по  наплывам
лазури, по холодным и дымным багровым,  по  летучим  облачкам  янтаря,  но
преуспел не больше, чем если бы  он  был  еще  одним  беззвучным  образом,
испепеляемым вместе со всей остальной памятью Эйффи. Купол  плотнел,  и  в
конце концов Никлас упал, попытался подняться, затем резко перевернулся  и
скорчился, будто зародыш, подтянув колени к  груди  и  прикрыв  сложенными
руками голову - светлые, словно молния, глаза его  остались  распахнутыми,
как у покойника, и обмякшие губы  снова  и  снова  повторяли  одно  только
слово: {матушка}.
     Зия поднялась над креслом, словно светило. Ни движения,  ни  дыхания,
ни мускульных усилий - только медленное, безмерное восхождение,  свободное
от всего, что смертно. Фаррелл  старался  смотреть  прямо  на  нее,  чтобы
увидеть, наконец, какова же  она  на  самом  деле,  но  понял,  что  любое
чудовище показалось бы ему более  постижимым,  а  черный  камень  -  более
человечным. То, что откликнулось на отчаянный призыв ее сына, явилось, как
форма, которую  чувства  Фаррелла  были  не  способны  вместить,  и  свет,
которого дух его оказался не в состоянии вынести. {Вот почему не  стоит  и
помышлять о том, чтобы увидеть богов нагими.} Он перевел взгляд на Бена  и
Джулию, и Джулия ответила ему взглядом, но Бена он рядом  не  обнаружил  -
Бен двигался к свету и ушел уже далеко.
     Вечность потребовалась Зие на то, чтобы достичь хрустального  купола,
но вечность ко времени отношения не имеет. И сколько бы не  продлилось  на
деле  ее  путешествие,  она  была  уже   близ   него,   пока   заезженное,
возмутившееся зрение  Фаррелла  еще  уверяло  его,  будто  Зия  пересекает
комнату; она уже протянула руки и начала выговаривать слово, которое,  как
знал Фаррелл, могло быть лишь истинным именем Никласа Боннера. Купол  ждал
Зию,  меняя  свечение  под  стать  ее  свету,  но  становясь  за  летящими
пламенными язычками все более толстостенным и мутным, почти  уже  скрывшим
Никласа Боннера. И Зия вцепилась в него.
     Вернее  сказать,  сцепилась  с  ним,  ибо  руки  Зии  прошли   сквозь
хрустальный огонь и скрылись внутри купола - {как далеко она от  нас,  как
далеко проникла туда, и которая теперь она, которая?} На миг Зия  и  купол
слились - единое слепящее безмолвие, подобно звезде, бесконечно пожирающее
себя самое. Бен, подобравшийся к ним так близко, как позволило  его  тело,
что-то кричал на языке, которого Фаррелл ни разу не слышал.  Где-то  рядом
мелькнула  Эйффи  с  откинутой  назад  головой  и  беспорядочно   машущими
костлявыми руками. Пыталась ли она всего  лишь  сохранить  равновесие  или
сплетала, пока Зия о ней не думает, последнее ответное заклинание, или  ее
усилия были направлены на нечто, лежавшее между вторым и первым -  Фаррелл
и после решить не мог. Так или иначе, Джулия схватила ее и держала крепко,
ни на что не оставив надежд.
     А в следующий миг Зия вернулась в знакомом  им  облике  -  с  пустыми
руками и со ртом,  разинутым,  чтобы  испустить  вопль  безнадежной  боли,
который наверняка своротил бы настоящие звезды с  их  неизменных  путей  и
стряхнул  бы  богов  с  небес,  заставив  их  посыпаться   вниз,   подобно
ударившимся в бегство  тараканам.  Но  Зия  не  закричала,  и  у  Фаррелла
перехватило дыхание от страшной  несправедливости  этого  самоограничения.
Купол исчез. В отличие от  всякой  иной  картины  из  тех,  что  создавали
кристаллы, за этой не последовало новых ярких видений.  Он  просто  исчез,
осталась старая женщина, почти невесомо  оседавшая  на  пол,  что  был  не
крепче ее, и окна, теперь уверявшие, будто время  совсем  еще  раннее,  до
сумерек далеко, гораздо дальше, чем было.
     Бен поднял Зию и отнес ее в кресло, и кресло изменило форму,  не  дав
ей снова упасть. Он продолжал говорить с ней на  чужом  языке,  звучавшем,
как шторм, прилагающий массу усилий, чтобы стать нежным и ласковым.  Глаза
Зии оставались закрытыми, но в смешке ее  прозвучало  всегдашнее  ласковое
коварство.
