вас радость сказать
правду и получить по загривку. Но это значит, что вы
так устроены... или воспитаны... А для меня радость
быть свободной, а это деньги... Для меня радость
всем нравиться и вам тоже... Может быть, я потому
и говорю вам все это, что боюсь... или не хочу, чтобы
я вам не нравилась и вы плохо обо мне думали, хотя
мы больше никогда не увидимся... Мы будем жить
с Валеркой где-нибудь у моря и радоваться...
Она вдруг переходит на шепот.
   - Как страшно, что жизнь одна! Это так страшно!
Кругом старятся и умирают... Как про себя поду-
маю, выть хочется! И кто-то еще смеет учить меня.
как мне жить, то есть как мне приличнее умереть...
Гады! Раньше легче было - в Бога верили. Так и его
конфисковали! В этой стране всякий имеет право
жить, как хочет, и ни с кем не считаться, потому что
все врут...
   А мы с Валеркой будем жить там, где нам лучше.
Если он мне изменит, я его убью, паразита, и выйду
замуж за издыхающего миллионера, и буду покупать
радости, пока сама не сдохну! А про Родину - это
придумал кто-то, кто тоже понимает, что жизнь одна.
и хочет помешать веем это понять и успеть самому
оттяпать от жизни побольше, пока другие всякими
химерами забавляются: капитализмом, коммуниз-
мом, социализмом.
   Мне все такие слова напоминают скрежет замка.
которым меня мамаша в детстве закрывала, когда
убегала к любовникам на ночь.

   - Стоп,- прерываю ее бесцеремонно.- А вы,
Валера, вы, так сказать, единомышленник?
   Он поворачивается ко мне, кладет руки на спинку
сиденья, подбородком на руки, но смотрит не на
меня, а на нее. Мне кажется, что он смотрит на
Людмилу с нежностью, какой я еще не замечал.
   - Знаете, кто она? Жанна д'Арк! Только с другим
знаком. Не с минусом, а каким-то другим.
Не могу понять, иронизирует или серьезно...
   - В нашем союзе она мозговой трест. Да вы, навер-
ное, сами догадались. Она это все придумала
давно. Думал, дурит. А она английский за год выучи-
ла. Только мамаша мешала...
   - Врешь! - кричит Людмила, но тут же машет
рукой.- Ну, мешала, ну и что? Ей и надо было
в жизни коттедж да тебя в постели. Если бы ее не
посадили, я все равно добилась бы своего... А я ее
люблю, люблю, понял!
   - Это факт. Она ее любит,- спокойно подтвер-
ждает Валера.
   - А меня она ненавидела за то, что я отбивала
Валерку внаглую. Потому что мы пара...
   - Это тоже факт. Мы два сапога, а точнее, два
полуботинка, и из нас двоих один отличный ботинок
получится, на который никто не позарится.
   Что-то уж больно сложным подтекстом заговорил
Валера, или я устал и теряю понимание.
   - А вы уверены,- спрашиваю,- что вам удастся
легко перейти границу?
Людмила самодовольно ухмыляется.
   - Не мы одни понимаем, что второй жизни не
будет, не мы одни хотим больше радостей, а на радо-
сти нужны деньги. Вы марсианин, вы даже не пред-
ставляете, что значат для грешных землян деньги,
особенно в валюте! Кстати о деньгах. Валерка, до-
стань!
   Валера лезет куда-то в машинные загашники, доста-
ет целлофановый пакет, крест-накрест перетянутый
голубой изолентой, протягивает мне, но Людмила
перехватывает.
   - Это советские рубли из тайника. Для нас это
мусор. Здесь что-то около семидесяти тысяч,
и я умоляю вас взять их!
   Наверное, я меняюсь в лице, потому что Людмила
буквально лопочет, схватив меня за руки, словно
я собираюсь ударить кого-то.
