и с чем-то оранжевым да к  заполнению  красных  пластиковых  корзинок
рыжеватыми комками кроличьего  мяса,  приготавливаемого  в  Фуллертоне  по
секретному рецепту и дважды в неделю доставляемого  сюда  грузовиком.  Ему
надлежало также макать эти куски либо в "Волшебный Луговой Соус  Тампера",
пахший горячим гудроном, либо в "Лесной Аромат  Тампера",  переименованный
Фарреллом  в  "Сумерки  На  Болоте".  Вся  прочая  работа  заключалась   в
протирании полов, отскабливании печей и фритюрной жаровни, а также - перед
уходом - в щелканьи выключателем, отчего на  крыше  ресторанчика  озарялся
ухмыляющийся, вращаюший глазами и приплясывающий  кролик.  Предполагалось,
что в лапах он держит "Ведерко Большого Медведя",  наполненное  "Кроличьей
Корочкой", хотя, возможно, в ведерке содержались "Кроличьи  Косточки"  или
"Заячий Закусон". Фарреллу  причиталось  одно  "Ведерко"  в  день,  но  он
предпочитал кормиться в расположенном за углом японском ресторане.
     Как и мистер Макинтайр, управляющий "Тампера". Неуклюжий,  молчаливый
человек с красноватым лицом и  серыми,  липкими,  словно  старый  обмылок,
волосами, он  зримо  кривился,  подавая  "Крольчачьи  Копчушки",  а  яркие
корзиночки с "Булочками Банни" подталкивал через стойку кончиками пальцев.
Фаррелл проникся к мистеру Макинтайру жалостью  и  на  пятый  день  работы
приготовил ему омлет. Это был  бакский  "piperade"  -  с  луком,  с  двумя
разновидностями перца, с помидорами и ветчиной.  Фаррелл  добавил  в  него
особую смесь трав и пряностей, выторгованную им у боливийского адвоката  в
обмен на текст "Оды к Билли Джо", и  подал  омлет  мистеру  Макинтайру  на
бумажной тарелочке с отпечатанными по ней  красными  и  синими  кроличьими
следами.
     Мистер Макинтайр съел половину  омлета  и  резко  отодвинул  тарелку,
ничего не сказав, лишь передернув плечами. Но до конца этого дня он так  и
таскался за Фарреллом, шелестящим  скорбным  шепотком  рассказывая  ему  о
различных грибах и о суфле из куриной печени.
     - Я и подумать  не  мог,  что  под  конец  жизни  придется  управлять
забегаловкой вроде  этой,  -  доверительно  говорил  он.  -  Я  ведь  умел
приготовить мясо по-бургундски или фасоль, запеченную в жженом  сахаре.  А
то еще баббл-энд-скуик. Это такое английское  блюдо.  Напомните,  чтобы  я
показал вам, как его делать. У меня была девушка-англичанка - в Портсмуте,
во время войны. Я потом открыл в Портсмуте ресторан, но мы прогорели.
     - Моя знаменитая ошибка, - рассказывал Фаррелл  тем  вечером  Бену  с
Зией, - вечно я связываюсь с туземцами, Он уже стал  заговаривать  о  том,
как хорошо было бы  поколдовать  над  меню,  протащить  туда  контрабандой
какое-нибудь пристойное блюдо - не все же "Тамперовы  Тушки"  подавать,  -
пока Дисней не подал на эту жалкую шарашку в суд и не отправил ее прямиком
в Банкрот-ленд. Нет, больше мистер Макинтайр омлетов от меня не получит.
     Рассказывая, он настраивал лютню, собираясь  им  поиграть,  и  теперь
начал гальярду, но  из-за  молчания  Зии  сбился  в  первых  же  тактах  и
остановился. Когда он повернулся посмотреть, что с ней такое, Зия сказала:
     - Но ведь тебе это должно было понравиться. Работать на человека, все
еще неудовлетворенного, не желающего списывать  себя  в  отходы.  Чего  бы
лучше, раз уж все равно приходиться на кого-то работать?