     - Мой драгоценнейший Бен, - сказала она, - лучший Бен на свете,  верь
мне или не верь, ты единственное человеческое существо, хотя бы  настолько
освоившее мой язык. Говори на нем иногда, сам с собой, в память обо мне.
     Бен прижал ее пальцы к своим губам и что-то прошептал сквозь них.
     - Но что же случилось с Никласом Боннером? - спросил Фаррелл. - После
того, что он пытался сделать, после всего, что он натворил, ты  все  равно
сражалась за него с куполом, с этими кристаллами.
     Так и не открыв глаз, Зия ответила:
     - Да,  с  кристаллами  времени.  Я  сделала  глупость.  Я  собиралась
наказать эту девочку так, как наказываем мы,  как  обязаны  мы  наказывать
подобную  гордыню.  Я  собиралась  лишить  ее  всех  воспоминаний,   кроме
воспоминания о том, что она оскорбила богов и осуждена на вечное покаяние.
     Она все же взглянула  на  Фаррела,  и  он  еще  раз  увидел  огромную
каменную женщину с  головою  собаки,  а  Зия  улыбнулась  и  чуть  заметно
кивнула.
     - Но я не властна приказывать времени, - сказала она,  -  я  способна
лишь немного его раздразнить. Время - враг всем, а  богам  в  особенности.
Мой сын оказался у него на пути, вот и все,  как  ребенок,  выбежавший  за
мячом под колеса машины. И добавить к этому, в сущности, нечего.
     - Но ведь ты пошла за ним, - настаивал Фаррелл. - Ты пыталась вернуть
его, ты тоже встала у времени на пути.
     Она прислонилась головою к руке Бена, позволив набрякшим глазам снова
закрыться,  и  ответила  голосом,  слишком  усталым  даже  для  досадливой
интонации:
     - И попала за мое  тщеславие  под  колеса.  Как  только  он  коснулся
кристаллов, никаких надежд для него не осталось. Но он был  моим  сыном  и
решать, как с ним поступить, вправе была только я,  а  то,  что  случилось
между нами, никого, кроме нас, не касается. Поэтому я сделала, что  могла,
но больше он уже никогда не вернется. Время, наконец, завладело им.
     Фаррелл смотрел на окна и видел, как они  исчезают,  и  как  начинает
шевелиться за ними знакомая белая пустота.
     - Вам пора уходить, - сказала Зия, - все вам, и побыстрее. Я продержу
дорогу открытой, сколько смогу.
     Бен откликнулся:
     - Зия, я не пойду.
     Она ответила ему на том, другом языке, и Бен, отвернувшись,  вперился
взглядом в исчезающие стены.
     Зия повернула голову, чтобы отыскать в тускнеющем свете Джулию.
     - Ты очень отважна и милосердна, - сказала она. - Каннон всегда будет
приходить к тебе в минуту нужды.
     Эйффи мирно стояла, еще удерживаемая Джулией, в глазах  ее  воцарился
жуткий покой, она лишь немного хмурилась, словно озадаченная бессмысленным
вопросом. Только рот ее чуть подрагивал, подобно леске с наживкой,  взятой
и уносимой кем-то слишком тяжелым для нее и неукротимым.
     - Я не хочу ее помощи, - ответила Джулия. - Ни ее, ни других богов. Я
их ненавижу.
     Зия кивнула - серьезно и, пожалуй, одобрительно.
     - Конечно, это только разумно. {Мы} жуткая публика, нет  в  {нас}  ни
честности, ни чести, ни  чувства  соразмерности.  Как  же  тебе  {нас}  не
ненавидеть?  -  настал  черед  Джулии  отвести  глаза,  и  Зия  насмешливо
хмыкнула, мгновенно помолодев. - Но {нам} присуще обаяние и с большинством
из {нас} очень приятно бывает потанцевать.
     Джулия ничего не ответила.
     - А порою {мы} исполняем желания, которых люди за собой и не чают,  -
продолжала старуха.
     Она сняла с пальца кольцо и протянула его Фарреллу.
     Кольцо, походившее цветом на только  что  выпеченный  хлеб,  было  из
золота, отлитого в виде толстой, мягкой, сонно свернувшейся  змеи  с  едва
намеченной  женской  грудью.  Единственный  оставшийся  снаружи  глаз  был
продолговат и пуст  -  надрез,  открывающийся  во  тьму,  никогда  еще  не
виданную Фарреллом.
     - Оно не волшебное, - сказала Зия, - и никакими полезными  свойствами
не обладает. Сделать оно ничего не способно - только напоминать  тебе  обо
мне.
