стани  Краснофлотского
рейда. Вместе со мной встречала рейсовый одна веселенькая старушка. Ста-
рушка курила папиросы "Байкал" и с удовольствием рассказывала:
   - Тонут, тонут, все тонут... Лето жаркое было, купались и тонули. Со-
седушка наш на прошлой неделе утонул. Всего пятнадцать минут под водой и
пробыл, а не откачали. А позавчера сыночек Маруськи  Шестопаловой,  семь
годочков всего, в воду полез, испугался и... так и не нашли до сей поры.
Речкой его, верно, в море уволокло. Иль, мобыть, землечерпалка там близ-
ко работала,  так  его  ковшиком  в  баржу-грязнуху  и  перевалило...  А
третьего дня в Соломбале...
   - Бабуся, остановись, - попросил я.
   До катера оставалось еще минут пять, и я опасался, что одним утоплен-
ником за это время станет больше, что я тихонечко спихну эту веселенькую
старушку с пристани.
   - Не нравится? Бога бояться надо! - злобно  сказала  старушка.  И  на
этом умолкла.
   Когда катер швартовался, я увидел на нем знакомую унылую фигуру.  Это
был Альфонс.
   Я всегда смеялся над ним, но я всегда любил его. И  он  всегда  знал,
что я люблю его. Люди точно знают и чувствуют  того,  кто  любит  их.  И
Альфонс тоже, конечно, знал. Но сейчас он не заметил меня,  спускаясь  с
катера по трапу. Он сразу подошел к веселой старушке и сказал ей:
   - Мармелад дольками я не нашел, я вам, мамаша, обыкновенный  мармелад
купил.
   - Так я и знала! - с торжеством сказала старуха.
   - Альфонс! - позвал я.
   Он обернулся, мы обнялись и поцеловались. Он здорово постарел за  эти
годы. Я тоже не помолодел.
   И мы куда-то пошли с ним от пристани.
   - Ты где? - конечно, спросил он.
   - На перегоне, - сказал я. - На Салехард самоходку веду.
   - У Наянова? У перегоншиков?
   - Да. А ты где?
   - Здесь, в портфлоте на буксире плаваю. Меня, как  сокращение  воору-
женных сил началось, так первого и турнули.
   - Слушай, - сказал я. - Ведь у тебя  отец  генерал  большой.  Неужели
ты...
   - Батька уже маршал, - сказал Альфонс. - Только он с мамой разошелся,
и я с ним после того совершенно прервал отношения. Я, знаешь, Рыжий, же-
нился недавно. Старушка эта - моя теща, жены моей мама.
   - А кто жена-то? - спросил я.
   - Вдова она была, - объяснил Альфонс. - Она, правда, постарше меня, и
детишек у нее трое, но очень добрая женщина. Ее муж в море  потонул,  на
гидрографическом судне он плавал... А помнишь, как мы  тогда  на  "губу"
попали? Из-за медицинского майора?
   - Еще бы! - сказал я. - Только не из-за майора, а  генерал-майора.  И
теща с вами живет?
   - Ну, а кто же за ней смотреть будет? - удивился Альфонс. -  Конечно,
иногда трудно, но...
   И я подумал о том, что Альфонс умудрился взойти на Голгофу.
   Дай все-таки господь, чтобы такие неудачники  жили  на  этой  планете
всегда, иначе вдовам с детишками придется совсем туго.

   КОШМАРНАЯ ИСТОРИЯ С МОИМ БЮСТОМ
   "Быть знаменитым некрасиво".
   Б. Пастернак.
   Часто удивляет дешевизна в нашей стране некоторых  бытовых  вещей,  о
цене которых узнаешь неожиданным образом или, если хотите, путем. Имею в
виду чашки, тарелки, графины, наволочки или матрацы. Узнаю я их  цену  в
ресторанах или гостиницах, когда чего кокнешь или прожжешь. И каждый раз
удивляюсь - дешевка! А ведь годами прозябаешь дома с разбитой чашкой или
с графином, у которого давно горлышко треснуло, а пробка потерялась. И в
голову не придет сходить в посудную лавку и тряхнуть мошной на  три  или
там даже пять рублей, ибо тебе не трешка мерещится,  а  минимум  сотняга
убытков.
   Недавно в дорогом ресторане перевернул  целиком  стол  на  очередного
своего режиссера-зкранизатора. И обошлось все удовольствие в жалкий чет-
вертак...
   Но вернемся к моему бюсту.