     - Э нет, - ответил Фаррелл. - Только не для меня. Когда я  поваренок,
я поваренок, а когда я шеф-повар, это уже  совсем  другой  расклад.  Я  не
отказываюсь давать, но хочу точно знать, что от  меня  надеются  получить.
Иначе  выходит  неразбериха,  приходится  утруждать  мозги,  чтобы  в  ней
разобраться, а это вредит музыке.
     Зия  поднялась  на  ноги  движением  столь  окончательным,  что   оно
уничтожило даже воспоминания о том, как  она  когда-то  сидела.  Голос  ее
остался низким и насмешливым,  но  Фаррелл,  уже  проживший  с  ней  рядом
неделю, знал, что она движется быстро, лишь когда сердится.
     - Кокетка, - сказала она и вышла из комнаты, а Фаррелл  замер,  более
чем наполовину уверенный, что лампы, ковры и стереопроигрыватель  поскачут
следом за ней, и пианино медленно закружится в ее кильватерных струях. Все
струны на лютне снова расстроились.
     Фаррелл сидел, положив на колени лютню  и  гадая,  не  существует  ли
греческого слова, звучащего так же, как то, которое он только что  слышал.
Он решил спросить об этом  у  Бена,  но  увидев  в  противоположном  конце
комнаты плечи, трясущиеся за наспех сооруженным несостоятельным прикрытием
из чрезмерных размеров  альбома  репродукций,  передумал,  снова  настроил
лютню и с жаром заиграл "Lachrimae Antiquae" ["Старинная  Жалоба"  (фр.)].
Пожалуй, в начальные такты он вложил слишком много  пыла,  но  дальше  все
пошло замечательно. Гостиная Зии была словно создана для паван.
     Сама  Зия  неподвижно  стояла  где-то  посреди  дома.   Фаррелл,   не
отрывавший глаз от своей струящейся, тающей левой руки, знал это, как знал
точный миг, в который Бен отложил альбом. Снаружи в  темноте  скулила  под
кухонным  окном  Брисеида.  Басовая  партия  чуть  запаздывала  -  в  меру
истинного совершенства, почти болезненно  переступая  по  его  сухожилиям,
балансируя на нервах, словно на высоко натянутой проволоке, а  дискантовая
танцевала под корнями волос и пронзительно отзывалась под кожей на  щеках.
Он думал об Эллен, и мысли его были добры. {Я добрый, когда играю.  Играя,
я становлюсь по-настоящему добрым малым.}
     Когда он закончил и поднял глаза, она стояла, положив  руку  Бену  на
плечо и медленно расплетая другой длинную  косу.  Фаррелл  обнаружил,  что
ладони и губы у него похолодели. Он сказал:
     - Иногда получается.
     Зия промолчала, а Бен ухмыльнулся и произнес:
     - Эй, мистер, а здорово вы играете, -  он  поднес  к  губам  Фаррелла
воображаемый микрофон. - Мистер Фаррелл, не могли  бы  вы  рассказать  нам
немного о технике, необходимой для правильного исполнения музыки Дауленда.
     То была давняя их забава, которой они  еще  ни  разу  не  предавались
после его приезда. Лицо Фаррелла мгновенно обвисло и поглупело.
     - А я чего же, Дауленда, что ли, играл? Черт, всегда думал,  что  это
вот тот, другой, ну, вы  знаете  -  как  его,  тоже  такой  весь  из  себя
англичанин. Во-во, Вильям Берд! Так  вы,  выходит,  уверены,  что  это  не
Вильям Берд?
     - Для меня вся эта  волшебная  музыка  звучит  одинаково,  -  ласково
ответил Бен. - А вот насчет вашего легато, мистер Фаррелл. Я  уверен,  что
каждый молодой лютнист в нашей стране сгорает  от  желания  узнать  секрет
такого гладкого, беглого, чувственного легато.
