красные
сущности. Нет, ребята, это не для меня и если хотите знать мое мнение, так
по мне чем больше костюмов, тем лучше. Маска на  маске,  личины,  подобные
слоям зимнего исподнего - вот это мне больше по нраву. От  ряженых  воздух
становится ярче, и при том они позволяют тебе вдоволь  упражняться,  играя
на лютне. А от голых не дождешься ни того, ни другого - во всяком  случае,
вряд ли.}
     День, в который он бросил работу у "Тампера" - начало весны  и  новое
блюдо под названием "Бедрышки Бемби" образовали сочетание,  воспротивиться
которому Фаррелл не смог -  он  провел  в  бессвязных  поисках  работы  на
какой-нибудь стройке и кого-либо способного сделать для  лютни  деревянный
футляр.  К  пяти  часам  он  в  общих  чертах  сговорился   с   развеселым
бенгальцем-краснодеревщиком  и,  ощущая  ленивую   жажду   приключений   и
довольство собой, побрел к "Южной Сороковой", намереваясь  выпить  кофе  с
баклавой, и неожиданно пьеса Холборна,  в  которой  пальцы  его  неизменно
путались, начала сама собой проясняться. Пустых столов здесь в  это  время
дня никогда не бывало.  Фаррелл  уселся  за  столик  у  входа,  насупротив
молодого человека в  белых  брючках,  оладьеобразных  тапочках  и  лиловой
рубашке с картой Гавайских  островов.  По  небу  плыли  стада  облачков  с
затененными подбрюшьями, но воздух был тепл, сладок и, казалось, наполнен,
как мед, золотистыми пузырьками, и все кто прогуливался по Парнелл-стрит -
от амазонок с рюкзачками до татуированных  мотоциклистов  с  застывшим  на
лицах ожиданием - двигались в этот час замедленно, как погруженные в мед.
     Молодой человек в гавайской рубашке даже не  повернул  головы,  когда
Фаррелл присел за его столик, но после того как Фаррелл сходил вовнутрь  и
вернулся со стаканом воды,  человек  этот  резко  обернулся  к  нему  и  с
кентуккийской хрипотцой спросил:
     - Вы, надеюсь, не собираетесь пить эту воду?
     У него было прямоугольное бугристое лицо со шрамами от угрей.
     - Вообще-то собирался, - сказал Фаррелл, - у меня баклава застряла  в
горле.
     Молодой человек отчаянно помотал  головой  и  даже  отодвинул  стакан
подальше от Фаррелла.
     - Не делайте этого, сэр. Эта вода ядовита. В ней  нет  ничего,  кроме
чистого яда.
     {Я по-прежнему нарываюсь на них,} подумал Фаррелл. - {На  весь  747-й
"Боинг" может приходиться единственный Старый Моряк и в  пяти  независимых
лабораторных испытаниях я четыре раза усядусь с ним рядом.} Он ответил:
     - О, я знаю, но теперь ведь куда ни кинь, всюду яд. Я махнул  на  это
рукой, когда они начали подкрашивать апельсины.
     - А вот сдаваться не следует, - убежденно сказал молодой  человек.  -
Слушайте, если вам нужна вода, я вам скажу самое лучшее место,  где  можно
ее получить. Инвернесс.
     Он привольно откинулся на спинку стула  и  улыбнулся,  обнажив  пегие
зубы. Фаррелл кивнул, глядя за плечо молодого человека.  {Это  меня  глаза
подводят. Стоит взглянуть вот такому прямо в глаза, и он  будет  таскаться
за тобой до скончания  века,  канюча,  чтобы  ты  возлюбил  всякую  тварь,
большую и малую.} Но он все же ответил:
     - Инвернесс. Да, я слышал, что в Инвернессе вода хорошая.
     - Я всегда туда езжу, - сказал молодой человек. -  И  еще  в  Килрой.