   Вылепил бюст столичный  скульптор-монументалист  Геннадий  Дмитриевич
Залпов абсолютно спонтанно, то есть неожиданно и для себя, и для меня.
   Затрудняюсь сказать что-либо определенное о степени гениальности Зал-
пова, так как в пластических искусствах, как и в музыке, ни бельмеса  ни
понимаю.
   Но одно его творение - Николай Васильевич Гоголь в натуральную  вели-
чину, стилизованный под Бальзака Родена,  -  вещь,  безусловно,  замеча-
тельная. Во всяком случае, мне она крепко запомнилась.
   На окраине Москвы у Геннадия Дмитриевича есть полуподвальная мастерс-
кая, при ней жилая комнатушка с дырявым диваном и  шикарным  холодильни-
ком.
   Мастерская битком  набита  человекообразными  муляжами,  африканскими
масками, скелетами, черепами и от вергнутыми заказчиками скульптурами.
   Разглядывать изнанку монументалистики при дневном свете и с приятеля-
ми даже интересно, но тут пришлось после изрядной танцульки остаться но-
чевать у Генки в жилой комнате-каморке в полнейшем одиночестве.
   Проснулся где-то около двух ночи - незнакомая обстановка, пустые  бу-
тылки из-под лимонада, голова  трещит,  возле  головы  тарелка,  набитая
окурками.
   Зима была, холодрыга.
   Покряхтел я, поворочался, но - дисциплина! Преодолел нежелание  выле-
зать из-под одеяла, забрал тарелку с окурками и отправился искать  место
общего пользования. Знал только, что оно с другой стороны огромной  мас-
терской расположено. Шарил, шарил свободной рукой возле притолоки  двери
мастерской - выключателей не обнаружил. Тьма впереди - глаз выколи. Но и
упрямства у меня достаточно: ежели, например, морковку натираю, то  обя-
зательно до тех пор, пока из пальцев кровь не  брызнет.  Короче  говоря,
воткнулся несколько раз во всякую  монументалистику,  рассыпал  половину
окурков, опрокинул пару скелетов, но в туалет все-таки добрался.
   Тут надо еще заметить, что в нормальных, домашних условиях я  никогда
не вытряхиваю пепельницы в унитаз. Корень здесь в том, что окурки  очень
долго не тонут, сопротивляются судьбе со спартанским упорством, сражают-
ся с унитазным водопадом насмерть: вертятся там, крутятся, вроде уже по-
тонут, ан - нет! - опять всплывут. И я за такое  жизнелюбие  и  упорство
окурки уважаю. Они, на мой взгляд, как и римские гладиаторы, заслуживают
пальца, поднятого вверх. Но и сам я не могу уступить окуркам  последнего
слова. И вот минут пять провел в туалете, дергая и дергая машинку,  пока
последний гладиатор не утоп.
   В паузах, когда я ожидал очередного наполнения опорожненного бачка, в
голову лезли мысли о бренности бытия, вечности мироздания и о  том,  что
рано или поздно придется высказать Геннадию Дмитриевичу  свое  мнение  о
его произведениях. Ведь уходить из мастерской художника во сто крат зат-
руднительнее, например, нежели из лаборатории ученого. У гения науки мо-
жешь достойно молчать от начала до конца, ибо и  он,  и  все  окружающие
знают, что ты ничего ни в чем не понимаешь, а с художниками просто беда.
Тут даже так получается, что чем хуже художник, тем тебе  легче  нагоро-
дить ему при уходе всякой чуши, - и он будет доволен, а с художественным
гением полнейшая безысходность, когда топчешься уже в его передней  и  -
ни единого слова не выдавить: нет слов - и баста!
   Но если уж совсем честным быть, то размышлял я про все эти материи  и
топил пять минут несчастные окурки еще  и  потому,  что  было  жутковато
возвращаться через темную  мастерскую-покойницкую.  Все-таки  скульптура
довольно мертвое изобретение. И нервишки пошаливают. Однако и торчать до
утра в туалете резона не было.
   И когда, значит, последний окурок утоп,  я  развернулся  на  сто  во-
семьдесят и лег на обратный курс. И лавировал сперва довольно  удачно  -
пространственная память-то у меня штурманская. Как вдруг сквозь  пыльные
окна сверкнула луна, и передо мной возник из небытия и  тьмы  небольшого
роста человек - длиннейший птичий нос, волосы, ниспадающие прямыми  пря-
дями на изможденные щеки: луна высветила Гоголя, мраморного, безо всяко-
го пьедестала. И мертвые, черные провалы зрачков уперли в меня  больной,
черный взгляд.
