ГЕОРГИЙ ВАЙНЕР
   Умножающий печаль


   роман

   Во многой мудрости
   много печали;
   и кто умножает познания,
   умножает скорбь.
   Екклесиаст

   По законам нынешней жизни,
   если в первом акте на стене висит
   ружье, значит, до начала спектакля
   из него уже кого-то застрелили.
   Милицейский взгляд
   на чеховский театр

   СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ:
   ЭКСТРАДИЦИЯ
   - Ты очень хитрый парень, - сказал Пит Флэнаган, повернул руль налево,  и
мы покатили в сторону Трокадеро.
   Спорить с ним  бессмысленно,  как  забивать  лбом  гвозди.  Да  и  вообще
разговаривать неохота. Жестяной пузырь машины был заполнен  щемящей  золотой
песней саксофона Птицы  Чарли  Паркера,  протяжной,  сладкой,  плотной,  как
облако из сливочного мороженого.
   Через окно я рассматривал скачущее отражение нашей  машины  в  зеркальных
витринах - черный юркий "ситроен" с проблесковым синим фонарем на крыше. Его
тревожный пульсирующий свет был неуместен в этом мягком воскресном утре, еще
не увядшем от подступающей жары, от  потной  людской  суеты,  не  задушенном
синеватым угаром автомобильного дыма.
   - Я не хитрый, - ответил я Флэнагану, когда мы выскочили на набережную  и
погнали  по  правому  берегу.  -  Я  задумчивый.  По-русски  это  называется
"мудак"...
   - Правда? - переспросил на всякий случай Пит, хотя ему было все равно.
   - Абсолютно, - заверил я серьезно. - Так  и  запомни:  захочешь  русскому
сказать приятное,  смело  говори:  вы,  мол,  месье,  мудак...  Это  русский
эвфемизм понятия "доброжелательный задумчивый мудрец".
   - Запомню, - пообещал Флэнаган и повторил вслух: - Мьюдэк...
   - Во-во! Так и говори.
   Слева над рекой торчала Эйфелева  башня,  на  которой  полыхало  неживыми
белыми сполохами электрическое табло - "До 2000 года осталось 534 дня".
   И что? Что теперь делать?
   Воздетый в безоблачное голубое небо, фигурно  скрученный  железный  перст
торжественно и грозно предупреждал ни о  чем  -  если  бы  там,  в  туманном
небытии, через 534 дня должно было что-то случиться, от нас бы это тщательно
скрыли. Мы живем в замечательное время, когда никого ни  о  чем  заранее  не
предупреждают. А раньше нешто предупреждали?  Разве  что  пророки  о  чем-то
жалобно просили народы. Да кто же их когда слушал? Интернета тогда  на  нашу
голову не было.
   - Пит, ты знаешь, что через 534 дня  наступит  новый  век?  -  спросил  я
Флэнагана.
   - А ты что, считал их? - усмехнулся Пит.
   - Нет,  я  в  управлении  разведки  подсмотрел  секретный  доклад  -  они
предполагают, что это достоверная цифра. Ну, может  быть,  536...  Это  ведь
никогда до конца не ясно...
   - Угу, - кивнул серьезно Флэнаган. - Скорее бы...
   - А что случится?
   - На  пенсию  можно  будет  уйти  Надоела  мне  наша  собачья  работа,  -
равнодушно сказал Пит.
   - Да брось ты! Всякая работа  -  собачья.  Не  собачий  только  отдых,  -
глубокомысленно заметил я. - Но отдыхать все время нельзя.
   - Это почему еще? - искренне удивился Пит.
   - Отдых превратится в работу. Будешь  мне  жаловаться:  надоел  мне  этот
собачий отдых...
   - Дурачок ты, - усмехнулся Пит. - Молодой еще... Мы уже проехали  Дефанс,
миновали громаду Большого стадиона, сквозанули  на  оторут  9  -  в  сторону
аэропорта Шарля  де  Голля.  И  от  этой  утренней  воскресной  пустоты,  от
желто-голубого   света,   окутывающего   город   золотистой    дымкой,    от
печально-сладкой  музыки  Чарли  Паркера,  от  никнущей  малахитовой  зелени
бульваров  охватывало  меня  чувство  щемящей  грусти,   смутного   ощущения
прощания, разлуки надолго, может быть, навсегда.
   - Что будешь на пенсии делать, Пит?
   - Жена присмотрела домик в Провансе. Там и осядем, наверное...
   - А домой, в Шотландию, не тянет?