Килрой будет похуже Инвернесса, но все же и он  ничего.  И  Арнольд.  Есть
такой городишко, Арнольд, вот там вода отличная, лучше, чем в Килрое.
     Глаза у него были темно-синие, пугающе добрые и спокойные.
     Только тут Фаррелл заметил на столе рядом с молодым человеком  пустой
стакан. Он поднял брови, глядя на него, но молодой человек лишь  улыбнулся
с еще большим чистосердечием.
     - Я не пил из него воду. Посмотрите, видите, он сухой.  Дело  в  том,
что я хожу сюда только из-за стаканов.
     Он с опаской  взглянул  направо,  налево  и  затем  неловким  шлепком
смахнул стакан со стола.  Фаррелл  услышал,  как  тот  разбился,  ударясь,
впрочем, не об асфальт, а о другие стаканы. Заглянув под стол,  он  увидел
мятую бумажную сумку для продуктов. Зияя распяленной пастью, сумка  тяжело
оседала рядом с ногой  молодого  человека.  Кривые  осколки  сверкали  под
солнцем, кучей, плотной и яркой, словно сугроб. Молодой человек продолжал:
     - Понимаете, я питаюсь стеклом. Все стаканы, какие тут есть,  я  съем
за два, ну, может быть, за три дня.
     В двух шагах от них трое детей громогласно сбивали цену на  наркотик,
выдуманный для усмирения плотоядных существ куда более  крупных  размеров.
Белый мужчина и черная женщина, оба уже пожилые, медленно проходили  мимо,
под ручку, легко кивая знакомым. Фаррелл видел их на Парнелл-стрит  каждый
день, одетых всегда одинаково - либо в  обтрепанные  костюмы  из  красного
бархата, либо в комбинезоны с детскими нагрудниками, выцветшие до  оттенка
больничного матраца. Фаррелл знал, что оба страшно бедны и безумны, и  все
же каждый вечер в  это  время  поступь  и  повадка  мужчины  облекали  его
величавым и грозным достоинством, присущим айсбергу и носорогу,  а  черная
женщина несла свое тело, словно колеблющийся, лепечущий язычок в  колоколе
кринолин и тафты. Прямо за спиной Фаррелла  несколько  иранских  студентов
уже били друг друга по мордам.
     - В этом заведении самая дрянная вода в Авиценне и  наилучшего  сорта
стекло, - говорил молодой человек. -  Странно,  но  ничего  не  поделаешь.
Настоящее качественное стекло.
     Фаррелл откашлялся.
     - Знаете, на вашем месте я бы все же не  стал  есть  столько  стекла.
Нет, правда, мне кажется, вам не стоит этого делать.
     - В меня два раза попала молния, - сказал молодой человек.
     Фаррелл обвел глазами Парнелл-стрит, внезапно  охваченный  болезненно
жгучим желанием увидеть, как по ней идет кто-то, кого он знает.
     - Один раз в спину, а  другой  в  аккурат  по  затылку,  -  продолжал
молодой человек. - Два раза.
     Он снова облокотился о стол, отдающее сырым мясом  дыхание  увлажняло
щеку Фаррелла.
     - Потому я и ем стекло. Хорошее стекло, очень много цветного,  винные
бутылки, к примеру. Стекло пустыни. И вот эти масонские  кувшины,  которые
годами стояли под солнцем. Все это я ем.