   Я чуть в обморок не свалился. Н-нда...
   Шутил в своих писаниях при жизни Николай Васильевич много, но  и  ка-
кой-то одинокой запредельной жути в классике достаточно.
   К тому же я с детства запомнил, что более всего он боялся быть  похо-
роненным живым, в летаргическом сне. И в завещании даже  написал,  чтобы
не хоронили, пока "не укажутся явные признаки разложения тела".  И  еще,
кажется, в завещании попросил не водружать на могилу тяжелого надгробия,
дабы оно не давило на него тяжестью Каменного Гостя. Говорят, при вскры-
тии потом могилы обнаружили его в гробу перевернутым.
   Не буду утверждать, что сказанное  полностью  соответствует  действи-
тельности, - не в том дело. А в том, что в моем-то мозгу это  существует
с отрочества так, будто я сам гроб Николая Васильевича вскрывал: вообра-
жение - черт бы его побрал! - у меня тоже хорошее.
   А тут не в воображении, а въяве увидел скорбную нахохлившуюся  фигуру
и лицо, которое потусторонне светилось, - черный полированный  мрамор  в
лунных лучах - ни житель света, черт бы Залпова побрал, ни призрак мерт-
вый...
   Бежал я от Гоголя - в трусах и майке - точно как Евгений  от  Медного
Всадника, обхвативши голову руками и подвывая на ходу.
   В комнатенке засунул ножку стула в ручку двери - крючка не было;  по-
листал разные легкомысленные журнальчики, покурил, но заснуть так больше
и не удалось.
   Лежал и раздумывал о мистических совпадениях. Ходят слухи, что  вдове
Булгакова Елене Сергеевне по бедности пришлось отыскивать на задах како-
го-то кладбища, на свалке среди старых, бесхозных памятников  более  или
менее подходящую к ее вкусу и бюджету, бывшую, естественно, уже в  упот-
реблении, замшелую плиту. Понравилась ей одна такая глубоко  вдавившаяся
в землю плита. А когда плиту перевернули, то обнаружили надпись  "Н.  В.
ГОГОЛЬ". И этот самый камень лежит теперь на Булгакове - вот она,  эста-
фета русской литературы.
   Возможно, все это тоже мое воображение, но действую я тут по принципу
какого-то великого человека, вроде бы так заявившего: "Коли  черта  нет,
его следует выдумать".
   Утром пришел Залпов, вгляделся в мою физиономию и говорит:
   - Ну у тебя и выражение на личике! Прямо как у Понтия Пилата!
   Я почему-то шепотом ему говорю:
   - Сволочь! Ваятель чудотворный! Надо людей предупреждать, что здесь у
тебя покойницкая, а не человеческое жилье! Ужо тебе!..
   Ну, потом рассказал все, как было.
   Он расцвел утренней розой, когда убедился в том, что я  действительно
ночью насмерть перепугался. Понять его можно. Что для творца может  быть
прекрасней, нежели потрясение, произведенное его  творением  на  другого
художника? И Генка - в компенсацию за бессонную  ночь  и  все  пережитые
кошмары с ходу возвел меня на подиум (так на древнеримском языке  возвы-
шение для натурщиков называется), усадил на трухлявую  вертящуюся  табу-
ретку и принялся лепить.
   Пока он самозабвенно работал, я несколько раз задремывал и чуть  было
с подиума не свалился.
   Часика через два Генка уже закончил.
   Голова бюста показалась мне значительно больше  моей  натуральной,  а
глина, из которой он все это дело сляпал, грязноватой. Эти свои  замеча-
ния я высказал вслух, но робко.
   Честно признаться, мне бюст понравился своей тяжестью,  массивностью,
монументальностью - размеры и объем произведения пластического искусства
играют не последнюю роль, в чем легко можно убедиться на любом углу  на-
ших городов.
   На робкие замечания Генка ответил, что голова  у  меня  действительно
опухшая, но на другое я и не должен был рассчитывать. А про глину  мону-
менталист сказал, что она первоклассная.
   Затем он закрыл мое изображение мокрой тряпкой и добавил,  что  сеанс
окончен.
   Мы попрощались, и я убыл восвояси.
   Спустя этак годик случайно узнаю, что красуюсь в столичном Манеже  на
выставке "Голубые дороги Родины" бюстом уже из настоящей бронзы.
   Примчался в Москву на самолете, узнал, что  на  самом  деле  отлит  в
цветном металле и опять спонтанно: не набиралось для огромной  выставки,
которая должна была прославить морское могущество нашей страны,  нужного
количества экспонатов. Вот меня и отлили - повезло Геннадию  Дмитриевичу
Залпову.