   Флэнаган пожал плечами:
   - Там уже нет моего дома... Там - скромный  риэлэстейт.  Старики  умерли,
ребята выросли, разъехались. Приятелей встречу на улице - не узнаю...
   - Тогда покупай в Провансе, - разрешил я. - Буду к тебе наезжать, съездим
в Грасс, там дом Бунина...
   - Какой-нибудь новый русский?
   - Нет, это очень старый русский...
   - Богатый? - поинтересовался Пит.
   - Умер в нищете.
   - Странно, - покачал головой Пит. - Я не видел во Франции бедных русских.
   - Оглянись вокруг. Вот я, например...
   - Потому что ты - доброжелательный мудрец, задумчивый  мьюдэк,  -  утешил
Пит.
   - Вот это ты очень правильно заметил, - охотно подтвердил я.
   Город уплывал вместе с волшебной мелодией Паркера, которую  почти  совсем
задушил, измял, стер тяжелый басовитый рык  турбин  взлетающих  и  садящихся
самолетов. Индустриально-трущобная пустыня  предместья,  нахально  рядящаяся
под пригород Парижа.
   - Я хочу рассказать тебе смешную историю, Пит...
   Флэнаган, не отрывая взгляда  от  дороги,  благодушно  кивнул,  наверное,
сказал про себя по-английски: мол, валяй, мели, Емеля...
   - Я в школе ненавидел учебу...
   - Да, ты мало похож на мальчика-отличника, - сразу согласился Пит.
   - На всех уроках я  читал...  Закладывал  под  крышку  парты  книгу  -  и
насквозь с первого урока до последнего звонка. У  меня  не  хватало  времени
даже хулиганить.
   - Много упустил в жизни интересного, - заметил Флэнаган.
   - Наверное. Я был  заклятый  позорный  троечник  -  я  никогда  не  делал
домашних заданий и отвечал только то, что краем  уха  услышал  на  занятиях,
читая под партой книгу. На родительских собраниях классная  руководительница
Ираида Никифоровна...
   - Только у поляков такие же  невыносимые  имена,  как  у  вас,  -  сказал
Флэнаган.
   - Не перебивай!  Моя  классная  руководительница  говорила  маме:  у  вас
мальчик неплохой, но очень тупой. Тупой он у вас! Тупой...
   - Dumb? - переспросил Пит.
   - Yes! Dumb, bone head - костяная голова, тупой! Флэнаган захохотал.
   -  Вот  ты,  дубина,  смеешься,  а  мама,  бедная,  плакала.   Спрашивала
растерянно учительницу: почему? Почему вы говорите, что он  такой  тупой?  А
Ираида Никифоровна ей твердо отвечала: это у вас с  мужем  надо  спрашивать,
почему у вас сын такой тупой!
   Флэнаган  взял  со  щитка  голубенькую  пачку  "Житан",  ловко  выщелкнул
сигарету,  прикурил.  Прищурившись,  выпустил  тонкую,  острую  струю  дыма,
покачал головой и сказал решительно:
   - Это невеселая история, она мне не нравится...
   - У вас, шотландцев, ослаблено чувство юмора... Машина  начала  с  мягким
рокотом взбираться на спиральный подъездной пандус аэропорта.
   - Это веселая история, - упрямо сказал я.
   - Наверное, у вас, русских, действительно усилено чувство юмора, -  пожал
плечами Флэнаган.
   - Ага! Как рессоры на вездеходе. Иначе не доедешь...
   - По-моему, доехали, - сказал Пит, притормаживая у служебного входа.
   Я взял с заднего сиденья свою сумку и повернулся к Флэнагану:
   - Я рассказал тебе веселую историю. И для меня важную...
   - Почему?
   - Одна знакомая встретила недавно эту учительницу -  Ираиду  Никифоровну.
Двадцать лет прошло - она старая стала, сентиментальная, все расспрашивала о
наших ребятах, у кого что получилось, как жизнь сложилась. И моя знакомая по
дурости сказала, что самая яркая, неожиданная судьба вышла у меня.  Классная
руководительница послушала ее, послушала обо всех моих  прыжках  и  ужимках,
вздохнула и подвела итог: "Как  все-таки  несправедлива  жизнь.  Ведь  такой
тупой мальчик был!"
   Флэнаган открыл бардачок, достал плоскую фляжку и протянул мне:
   - Возьми... Может, пригодится, это хороший деревенский бренди.
   - Спасибо, друг...
   Я приспособил фляжку в кармане куртки, хлопнул Пита по плечу и  вылез  из
машины. Он наклонился к двери, опустил стекло и сказал:
   - Это была невеселая история...