     Услышав о винных бутылках, Фаррелл  вспомнил,  что  сегодня  четверг,
день, когда он обычно приносит Бену и Зие что-нибудь вкусное к  обеду.  Он
поерзал  на  стуле,  прикидывая  в  уме  хореографию  своего   побега   на
спасительный  тротуар:  обогнуть   иранцев,   проскочить   между   членами
постоянного дискуссионного клуба растафариев и двумя женщинами,  играющими
на музыкальных пилах "Соло для трубы" Перселла. Мелькнула  неясная  мысль,
что, может быть, стоит начать носить шляпу или подобие портфеля.  {Садясь,
кладешь эту штуку на стол, а когда берешь ее в руку, то  даже  до  Старого
Моряка доходит, что ты его покидаешь.} Он еще раз пробежался  взглядом  по
Парнелл-стрит, сердито устремляя его  мимо  уличных  торговцев,  магазинов
грамзаписей и крохотных ресторанчиков с бисерными  занавесками  на  дверях
туда, где внезапно вырастали здания медицинского факультета. {Я одинок,} -
думал он, - {этот помешанный  наградил  меня  ощущением  одиночества.  Вот
дурь-то.}
     Молодой человек говорил, приблизив вплотную лицо:
     - И вот я полон стеклом до самого верха и  оно  у  меня  в  крови,  в
костях и в мозгу, и я иду в какое-нибудь темное место - в туалет  или  еще
куда. Как же я буду тогда сиять! Я стану похожим на одну из  этих  картин,
которые делают из кусочков цветных камней или плиток, не  помню,  как  они
называются...
     - Мозаики, - машинально сказал Фаррелл, и  именно  в  этот  миг  мимо
"Южной Сороковой" неторопливо проплыла на своем мотоцикле Джулия Таникава,
и Фаррелл вскочил и, не сказав больше ни слова  и  натыкаясь  на  столики,
кинулся ей вслед.
     Движение замедлилось на протяжении нескольких кварталов -  под  вечер
на Парнелл-стрит это дело обычное - и  огромный  черный  BSA  двигался  со
скоростью  пешехода.  Фаррелл  пропахал  улицу,  сам   напоминая   машину,
напоминая бульдозер, слепой и глухой ко всему, кроме Джулии. На пути к ней
он выбил из рук хоббитообразной  четы  покрытую  медными  брошками  доску,
ударился, не заметив того, о тележку, с которой продавали  горячие  мягкие
крендельки, и внезапной атакой прервал обращение какого-то  неразумного  в
новую веру. Окликнуть ее он так и не догадался.
     Когда он достиг  BSA,  тот  уже  просто  стоял.  Джулия  затормозила,
пропуская выводок пикетировщиков  с  плакатами,  протестовавших,  судя  по
всему,  против  дорожных  столкновений.  Фаррелл  перебросил  ногу   через
мотоцикл, сел сзади Джулии и ласково положил ладони ей на талию.
     - Акико Таникава, -  произнес  он  подвывающим  голоском  попрошайки,
каким изъясняются демоны в театре Кабуки. - Ты носишь короткие платья и не
ходишь в ритуальные бани. Ты нарушила  клятву  верности  восьми  миллионам
богов Синто. Безногая смерть придет за тобой,  когда  задремлет  трава,  и
тявкнет тебе в самое ухо.
     Джулия негромко  ойкнула  и  затвердела,  но  машины  уже  тронулись,
вынудив двигаться и ее и  не  позволяя  ей  обернуться.  Уголком  рта  она
сказала:
     - Фаррелл, если это не ты, считай, что у тебя крупные неприятности.
     Мотоцикл  рванулся  вперед,  едва  не   выскочив   из-под   Фаррелла,
вскрикнувшего, когда выхлопная труба запела у него под лодыжкой.
     - Это автобус до Инвернесса? - спросил он. - Мне нужен стакан воды.
     Джулия снова ударила по тормозам, и Фаррелл влепился носом в  затылок
ее шлема.
     Она ответила:
     - Этот  автобус  закончил  смену,  у  водителя  всего  пять  долларов
мелочью, и как только я улучу свободную минуту, я из  тебя  омлет  сделаю,
Фаррелл. Господи-Иисусе, разве можно так  пугать  людей,  что  ты  о  себе
воображаешь?
     - Я воображаю, что я твой старый университетский ухажер,  -  смиренно
ответил Фаррелл, - который три года ничего о тебе не слыхал.