   - Да подождите, подождите! Пусть это не лично
вам. Я уважаю вашу жизнь, честное слово! Вы ведь
всегда будете такой, как есть! Вы обязательно будете
делать какие-нибудь революции или контрреволюции,
вы никогда не будете жить, как все. Вы же это сами
знаете! Ленин даже у буржуев деньги брал, не брезго-
вал. Мы же с Валеркой не хуже буржуев...
   - Но я не Ленин...
   - Чепуха!
Она не дает мне говорить.
   - Чепуха! Политика тоже не делается без денег,
и никто на поличику денег не зарабатывал. Большеви-
ки банки брали, и при этом ведь кто-то невинный
погибал, кто ни при чем... А эти деньги, они как
с неба, считайте, что вы их нашли или как-нибудь по-
другому... Только возьмите...
   Вдруг она замолкает, отпускает мои руки. Швыряет
пакет за спину в свалку багажника.
   - Я знала, что не возьмете. Ну и черт с вами!
Отворачивается и смотрит в сторону моря, которо-
го почти не видно из-за дождя. А дождь все такой же
проливной, и уже темнеет. Мы сидим молча. Никто ни
на кого не смотрит, словно все устали друг от друга.
Фраза, которую я произношу, дается мне нелегко.
   - Ну что? Пора расставаться?
Людмила выпрямляется, заводит руки за голову,
собирает волосы в пучок, придерживая левой, правой
w.
   рукой натягивает парик и мгновенно становится чу-
жой, а я успеваю подумать, что если бы она произно-
сила свои монологи в этом парике, они меня задели
или тронули бы лишь чуть-чуть. Она поворачивается
ко мне, придвигается.
   - Можно, я поцелую вас?
   - Только не в парике! - говорю почему-то громко
и зло.
   Она тут же его срывает, и снова это чудо преобра-
жения или возвращения в образ странной приятной
болью откликается в душе. Мои руки каким-то обра-
зом оказываются на ее плечах, впрочем, не мог же
я убрать их за спину или засунуть в карманы. Про-
щальный поцелуй получается взаимно нечист, и мы
оба понимаем это, но я списываю нечистоту на про-
щальность, а на что она - Бог знает... Ее губы где-то
около уха. Она шепчет.
   - Если посмеете меня жалеть, имейте в виду.
я отомщу вам тем же. Любого можно пожалеть, как
ужалить.
   Я спешу прервать слегка затянувшееся прощание
и, пожимая руку Валере, уже не смотрю, как Людми-
ла натягивает парик.
   Из машины выбираюсь зонтом вперед, сначала рас-
пускаю его и лишь затем покидаю машину и захлопы-
ваю дверку. Уже обходя, задерживаюсь у шоферско-
го стекла. Стекло опускается, я наклоняюсь.
   - Дорога мокрая. Видимость плохая. Будьте осто-
рожны.
Он отвечает серьезно.
   - Я буду осторожен. Автобусная остановка за
поворотом.
   И все. Я пропускаю встречные машины и перехожу
на другую сторону дороги. "Жигули" выруливают
и без остановки исчезают в дожде. Никого рассмо-
треть не успеваю. Никаких прощальных жестов.
И я один на шоссе, если не считать проносящихся
машин и моря за спиной.
   Под своим зонтом-парашютом осторожно, почти на
ощупь спускаюсь к морю. Мне кажется, что в моей
крадущейся походке должно быть что-то угрожаю-
щее, ведь очень возможно, что я намерен кое с кем
свести счеты или по крайней мере высказать нечто
весьма нелицеприятное. Во всяком случае, в челове-
ке, под нелепым зонтом подбирающемся к морю, не
должно быть ничего смешного и тем более жалкого.
Море штормит, но как-то вяло и уныло.
   - Ну что, мировая лужа,- спрашиваю язвитель-
но,- понимаешь ли, кого породила и обрекла? Радуй-
ся! И я ранен. Мне тошно. И долго, очень долго все
будет валиться у меня из рук. потому что я усомнился
в своем опыте...
   Я подкошен моим марсианством в этой жизни.
которую имел дерзость считать объектом личной ини-
циативы. А деталей не будет.