим каменным стопам куски собственных тел. Я  -  хлеба  и
ветер  в  хлебах,  и  земля,  на  которой  они  стоят,  и  слепые   черви,
свернувшиеся, совокупляясь, в слизистый шарик под корнями этих хлебов. Я -
колея и вода в колее, и медоносные  пчелы.  Раз  уж  тебе  так  приспичило
знать.
     Последние слова Зия  произнесла  вслух,  и  когда  Фаррелл  осмелился
взглянуть на нее, он увидел ее смеющейся, той Зией,  что  осталась  в  его
памяти с первого утра, тучной, как тыква, и проворной, словно  пантера,  с
серыми, сияющими глазами, полными древнего хаоса. Но первое утро  осталось
далеко позади, и взбешенный Фаррелл снова спросил:
     - Кто ты? Показать мне такое и смеяться - я считал тебя чудом,  таким
же, как та, другая.
     Смех Зии пронизывал пол гостиной под ногами у Фаррелла.
     - Как Госпожа Каннон? Вот что  ты  думал  обо  мне  -  что  я  богиня
милосердия с тысячью рук, чтобы каждой спасать  по  целому  миру?  О  нет,
Госпожа Каннон и вправду царица, а я - я и  вправду  лишь  черный  камень.
Такова была моя начальная природа, и она не претерпела больших  изменений,
-  но  чем  дольше  Зия  вглядывалась  в  Фаррелла,  тем  менее  насмешлив
становился ее голос, и под конец она добавила:  -  Во  всяком  случае,  не
такие большие, как мне,  может  быть,  хотелось.  Я  камень,  который  мыл
тарелки, спал в постелях людей и видел слишком много фильмов,  но  все  же
остался камнем. А в камнях, боюсь, чудесного мало.
     - То, что я видел, происходило на самом деле? Где это было?
     Она не сочла нужным ответить.
     - Там женщина бежала, - сказал он. - Уж ей-то  ты  во  всяком  случае
могла бы помочь. И столько детей.
     - Я же сказала тебе, я не  Каннон,  -  серебрян