     - Спасибо, - сказал Фаррелл.  Он  осторожно  надел  золотую  змею  на
палец, кольцо подошло - лучше и быть нельзя. Зия вновь обратилась  к  Бену
на своем языке, но он остался стоять  к  ней  спиной.  Тогда  она  кивнула
Эйффи,  споткнувшейся,  едва  Джулия  отпустила  ее,  но  затем   послушно
шагнувшей вперед. Зия взяла в ладони пустое, лишенное черт лицо.
     - Ну что же, давай посмотрим, -  сказала  она.  -  Ты  с  моим  сыном
злоумышляла против меня, ты дважды пыталась меня уничтожить, и  на  второй
раз возмечтала похитить мое бессмертие, а это,  если  вдуматься,  пожалуй,
наихудший вид святотатства. В добавление к этому, ты попусту тратила  твой
невеликий, но чудный дар на глупые пакости. Ты  повинна  в  смерти  одного
человека, и в безумии другого,  в  которого  ты  вселила  чужую  душу;  ты
нанесла еще горший вред, о котором даже не ведаешь, людям,  коих  ты  ради
своей гордыни, ради забавы, ради мести таскала взад и вперед по времени  .
А от меня ожидают,  что  я  прощу  тебя  лишь  по  одной  причине  -  дабы
подрадовать подругу, считающую,  что  если  она  расскажет  мне,  как  она
ненавидит богов, то и получится убедительное ходатайство с ее стороны.
     Она опять рассмеялась - негромко, поистине неспособная  совладать  со
смешливостью, приличной одним только смертным.
     - До чего же я в самом деле дошла, если таково последнее  из  деяний,
совершаемых мной в этом мире.
     К ноге Фаррелла прижалась дрожащая Брисеида. Обернувшись, он  увидел,
что  угла,  в  котором  пряталась  собака,  больше  не  существует.  Дверь
оставалась еще различимой, но снаружи к ней подбирался белый распад. И все
больше и больше казалось, что голос Зии исходит из такой же пустоты.
     - Дом разваливается, вам здесь нечего делать. Я не смогу защитить вас
- если вы умрете, то умрете по-настоящему. Уходите же, уходите сию минуту.
     Джулия попыталась что-то сказать, но Зия ей не позволила.
     - Девочка остается со мной, я сделаю для  нее,  что  смогу.  Чего  вы
дожидаетесь, прощальных поцелуев? Я покончила со "здравствуй" и  "прощай",
покончила с этим местом, покончила с вами. Подите прочь из моего дома!
     Каждый из них хотя бы раз да оглянулся. Джулия  говорила  потом,  что
слышала, как Зия произнесла имя Бена, но к тому времени, когда сам Фаррелл
добрался до дверного проема, он едва мог различить и Эйффи в этой комнате,
где даже тьма и та себя почти исчерпала. Он еще увидел,  как  поблескивают
на стене две стальные гравюры и глупо подумал: {ох, вот кого жаль, они так
нравились ей}. А через миг он уже спешил, оступаясь, за Беном и Джулией по
коридору, таявшему быстрее, чем им удавалось бежать, сознавая, уверенно  и
равнодушно, что им нипочем не найти пути за время, которое у них осталось.
     Они и не нашли бы его, но их вела Брисеида. Они бежали,  стараясь  не
отставать от ее помахивающего серого хвоста, громко перекликаясь, чтобы не
потерять друг друга; и  хотя  собака  мчалась  вперед  с  неправдоподобной
уверенностью, ей то и дело приходилось петлять и петлять,  ибо  безмолвный
ветер забвения вырывал из под ее лап этажи и лестничные пролеты. Один  раз
Джулия удержала Фаррелла, шагнувшего в полную  пустоту,  и  один  раз,  на
крутом спуске ему пришлось нести на руках Бена.
     Свернувшаяся колечком змея мерцала у него на пальце, испуская подобие
собственного света, но помощи Фаррелл, тыкавший ею в  клубящееся  со  всех
сторон забвение и постанывавший: "Изыди, рассыпься  и  дай  нам  жить",  -
решительно никакой не дождался. {О, Зия, не забывай  о  нас  еще  хотя  бы
мгновение, еще ненадолго сохрани  нас  в  себе}.  Под  конец,  они  бежали
поодиночке, не перекликиваясь больше, утратив друг друга в такой  полноте,
словно каждый и вправду покинул сей мир. {Да и как нам надежно узнать, где
мы? Сможем ли мы узнать?}
     Сколько они ни обсуждали потом происшедшее, им так и не удалось точно
определить то место, в котором  они  перешли  из  истинного  дома  Зии  в,
другой, хорошо им знакомый. Но ко времени, когда они осознали, что подобно
ныряльщикам прорвались, наконец, сквозь прихожую, кухню, гостиную, они уже
вылетели на дорожку у дома и, задыхаясь и плача, попадали на сырую  траву.