     Джулия  фыркнула,  но  сбавила  темп,  с  которым  мотоцикл   набирал
скорость,   проносясь   мимо   еле   ползущего    открытого    автомобиля,
преграждавшего поток движения, будто лиловатый почечный камень.
     - И который  так  обрадовался,  увидев  тебя,  что  его,  как  ты  бы
выразилась, понесло, - он помолчал и добавил: - Как когда-то при встрече с
ним черт знает куда понесло еще одну особу. В Лиме, верно?
     Джулия повернула резко и неожиданно, почти  положив  BSA  набок,  как
гонщик, и пролетела вверх по холму два квартала. Фаррелл сидел, вцепившись
в нее и закрыв глаза. Управляясь с огромной машиной легко, как с  метелкой
для пыли, она смахнула ее  к  обочине,  заглушила  двигатель  перед  домом
какого-то студенческого землячества и, поворачиваясь к  Фарреллу,  стянула
шлем.
     - В Лиме, - тихо сказала она. - На рынке.
     Фаррелл слез с мотоцикла, чтобы она могла закрепить его на подпорках.
Теперь оба стояли, разделенные длиной BSA,  и  смотрели  друг  на  дружку,
испытывая чувство настороженности и  неудобства.  Он  увидел,  что  Джулия
снова отпустила волосы ниже плеч - так она их носила в университете.
     - Прости, - сказал он, - меня просто обуяла благодарность, хоть ты  и
не знаешь, за что.
     Еще мгновение Джулия разглядывала его, потом мигнула, пожала плечами,
улыбнулась, словно рябь прошла под луной по воде, и молча бросилась в  его
объятия. Женщина сильная и почти такая же рослая, как Фаррелл, она едва не
свалила его, и это тоже  так  полагалось,  ибо  такова  была  единственная
традиция, которую они успели установить, не считая,  конечно,  обыкновения
встречаться в самых странных местах, никогда не сговариваясь  заранее.  За
последние десять лет Фарреллу часто приходило в голову (хотя, впрочем,  ни
разу, когда она была рядом), что из всех щедрых даров, какие он получал от
женщин,  эти  первые  бурные  объятия   с   Джулией   Таникава   -   после
соответственной разлуки - были, пожалуй, самыми  лучшими.  {Особенно  если
принять во внимание все остальное и в частности то,  что  мы  не  способны
выносить друг друга дольше трех дней.}
     - А я только что вспоминала тебя, - сказала Джулия.
     Она откинулась в руках Фаррелла, оставив ладони твердо лежать у  него
на плечах. Фаррелл самодовольно кивнул.
     - Еще бы ты невспоминала. Кто как не я вызвал тебя сюда.  Пять  минут
назад тебя, может быть, и в Авиценне-то не было.
     Джулия приподняла одну бровь и Фарреллу вспомнилась длинная,  пьяняще
невинная весенняя ночь, которую она извела на попытки  научить  его  этому
трюку.
     - Ну, кто-то все же кормил последние два года кота на Бренден-Уэй.
     Фаррелл гневно зарокотал, но она спокойно его прервала:
     - Ты  же  знаешь,  письма  мне  не  удаются.  А  кроме  того,  я   не
сомневалась, что ты  рано  или  поздно  объявишься.  Один  из  нас  всегда
ухитрялся каким-то волшебством притянуть другого.
     Он стоял, вглядываясь в нее, наморщась от  усилий  снова  заучить  ее
лицо,  а  мимо  них  легким  шагом  проходили  студенты,   смеясь   сквозь
непрожеванные бутерброды. Круглое, словно блюдце, веселое  лицо  сипухи  с
чертами, слишком крупными для стандартной западной красавицы - кроме носа,
нос-то как раз маловат. Но кожа ее оставалась чистой и полупрозрачной, как
белое вино, и кости под нею начали, наконец - в тридцать  лет  -  сообщать
лицу давно обещанную ими гордость и неколебимость. {У  ее  лица  появились
тайны, как у лица Бена. Интересно узнать, как обстоит по этой части дело с
моим?} Вслух он сказал:
     - Без изменений. Ты по-прежнему вылитый эскимос.