     - Еще бы они не сгорали, - гоготнув, произнес  Фаррелл.  -  Передайте
им, пускай "Клорокс" сосут.
     Он встал, намереваясь отправиться спать,  и  уже  почти  добрался  до
лестницы, когда Зия негромко окликнула его:
     - Мистер Фаррелл.
     Она не сдвинулась с места,  просто  стояла,  протянув  к  нему  руку,
серьезно предлагая свой  микрофон.  {Королева  Виктория  с  трезубцем},  -
подумал Фаррелл. Лицо Бена у нее за спиной  на  краткий  миг  вновь  стало
прежним лицом, лицом из подземки,  мягким  и  бескостым,  сморщившимся  от
смущения за толстую женщину в длинном платье.  Плоть  ее  протянутой  руки
провисала, как набрякшая влагой туча.
     - Мистер Фаррелл, - продолжала она, - будьте добры, не  могли  бы  вы
нам сказать, во что обошлось вам умение так играть? От чего  вам  пришлось
отказаться?
     - От фасоли, запеченной в жженом сахаре, - ответил он  и,  поднявшись
по лестнице, обернулся на самом верху, хоть и не собирался  этого  делать.
Они смотрели не ему вслед, но  друг  на  друга:  Зия  подняла  лицо,  лицо
гадалки, к рассеченному шрамом  лицу  Бена.  Оттуда,  где  стоял  Фаррелл,
выпуклость Зииного живота казалась элегантной  и  мощной,  как  изгиб  его
лютни. {Как это у них происходит?}  Он  впервые  поймал  себя  на  попытке
вообразить медленно смещающуюся тяжесть грудей, покрытых, словно  песчаные
дюны, мягкими складками, угадать,  какого  рода  дразнящие  непристойности
может позволить себе этот своевольный голос. {Не следует подобным  образом
помышлять об этих делах - ибо сие обратит нас в безумцев.} Он  усмехнулся,
передернулся и пошел спать.
     В ту же ночь он почувствовал, что они занимаются любовью. Спальня  их
располагалась  на  другом  конце  дома,   единственным   звуком,   который
когда-либо долетал до него оттуда, было  повизгивание  Брисеиды,  напрасно
просившей, чтобы они впустили ее  к  себе.  Но  пронзительность  ощущения,
которое охватило его, не нуждалась во вскриках или скрипе пружин, то  была
уверенность столь сильная, что он сел, потея в темноте, впитывая запах  ее
наслаждения, кожей чувствуя смех Бена - как будто  он  очутился  вместе  с
ними в постели.  Он  попытался  снова  заснуть,  но  нечестивое  соучастие
вливалось в него отовсюду, мотая его по постели, как мотает гладкую гальку
прибой. Пристыженный и напуганный, он закусил губу и крепко обхватил  себя
руками и все же, в конце концов, крик вырвался из него  наружу,  и  помимо
воли тело его содрогнулось, беспомощно отозвавшись  на  чужое  блаженство,
воспользовавшееся им, чтобы придать себе еще большую  пряность  и  тут  же
забывшее  про  него,  едва  оно  подчинилось.  Он   сразу   провалился   в
беспамятство и увидел во сне Тамперова кролика, напавшего на него с  явным
намерением прикончить. Неоновые глаза источали пламя, кролик  тряс  его  и
вопил: "Ты шпионил! Шпионил!" - и во сне он знал, что это правда.
     За завтраком Бен  правил  экзаменационные  работы,  а  Зия  сидела  с
газетой в небольшом кухонном эркере, поглощая любимую утреннюю размазню  -
йогурт, мед, манго и высушенные зерна хлебных злаков - и негромко  хихикая
над рассказом в картинках. Один раз  она  перехватила  взгляд  Фаррелла  и
попросила заварить ей травяного  чая.  Когда  он  уходил  на  работу,  она
дремала - пыльно-серая  персидская  кошка,  подрагивая,  растянувшаяся  на
угреве - а Бен, стуча карандашом, расставлял точки и клял средний класс за
безграмотность.