   - Нет, это была веселая история, Пит. Просто мы с тобой  догадались,  что
старая карга была права... Пока, дружище! - махнул рукой и, не оборачиваясь,
пошел в аэровокзал.
   "Ситроен" с резиновым колесным визгом погнал прочь, беззвучно разъехались
стеклянные двери передо мной, и я вошел внутрь праздника.
   Удивительное гульбище, полное света, музыки, вкусных запахов,  веселой  и
тревожной беготни, экзотических пассажиров -  каких-то  полуодетых  ликующих
негров и растерянных заблудившихся шикарных  господ.  Я  вошел  в  атмосферу
звонкого и чуть  испуганного  ожидания  смены  воздушной  и  земной  стихий,
мелькания реклам, внушительной зовущей  неподвижности  огромных  биллбордов,
восторженного удивления от нескончаемого  путешествия  в  прозрачных  трубах
стеклянных эскалаторов. А закончился праздник у дверей  полицейского  офиса,
где усатый жандарм в опереточной форме  спросил  меня  вполне  драматическим
тоном:
   - Что вам угодно, месье?
   - Я -  старший  офицер  Интерпола  Сергей  Ордынцев,  -  и  протянул  ему
удостоверение. Жандарм долго  внимательно  рассматривал  коричневую  кожаную
книжечку,  перевел  суровый  взгляд  с   фотографии   на   меня,   скромного
предъявителя, снова  посмотрел  на  фото  и,  к  моему  удивлению,  все-таки
возвратил ксиву.
   - Да, месье Ординсефф, вас уже ждут...
   В офисе было полно народу - полицейские в форме, детективы  в  цивильном,
клерки из министерства юстиции, российский консул Коля Аверин и еще  четверо
русских. Трое  из  них,  несмотря  на  вполне  приличные  недорогие  костюмы
тайваньского  или  турецкого  производства,  мгновенно   опознавались.   Как
русские, во-первых, и как менты - во-вторых. С толстыми буграми  подмышечных
кобур под пиджаками.
   Русские - в смысле бывшие советские. Дело, наверное, не в национальности.
Русский или татарин, вотяк или еврей -  мы  не  растворяемся  в  европейском
людском  месиве.  Будто  пятая  человеческая  раса,  существуем  от   других
наособицу и отличимы от всех иных  так  же  явственно,  как  белые,  черные,
желтые и краснокожие народы. Вот будет для будущих антропологов и этнографов
загадочка - почему? В  чем  генетическая  разница?  Настороженное  выражение
лица? Колющий  взгляд,  исподлобья,  в  сторону  -  испуганный  и  атакующий
одновременно? Не знаю. Никто не понимает. Я узнаю земляков в толпе  даже  со
спины. По походке? У нас особенная стать? Бомжи и миллионеры,  профессора  и
воры, молодцы и дедушки несут  в  себе  незримую,  но  отчетливую  общность,
которую ученые дураки из Гарварда назвали  бы  наследственной  ментальностью
зеков.
   Мы все - выброшенная в мир мутация пожизненных арестантов. А, пустое!  Не
о чем и незачем думать. Все то, что не огонь - то прах...
   А вот четвертый русский был красавцем  -  настоящий  валет  из  карточной
колоды. Изящным взмахом головы откидывая назад шикарную гриву волос, молодой
русый  валет  в  пиджаке  нежно-сливочного  цвета,  шелковой  светло-голубой
рубашке,  широковатых  элегантных  трузерах,  башмаках  "Балли"  и   скромно
поблескивающих на запястьях наручниках, он доброжелательно и  снисходительно
улыбался всем нам, суетливой толпе стрюцких.
   Консул с распаренным бабьим лицом бросился мне навстречу:
   - Сергей Петрович, мы уже волновались...
   - Зря, - усмехнулся я и небрежно-значительно наврал: - Я никогда и никуда
не опаздываю...
   Поздоровался с французами, и в затхлой атмосфере полицейского участка еще
долго летали, легкие и  стрекочущие,  как  стрекозы,  -  "бонжур"...  "коман
сова?"... "рьен"... "бьен"...  пока  я  не  разрушил  эту  обстановку  общей
приятности:
   - Господа, протокол  экстрадиции  арестованного  готов.  Согласны  ли  вы
провести процедуру идентификации  арестанта  для  передачи  его  российскому
конвою?
   - Да, французские власти завершили свою работу,  -  торжественно  сообщил
Пимашу, старший советник министерства  юстиции,  любезный  прохвост  и  сука
невероятная. Ведро крови из меня выцедил.
   Я повернулся к красавцу валету и попросил душевно:
   - Встаньте, пожалуйста, и назовите внятно свое имя.