   Собрал я штук пять московских красоток - знакомых и вовсе не знакомых
- и повез их на выставку, чтобы оглушительно похвастаться свидетельством
своего вечного теперь бессмертия. Ну-с, купил билеты и повел  московских
красоток, одна из которых почему-то оказалась негритянкой, в космические
пространства манежных анфилад.
   Искали мы мой бюст, искали - раза три выставку обошли - нет меня.  Ни
в натуре нет, ни, как говорится, в списках-проспектах. Я было решил, что
меня просто-напросто разыграли. Но тут негритянка обнаружила  произведе-
ние Геннадия Дмитриевича Залпова. Под моим пластическим изображением ви-
села бирка:
   "Портрет писателя-моряка В. Корнецкого.
   1979. Бронза. 65 х 25 х 36".
   Красотки принялись хохотать над опухшей бронзовой физиономией  и  пе-
ревранной фамилией. Я обозлился, исправил фамилию под портретом  шарико-
вой ручкой, смотрительница-служительница подняла шум и гам, меня  повели
в дирекцию Манежа, и там я битый час доказывал, что не верблюд.
   За это время красотки смылись.
   Мне ничего не оставалось, как опять пойти в зал и  повертеться  минут
пятнадцать вокруг бюста в надежде, что кто-нибудь из редких  посетителей
обнаружит наше сходство, но такого не случилось. Тогда я позвонил  Генке
и сказал, что отлил он не меня, а какое-то чучело, да еще и  под  другой
фамилией. На это Генка сказал, что я не Гоголь, чтобы быть на себя похо-
жим, и сам виноват, что у меня дурацкая фамилия, которую вечно путают, и
что я должен быть ему до гроба благодарен хотя бы за то,  что  угодил  в
компанию Петра Великого, Витуса Беринга и Ивана Папанина. Но даже  такие
соседи по выставочному залу меня не утешили, а усы Петра напомнили поче-
му-то усы булгаковского кота из "Мастера и Маргариты".
   К счастью, тут я обнаружил портрет капитана дальнего  плавания  Ивана
Александровича Мана. Он первым водил "Обь" в Антарктиду, а во время вой-
ны проявил огромное количество  какого-то  уже  запредельно-бесшабашного
мужества, когда угодил в штрафбат и высаживался в  Констанце.  Так  вот,
фамилию Ивана Александровича тоже переврали, и значился он  как  МААН  -
два "а" в середине. И я утешился, плюнул на "мраморную  слизь"  и  решил
выкинуть историю из головы. Не тут-то было! Зимой "Голубые дороги  Роди-
ны" привезли в родной Ленинград и развернули уже в нашем Манеже. На выс-
тавку занесло одного моего высокого морского начальника, Героя Социалис-
тического Труда. И вот, когда он обнаружил бронзовый бюст рядового судо-
водителя, а такое вообще-то положено при жизни только  настоящим  дважды
Героям, то начальник так обозлился на мою нескромность,  что  к  чему-то
придрался и сделал мне дырку во вкладном талоне к диплому, а затем  отп-
равил меня вне очереди на Охту на курсы повышения квалификации комсоста-
ва флота.
   Но и это не конец. Где-то еще через год звонит Гена и спрашивает, нет
ли у меня знакомых в Прокуратуре СССР. Я отвечаю, что пока нет, но в бу-
дущем все возможно. Он орет, чтобы я прекратил шутки, потому что  леген-
дарный бюст, когда "Голубые дороги Родины" везли уже с Дальнего  Востока
в Клязьму, на родных сухопутных железных дорогах сперли.  Из  Хабаровска
мое бронзовое многопудье уехало, а в Клязьму не приехало.
   Я говорю, что это вполне естественно и еще раз иллюстрирует любовь ко
мне всего нашего великого народа.
   Генка обозвал меня идиотом и объяснил, что бронзу воруют даже  с  мо-
гильных надгробий: делать какие-то втулки для передних или задних подве-
сок "Жигулей".
   Я ему сказал, что он сам дурак.
   Генка слезливо сказал, что если это моя проделка, то он умоляет  бюст
вернуть, ибо им, скульпторам-монументалистам, положен на каждый год  ли-
мит бронзы - она острый дефицит. А он - Генка - сейчас лепит Семена  Че-
люскина - у того как раз юбилей. И рассчитывал перелить мой бюст в этого
землепроходца, но теперь все срывается.