     {Ибо сие обратит нас в безумцев.}
     Выходя из дому, Фаррелл буквальным образом налетел на Сюзи Мак-Манус.
Не заметить Сюзи было до опасного легко, так мало  места  занимала  она  в
пространстве и так бесшумно обитала в нем. Женщина она была  худая,  почти
изможденная, и бесцветная - глаза, кожа, волосы - и голос  ее,  когда  она
говорила с кем-либо, кроме Зии, был столь же обескровлен, лишен  каких  бы
то ни было интонаций. Лишь беседуя с Зией, она обретала какие-то краски, и
Фаррелл, время от времени застававший их  наедине,  всякий  раз  изумлялся
тому, насколько она молода. Он  довольно  быстро  установил,  что  тоже  в
состоянии ее рассмешить, но  то  был  единственный  доступный  ему  способ
вызвать ее на подобие разговора, не говоря уж о том, чтобы понять, что она
бормочет в ответ на его вопросы и прибаутки.  В  этот  раз,  подхватив  ее
прежде, чем она упала, Фаррелл игриво сказал:
     - Сюзи, вот уже третий раз я сбиваю вас с  ног  и  наступаю  на  ваше
поверженное тело. Наверное, теперь я уже просто обязан вас содержать, нет?
     Сюзи ответила - насколько он смог разобрать  -  совершенно  серьезно,
обычным ее потупленным шепотком:
     - О нет, для этого меня нужно топтать гораздо дольше.
     Она резко нагнула и повернула набок голову  так  что,  казалось,  еще
чуть-чуть и она посмотрит ему прямо в лицо: была у нее  такая  манера,  но
при всем том, Фарреллу ни единого раза не удалось заглянуть  ей  в  глаза.
Затем она исчезла (другая ее манера), скользнув мимо него к кухонной двери
и растворившись в воздухе, двери еще не достигнув. В тот день на работе  у
Фаррелла все валилось из рук.

     Немалую часть своей взрослой жизни Фаррелл провел  в  поисках  нового
жилья. В любом другом городе он  не  стал  бы  особенно  привередничать  и
обосновался достаточно быстро.  Но  образ  Авиценны,  сложившийся  у  него
десять лет назад, наполняли  просторные  солнечные  комнаты  и  цветистые,
пьянящие, хрупкие дома, в которых жили его друзья. Прошла  неделя,  прежде
чем он уяснил, что едва ли не каждое из дорогих ему  мест,  в  которых  он
напивался, влюблялся и накуривался, ныне обратились  либо  в  автостоянки,
либо в университетские  оффисы.  Несколько  уцелевших  остались  счастливо
неизменными, только  стоимость  жилья  в  них  выросла  вчетверо.  Фаррелл
немного постоял в  расцвеченном  фуксиями  дворике  под  окном  комнатушки
Эллен. Он знал, что Эллен давно уже съехала, иначе бы он сюда  не  пришел,
но постоять следовало, хотя бы для порядка.
     - Так много было замечательных мест, - пожаловался он Бену. -  Иногда
и не вспомнишь, в чьем доме что случилось, до того все они были хороши.
     - Те  еще  были  дыры,  -  ответил  Бен.  -  Просто  мы  по   молодой
толстокожести этого не замечали.
     - Правда? Тем лучше для юношей и дев златых.
     Их было только двое в раздевалке факультетского спортзала,  куда  они
пришли, чтобы поплавать. Бен любил бывать здесьхотя бы  дважды  в  неделю,
после вечерних занятий.
     - А я все равно скучаю по тем  временам.  Не  по  себе  тогдашнему  -
понимаешь? - а по самим временам.