     - А ты по-прежнему так ни одного и не видел.
     Он вдруг сообразил, что никогда еще так долго не держал ее  в  руках:
обычно, сколь бы радостной ни  была  встреча,  они  сразу  отпускали  друг
дружку и отступали - на один, точно отмеренный шаг.  На  этот  раз  каждый
доверил весь свой вес крепости неловкого объятия, отклонясь, но  продолжая
удерживать другого. Словно дети,  играющие  на  улице,  кружащие,  пытаясь
втянуть противника в меловой круг, нарисованный на асфальте.
     - Так ты все же не вышла  за  того  старикана,  как  его?  За  Алена,
археолога? - спросил он.
     Джулия хихикнула.
     - Он был палеонтологом. И сейчас, полагаю,  им  остается,  у  себя  в
Женеве. Нет, не вышла. То есть, почти.
     - Мне он нравился, - сказал Фаррелл.
     - Ну да, и ты ему тоже, - подхватила Джулия.  -  Ты  всегда  им  всем
нравишься. Такой уж ты расчудесный малый. Они думают, что ты не опасен,  а
ты знаешь, что не опасны они.
     Пара молодцов из землячества уже орала, свесясь  из  окна  на  втором
этаже:
     - Действуйте! Эй, там, внизу, мы ожидаем действий!
     Выходили, словно на службу, вечерние  лица,  португальскими  военными
кораблями уплывая к Парнелл-стрит. Промелькнул Пирс-Харлоу - Фаррелл готов
был поклясться, что это он  -  с  двумя  доберманами  на  своре;  женщина,
волокущая здоровенный плакат, уподоблявший изображенного в  четыре  краски
местного судью Рогатому Зверю Апокалипсиса, яростно двинула  его  черенком
Джулию по ногам, требуя очистить дорогу. А они все стояли внутри незримого
круга, и рты у обоих были приоткрыты в нелепом смущении.  Кого-то  из  них
била дрожь, но кого, Фаррелл не взялся бы сказать.
     - А что запись, которую ты собирался сделать? -  спросила  она.  -  С
Эбом и с тем сумасшедшим ударником. С Дэнни.
     - Ничего не вышло.
     Голоса их, надламываясь, постепенно смягчались.
     - Я искала ее.
     Монах вставил между пальцами Джулии  курящуюся  благовонную  палочку,
после чего с бронксовским выговором попросил у  нее  несколько  пенни  для
Кришны. Фаррелл услышал свой удивленный голос, произносящий:
     - Пойдем к тебе.
     Джулия не ответила. Фаррелл положил ладонь ей на шею,  ниже  затылка.
На мгновение она закрыла глаза и вздохнула, как засыпающий ребенок,  потом
(хор, вопивший наверху, уже удвоился) вывернулась из  его  рук  и  сердито
сказала:
     - Нет, к черту, все что мне нужно, я уже получила.
     Фаррелл начал что-то говорить, но она оттолкнула  его  ладонь,  перед
тем нежно проведя ею себя по щеке.
     - Нет, Джо, - сказала она, - я так  не  думаю.  Нам  будет  хорошо  и
радостно, но лучше этого не делать.
     - Сейчас самое время, Джевел. Самое точное время, вот эта минута.
     Она кивнула, продолжая глядеть чуть мимо него.
     - И все-таки иногда намеренно упускаешь какие-то вещи, даже зная, что
для них самое время. Потому что не представляешь, что с тобой будет потом.
     - Потом ты проголодаешься, - сказал Фаррелл, - и  я  приготовлю  тебе
обед. Я никогда еще для тебя не готовил.