Там они и сидели - долго, сбившись в маленькую  кучку,  приникнув  друг  к
другу - под равнодушно любопытными взглядами соседей, выходивших из домов,
чтобы понежиться в теплых сумерках после устроенной  Эйффи  бури.  Первым,
кто встал и повернулся к старому дому с исчезнувшей  дверью  и  с  крышей,
похожей на наблюдательный пост, была Джулия.
     Фаррелл прекрасно понимал, что не видимый дом распадался вокруг  них,
понимал он и то, как глупо ожидать, чтобы кирпичи  закипели  и  вздыбились
деревянные балки, и кровля содрогнулась от скорби по борениям и  страстям,
совершившимся так далеко от них. И все же он осознал внезапно, что  злится
на этот дом - смешно и зряшно - как никогда не злился на Эйффи или Никласа
Боннера.
     - Какой нынче день? - неуверенно спросил он, но никто ему не ответил,
ибо каждый неотрывно смотрел на дом, упрямо ожидая, когда же тот  поникнет
хотя бы немного, впав в тусклую заурядность, теперь, когда богиня больше в
нем не живет.





                                    XX


     Кто его действительно удручал, так это собака.
     Эйффи, как выяснилось, и вовсе  не  покидала  Турнира  Святого  Кита,
напротив, она сопровождала отца на традиционное пиршество, а по завершении
его еще и на танцы. Каждый из членов Лиги с готовностью присягнул бы  и  в
том, что она присутствовала на обоих, и в  том,  что  она  ночь  напролдет
открывала танец за танцем, а назавтра свалилась, заболев гриппом, и долгое
время оставалась прикованной к постели: у нее был  сильный  жар  и  к  ней
никого не пускали.
     - Разве уподобища гриппом болеют? - спросил Фаррелл у Джулии. - И кто
же тогда остался в комнате с Зией?
     - Она же сказала, что сделает все, что сможет, -  только  и  ответила
Джулия.
     В следующие несколько дней - изумительно теплых и полных медлительной
щедрости, что,  впрочем,  не  редкость  для  ранней  осени  в  Авиценне  -
произошло множество мелких событий.  Мадам  Шуман-Хейнк  обзавелась  новым
двигателем, новыми  стеклами  и  новой  покраской  (впервые  за  последнее
десятилетие), практически все это удалось раздобыть для нее,  пошарив  под
покровом ночи на кладбище - естественно, автомобильном. BSA Джулии получил
новые вилки, а Фарреллова лютня новые струны и новые  же  лады  -  в  виде
награды за долготерпение, проявленное ею в  таких  местах,  куда  струнным
инструментам лучше  и  совсем  не  заглядывать.  Сам  же  Фаррелл  получил
Брисеиду.
     Впрочем, это произошло попозже, как раз после того, как он официально
вышел из Лиги Архаических Развлечений. Ему пришлось выслушать определенное
количество сожалений  по  этому  поводу,  исходивших  по  преимуществу  от
музыкантов "Василиска" и от Кровавой Графини Елизаветы Баторий. Хамид  ибн
Шанфара и Ловита Берд отнеслись  к  его  шагу  с  пониманием  и  некоторой
робостью, поскольку они-то Лигу так и не покинули. Ловита сказала ему:
     - Голубчик, вы и вообразить не можете, в каком несусветном дерьме мне
приходится копошиться ради того,  чтобы  иметь  возможность  принарядиться
по-человечески. Вы простите меня, но я просто вынуждена время  от  времени
забывать, что я вожу этот окаянный автобус, и становиться кем-то иным.
     Хамид же, поеживаясь, произнес:
     - Стоит немного походить в griot'ах и тебя уже тянет к этому, будто к
наркотику. А в моей почтовой конторе человеку,  испытывающему  потребность
нести в себе память целого сообщества, как-то не находится применения.
     - Это  отдельным  людям  присуща  память,  -   заметил   Фаррелл.   -
Сообществам - только забывчивость.