     Бен скользнул по нему взглядом.
     - Черт возьми, пока они длились, ты тосковал  по  дому.  Тебя  всегда
относило в сторону и назад, ты у нас чемпион западных штатов по скоростной
ностальгии, - он сунул носки в  ботинки  и  поставил  ботинки  в  шкафчик,
сосредоточенное,  нежное  неистовство  его  движений  заставило   Фаррелла
вспомнить  леопарда,  переливающегося  с  зарезанной  добычей  вверх,   на
развилку дерева. Бен всегда отличался неожиданной силой - то был результат
старательных тренировок - но сила его казалось приобретенной,  взятой  для
какого-то случая в найм, а не таким вот небрежным огнем. Он сказал:
     - Пошли, обставлю тебя на пиво.
     Фаррелл был хорошим пловцом, поскольку Бен же и научил его в  прежнее
время всему, что может дельфин толком рассказать о  движении  в  воде.  На
протяжении пяти дистанций он достойно шел вровень с Беном,  но  на  шестой
начал слишком барахтаться, вылез на  бортик  и  уселся,  болтая  ногами  и
наблюдая, как  его  друг  проходит  бассейн  из  конца  в  конец,  ровными
всплесками пропарывая воду и лишь слегка поворачивая голову, чтобы набрать
воздуху. Однако Фаррелла странно поразило, что  раз  или  два  Бен  совсем
уходил под воду, молотя руками и задыхаясь, причем лицо его искажал  ужас.
Фаррелл  решил,  что  это  одна  из  игр,  которыми  Бен  развлекается   в
одиночестве, тем более что оба раза он  снова  включался  в  ритм  и  плыл
дальше так же мощно, как и всегда. После второго сбоя Бен вылез на дальнем
конце бассейна  и  пошел  кругом  него  к  Фарреллу,  встряхиваясь,  чтобы
побыстрее обсохнуть.
     - Прости, - сказал он. - Собственно, я хотел сделать тебе комплимент.
Ты всегда так остро чувствовал любую утрату - начинал тревожиться о разных
вещах еще до того, как они входили в моду, так  было  и  с  китами,  и  со
стариками. Помню, каждый раз, когда где-то что-то заливали  асфальтом  или
сносили, или уничтожали, ты обязательно знал об этом. Это  не  ностальгия,
это способность оплакивать. Она тебя еще не покинула?
     Фаррелл пожал плечами.
     - Отчасти да, отчасти нет. Я становлюсь  староват  для  того,  чтобы,
слоняясь по свету, вести точный счет моих поражений.
     - Это высокое призвание.
     Негромко беседуя, они сидели на краю бассейна,  а  струи  извергаемой
впускными отверстиями воды били их по ногам, и огни Авиценны  переливались
среди холмов  за  маленькими  забранными  сеткой  оконцами.  Бен  спросил,
попадается ли Фарреллу кто-либо из прежних знакомых, и Фаррелл ответил:
     - Знаешь, меня это даже немного пугает.  Половина  людей,  которых  я
знал, так и разгуливает по Парнелл-стрит, посещая лекции по антропологии и
закатывая вечеринки. Они теперь заседают в других кофейнях, но лица все те
же. Я не могу зайти в это  новое  заведение,  в  "Южную  Сороковую"  и  не
нарваться при этом на человека, желающего,  чтобы  я  заглянул  к  нему  и
сыграл "Рыбачий блюз".
     Бен кивнул.
     - Людям свойственно застревать в Авиценне. Для любителей учиться этот
город - вроде асфальтовых озер Ла Бри.
     - Меня все это повергает в уныние. Они начинают  с  желания  получить
ученую степень, а кончают тем,  что  воруют  по  мелочи  в  магазинах  или
поторговывают наркотиками. По-моему, все здешние  водители  приехали  сюда
после билля шестьдесят первого о льготах для военнослужащих и  провалились
на устном экзамене.