   Я говорю: какой может быть юбилей у Семена Челюскина, ежели никто  не
знает дат его рождения и смерти? Генка говорит, что это не мое  дело,  а
что с него, с Залпова, высчитывают по рубль двенадцать копеек за  каждый
килограмм моего портрета, хотя он лично никакого  отношения  к  вагонной
краже не имел.
   Я ему говорю, что если килограмм бронзы стоит рупь двенадцать, то это
не дефицит. И украли мой бюст влюбленные читатели,  а  не  автолюбители.
Хотя, добавляю я то, с чего начинал эту грустную историю,  то  есть  что
меня удивляет дешевизна в нашей стране некоторых бытовых вещей,  о  цене
которых узнаешь в ресторанах или гостиницах, когда кокнешь чашку, графин
или тарелку. И что не так давно в Доме кино я перевернул стол на очеред-
ного своего режиссера-экранизатора, и обошлось все удовольствие  в  чет-
вертак...
   Генка меня не дослушал и бросил трубку. Бюст сгинул  бесследно.  Даже
фото не осталось.
   Не скрою, я несколько огорчен таким концом этой истории, ибо явствен-
но вижу очистительный огонь, в котором плавится мое  бронзовое  бессмер-
тие, превращаясь во втулки для передней или задней  подвески  "Жигулей".
Ведь любой - самый средненький - человек огорчается  невниманием  к  его
заслугам, готовясь к предстоящему - неизбежному - и,  увы,  уже  вечному
забвению.

   НАШ КОК ВАСЯ
   После демобилизации из Военно-морских сил я работал в  экспедиции  по
перегону рыболовных судов на Дальний Восток через  арктические  моря.  И
вот принимал однажды в должности капитана рыболовный сейнер на судостро-
ительном заводе в Петрозаводске.
   Был 1956 год. Неразбериха в  экспедиции  царила  страшная.  Дизельное
топливо, например, которое  переправляло  нам  рыболовное  министерство,
захватила себе Карело-Финская республика и отдала  сельскому  хозяйству:
их тракторам пахать было не на чем; теплое обмундирование доставали чуть
ли не в Одессе. Словом, то одно, то другое, то третье...
   Голова кругом идет, и очень ругаться хочется. А тут еще  кока  у  нас
нет, и приходится водить команду несколько раз в день на берег, в столо-
вую.
   Этим всем и воспользовался старший  помощник,  чтобы  уговорить  меня
взять в рейс коком того беспалого Ваську.
   - Кок, сами знаете, сегодня вещь дефицитная, - сказал мне старпом.  -
Кока надо брать за жабру и тащить на пароход. А вы отказываетесь. Нельзя
таким разборчивым быть, товарищ капитан. Всякий дефицит всегда за  жабру
хватать надо.
   Старпом у меня был хороший. Молодой, правда, и не очень грамотный, но
умение хватать вовремя развито в нем было чрезвычайно. Помню,  когда  мы
уже пришли в Беломорск, чиф (так на морском жаргоне зовут  старшего  по-
мощника) однажды ночью три автомобильных покрышки где-то стащил. Из  та-
ких покрышек самые хорошие кранцы получаются, а кранцев на судне  у  нас
недоставало.
   Заботливый был старпом. Тут ничего не скажешь. Ему  за  эту  заботли-
вость и "мешок завязали" накрепко. Да еще грубоват был, на глотку  очень
сильный. Матросы между собой звали старпома горлопаном.
   Вот он мне и сказал, что этого Ваську надо брать за жабру, пока  дру-
гие этого не сделали. Я объясняю Василию Михайловичу, что кок больно мо-
лодой и никогда не плавал в море. К тому же уголовник  -  год  в  тюрьме
просидел. Совпадение у него  еще  такое  нехорошее:  на  руке  нет  двух
пальцев, а фамилия Беспалов.
   Старпом ударил себя кулаком в грудь и говорит:
   - То, что Беспалов, это ничего. Его Васей зовут. Тезка он мой. А  это
что-нибудь да значит. Мальчишка? Да. Против факта не попрешь. Но  уже  в
три геологические экспедиции съездил.  Желание  работать  ну  прямо-таки
крупными буквами у него на морде написано. Боевой, в общем, парень. А  в
тюрьму по неопытности попал и молодости. В цирке был  как-то.  В  первом
ряду сидел. А на манеже - тигры. У одного хвост из  клетки  высунулся  и
вот по опилкам извивается. Вася за хвост ухватил, на руку его намотал  и
ждет: что дальше будет? Тигр сперва удивился. Потом стал на свою укроти-
тельницу