     Хамид откровенно расхохотался:
     - Может, скажете мне, в чем разница? Против того, что  натворило  это
дитя,  законов  не  существует,  а  доказать  истинность  виденного   нами
невозможно да и поправить ни черта уже не поправишь. Я с таким же  успехом
могу сочинить поэму о гибели Крофа Гранта в  битве  с  десятью  миллионами
троллей или повесть о том, как Святой Кит взял Пресвитера Иоанна живым  на
небо. Правдоподобия в них будет не меньше, а благозвучия даже больше.
     - Но ведь все знают правду, - сказал  Фаррелл.  Он  ощущал,  как  его
засасывает пучина педантизма, вытянуть из которой его не могла даже ямочка
на подбородке Ловиты.
     Адвокат  Зии  -  нзкорослая,  стремительная   женщина   с   некоторым
преизбытком остреньких белых зубов - вызвала Бена с  Фарреллом  к  себе  в
контору, чтобы прочесть им Зиино завещание. Зия составила его за несколько
лет до знакомства с Беном, о смерти ее в нем ни слова не говорилось,  лишь
о возможном исчезновении, а смысл завещания сводился к тому, что  все,  за
исключением Брисеиды, она оставляет Бену. Что до собаки, то  завещание  не
просто препоручало  заботы  о  ней  Фарреллу,  но  и  содержало  множество
замечательных оговорок, сводившихся к тому,  что  если  Фаррелл  откажется
принять Брисеиду  или  попытается  когда-либо  сбыть  ее  с  рук,  то  все
наследство Бена надлежит преобразовать в особый фонд, имеющий единственным
назначением кормление уток в Бартон-парке. Фаррелл сдался  безропотно,  но
преисполнился самых удивительных и мрачных предчувствий.
     - Выходит, она могла заглядывать в будущее, - сказал он  Бену.  -  Но
если видишь будущее, так ничего и делать не надо.
     - Она видела будущее обрывками да и  то  лишь  время  от  времени,  -
откликнулся Бен. - По-моему, ей так больше нравилось.
     Первые несколько дней после исчезновения Зии Фаррелл увивался  вокруг
Бена, словно сестра милосердия, стараясь помочь ему справиться с  утратой,
которой Фаррелл ни разделить, ни толком представить себе не мог. Но  осень
шла, и  Бен  с  молчаливой  решимостью  продолжал  свою  обычную  жизнь  -
преподавал, работал на кафедре, исправно посещал  факультетские  собрания,
по уикэндам трудился над своей просроченной книгой  о  поэзии  скальдов  и
даже раз или два в неделю отправлялся с Фаррелом поплавать в бассейне.  От
случая к случаю он упоминал о Зие, с нежностью и  преданностью,  словно  о
давней  возлюбленной,  ныне  ведущей  тихую  жизнь,  выйдя   за   глазного
специалиста. Фаррелл, достаточно знавший о горе, тревожился  за  Бена  все
сильнее.
     Как-то вечером, соблазненные последним теплом,  они  решили  пройтись
пешком от кампуса  до  дома.  Дорогой  оба  веселились,  обсуждая  аспекты
классовой борьбы, которым предстояло выявиться в ближайшем матче на  Кубок
Мира между командами Сиэтла и Атланты. Внезапно Бен оборвал дискуссию:
     - Какого дьявола ты все время так на меня смотришь? У меня что,  нога
того и гляди отвалится?
     - Да нет, - ответил Фаррелл, - Извини, я даже  не  знал,  что  смотрю
как-то особенно.
     - То есть каждую клятую минуту, уже несколько недель подряд. Мы не на
острове доктора Моро. Я вовсе не собираюсь вернуться к первозданному  виду
и начать разгуливать на четвереньках.
     - Это я понимаю. Извини. Наверное, я просто жду, когда  ты  примешься
крушить мебель, - некоторое время они шли молча,  никого  не  встречая  на
пути, слушая музыку, доносившуюся  из  открытых  окон,  потом  Фаррелл  не
сказал: - В конце концов, это не мое дело...
     - Конечно,  твое,  чье  же,   черт   побери,   еще?   Чего   это   ты
расскромничался? - он помолчал и более мирным тоном спросил: - Ты помнишь,
когда она поняла, что не сможет спасти Никласа Боннера? Я имею  в  виду  -
точно этот миг?
     - Когда она открыла рот, и я подумал, что сейчас она криком  разнесет
все в клочья - закричит, и после этого уже ничего не останется. Но она так
и не издала ни звука.
     - Нет, ни звука. А закричи она, позволь хоть капле ее страдания выйти
наружу, мы могли  бы  считать  себя  счастливчиками,  если  бы  отделались
утратой рассудка. Скорее всего, мы превратились бы  во  что-то,  способное
услышать ее и не погибнуть - в