     - Да, конечно, - негромко сказал Бен,  -  в  жизни  рано  или  поздно
наступает время, когда все лица начинают казаться знакомыми.
     Фаррелл искоса взглянул на него и увидел, как Бен скребет и  потирает
горло у самых ключиц - еще одна  привычка  скучающего,  доброжелательного,
сардонического  подростка,  явившегося  невесть  откуда  на  первый   сбор
учеников, чтобы плюхнуться в соседнее кресло. Бен произнес:
     - Жаль, что и я не провалился на устном экзамене.
     - Ты вообще не способен провалиться на экзамене, - сказал Фаррелл.  -
Не знаешь, как это делается.
     - Скорее - зачем, - нагнувшись, Бен носком ноги раз за разом  выводил
на воде что-то, похожее на "Зия".
     Фаррелл спросил:
     - Тебе здесь нравится?
     Бен не повернулся к нему.
     - Я тут в своем роде шишка,  Джо.  Меня  заставляют  пахать,  но  все
отлично  понимают,  кто  я  такой.  На  следующий  год  со  мной  заключат
пожизненный контракт, я получу совещательный голос, и  возможность  делать
все, что захочу. Потому что на мне  можно  подзаработать.  Я,  видишь  ли,
черт-те какой первоклассный специалист по исландской литературе, а по  эту
сторону Скалистых гор нас таких, может быть, трое, и все. Так  что  я  тут
хожу в тузах.
     - Тогда почему мы с тобой говорим об этом с какими-то ужимками?
     Бен, глядя между своих ног в воду, ухватился за бортик  бассейна.  Он
говорил ничего не выражающим голосом.
     - Мне  нравятся  двое  студентов  на  младших  курсах   и   один   из
выпускников. Нет, извини, двое выпускниов.  Я  начал  халтурить  во  время
кафедральных часов и ругаться с людьми на заседаниях комиссии, если  я  на
них вообще появляюсь. Да тут еще эта книга о слоге и языке поэзии  поздних
скальдов, которую я якобы пишу. На факультете бушует дикая склока, а я  по
большей части не могу вспомнить, какую сторону  я  будто  бы  поддерживаю.
Правда, иногда вспомнить удается, но  от  этого  становится  только  хуже.
Действительно, тут уж не до ужимок.
     - Ну, на следующий год твое положение, надо думать, сильно улучшится,
-  Фаррелл  очень  старался  сказать  что-нибудь  утешительное.  -  Ты  же
говоришь, что когда получишь контракт, тебе  предоставят  свободу.  Будешь
сам решать, куда тебе плыть, что совсем неплохо.
     - То-то и оно что - куда? - знакомый, ласковый,  проницательный  взор
уперся в Фаррелла, вдруг заметившего, что шрам под  глазом  Бена  набух  и
чуть ли  не  вздрагивает,  словно  мелкая  мышца.  -  Не  думаю  я,  будто
что-нибудь улучшится. Со скукой я справлюсь, но  мне  противно  презрение,
которое  я  начинаю  испытывать.  Противно  ощущение,  что  я   становлюсь
подловат. Джо, я представлял себе все совсем по-другому.
     - Я ничего не знал, -  сказал  Фаррелл.  -  Мы  никогда  особенно  не
обсуждали эту сторону твоей жизни, да ты и не писал мне  о  своих  здешних
делах. Я полагал, это то, чего ты хотел - комиссии и прочее.
     - О, хотеть - другое дело, - Бен ухватил Фаррелла за  предплечье,  не
крепко, но с настоятельностью, от которой кости в испуге приникли  одна  к
другой. - Я получил, что хотел, я, может быть, и теперь хочу того же,  так
мне во всяком случае кажется. Но представлял я себе все совсем по-другому.
     Бен напряженно вглядывался в Фаррелла, наморщась от желания заставить
его понять, как если