     Двое юношей в белых масках мимов  прошли,  беседуя  об  альпинистских
кошках,  обвязках  и  карабинчиках.  Через  улицу  кандидат  на   какую-то
должность норовил всучить печатную листовку  человеку,  одетому  громадным
попугаем.
     - Черт возьми, Джо, - сказала Джулия, - я же вышла за покупками.  Мне
нужны рисовальные принадлежности, а там через пятнадцать минут закрывают.
     Фаррелл вздохнул и отступил на шаг, уронив руки.
     - Ладно, - сказал он. - Может быть, совсем и не время.
     Теперь она смотрела прямо ему в лицо, но он  не  взялся  бы  сказать,
испытывает ли она сожаление, раздраженное смущение или  облегчение,  столь
же саднящее и путанное, как то, что охватило его. Он сунул руки в карманы.
     - Как бы там ни было, повидаться с тобой было очень приятно, - сказал
он. - Слушай, я остановился у двух друзей,  это  на  Шотландской.  Телефон
есть в справочнике, Зиорис, там только одна такая  фамилия.  Позвони  мне,
ладно? Позвонишь?
     - Позвоню,  -  ответила  Джулия,  так  тихо,  что  Фарреллу  пришлось
прочесть ответ по губам. Он продолжал отступать назад, даже без свистков и
улюлюканья  юнцов  из  землячества  зная,  что  выглядит   смехотворно   -
придворным, удаляющимся с глаз особы королевских кровей. Но знал он и  то,
что она не позвонит, и еще ему  казалось,  будто  он  снова  столкнулся  с
чем-то незаменимым в самый миг его исчезновения.
     - Проверь у своего зверя сцепление,  Джевел.  По-моему,  оно  немного
проскальзывает.
     Сгорбившись  лишь  самую  малость,  он  быстро  зашагал   в   сторону
Парнелл-стрит, и тут Джулия признесла: "Фаррелл,  вернись",  -  достаточно
громко, чтобы горластый хор немедля подхватил: "Фаррелл,  вернись  сию  же
минуту!.. Фаррелл, ты слышишь, что тебе говорят?!" Обернувшись, он увидел,
как она, игнорируя галерку на втором  этаже,  с  силой  машет  ему  рукой,
подзывая. С некоторой неуверенностью он приблизился к ней, страшась  давно
знакомой полуулыбки, игравшей, словно котенок, уголком ее рта. Когда он  в
последний раз увидел в Малаге эту улыбку, оба они очень скоро оказались  в
местной тюрьме.
     - Садись, - сказала она.
     Она выбила из-под мотоцикла подпорки и, привстав над седлом,  замерла
в ожидании Фаррелла. Он лишь смотрел на нее,  не  слыша  даже  чрезвычайно
подробных инструкций, несущихся из зрительного зала, и  Джулия,  натягивая
шлем и не оборачиваясь, отрывисто повторила команду.
     - А как же твои покупки? - спросил Фаррелл.
     Джулия уже запустила мотор, и воздух вокруг BSA заплясал, на этот раз
заключая их  в  ревущее  уединение  -  в  мгновенно  народившуюся  страну,
подрагивающую у обочины. Снаружи, за ее рубежами, источались, подергиваясь
холодноватыми красками пыльной лаванды, медово-медленные  сумерки.  Шурша,
как бабочки, проносились мимо на  роликовых  досках  напряженно  застывшие
ездоки, одномерные в бледном свете фар, спешащих к ним  с  вершины  холма.
Фаррелл снова уселся за Джулией.
     - Куда мы едем? - спросил он.
     Улица  уже  завивалась  вокруг,   как   свиваются   после   правильно
произнесенного   заклинания   некоторые   хранительные   надписи.   Джулия
обернулась и стойком воткнула в волосы Фаррелла благовонную палочку.
     - Давай подождем и посмотрим, куда надумал поехать  мой  мотоцикл,  -
сказала она. - Ты же знаешь, я своим мотоциклам никогда не перечу.