   Роскошный валет, весь нарядно-ярко-красочный, будто только что сброшенный
из новой хрусткой атласной колоды,  встал  и,  так  же  любезно  улыбаясь  в
элегантные блондинистые усики, сообщил:
   - Меня зовут Смаглий Василий Никифорович, я гражданин России...
   Пимашу, не понимающий по-русски и от этого особенно переживающий, что  мы
можем сговориться хоть и в его присутствии, но как бы в то же время  за  его
спиной, перебил незамедлительно:
   - Смаглий - это имя или фамилия?
   Я постарался успокоить его:
   - Смаглий - фамилия арестованного, его первое имя Василий. Это все есть в
бумагах.
   - Спасибо, - сказал Пимашу с озабоченным лицом, - у русских такие сложные
имена.
   - У поляков еще хуже, - патриотически заметил я.
   А Смаглий учтиво кивнул и, глядя в упор наглыми синими глазами, молвил:
   - Возвращаясь к тому месту, где этот козел меня бестактно перебил... - он
кивнул в сторону старшего советника,  -  хочу  подтвердить,  что  я  являюсь
гражданином России. Пользуясь присутствием  здесь  нашего  консула,  заявляю
категорический  протест  в  связи  с  моим  незаконным  задержанием  грязной
французской полицейщиной
   Смаглий сделал вдох, как певец на подъеме  тона,  и  воздел  над  головой
скованные наручниками длани.
   - Я требую присутствия  свободной  прессы!  Пусть  она  донесет  из  этих
мрачных застенков  мой  гневный  голос  до  сведения  мировой  прогрессивной
общественности. И правозащитников из "Амнести интернэшнл".
   - Все понял, - согласился  я.  -  Консул  Российской  Федерации  господин
Аверин сделает соответствующую запись в протоколе экстрадиции. А в прессе  я
вам должен отказать.
   - А почему?  Боитесь?  -  захохотал  Смаглий,  как  моложавый  упырь  над
ангелицей.
   - Что он говорит? - сразу возник Пимашу. - Почему арестованный веселится?
   -  Арестованный  не  веселится.  Он  обсуждает  со  мной   второстепенные
процедурные вопросы, - заверил я советника юстиции  и  сказал  арестанту:  -
Слушай, Смаглий, хватит дурочку по полу катать. Запомни, я ничего не  боюсь.
Я опасаюсь...
   - Чего?
   - Что тебе пресса навредит только.  Для  тебя  сейчас  -  чем  тише,  тем
спокойнее. А еще я опасаюсь, что ты меня держишь за дурака и тянешь  резину.
Надеешься опоздать на этот рейс?
   - А чего спешить9 - засмеялся Смаглий. - Я что, завтра в Бутырки опоздаю?
   Тут очень уместно вмешался консул Аверин:
   - Господин Смаглий, это рейс Аэрофлота, и пока  мы  вас  торжественно  не
погрузим на борт, поверьте мне, самолет никуда не улетит.
   Смаглий вздохнул и подергал свои никелированные оковы.
   - Ладно, как говорили в старину -  сходитесь,  господа...  Банкуйте,  псы
глоданые...
   Я взял со стола протокол и стал громко, с выражением  -  чтобы  доставить
удовольствие Пимашу - читать по-французски. Коля Аверин быстро переводил  на
русский - для Смаглия и конвоя.
   -  По  международному  запросу  Генеральной  прокуратуры  и  Министерства
внутренних  дел   Российской   Федерации   Интерполом   был   произведен   в
сотрудничестве с французской полицией оперативный розыск и арест российского
гражданина  Василия  Смаглия,  обвиняемого  в  незаконной  деятельности   на
территории России, США, Греции, Германии и Израиля...
   Смаглий перебил меня:
   - Отец моего дружка Зиновия Каца с детства говорил ему:  "Зямка,  никогда
не воруй! А станет невтерпеж - не попадайся!"
   - Зря вы не  послушались  папашу  Каца,  -  отвлекся  я  на  мгновение  и
продолжил протокольное чтение - ...По документам, представленным российскими
властями,  Смаглий  обвиняется  в  участии   в   организованной   преступной
группировке, банковских  аферах,  позволивших  ему  вместе  с  соучастниками
похитить восемьдесят  шесть  миллионов  долларов  США,  в  отмывании  денег,
уклонении от налогов и других преступлениях...
   - Ребята, имейте совесть! - возник снова Смаглий. - Хоть чуточку, объедки
какие-нибудь от Уголовного кодекса оставьте еще кому-то! А то - все мне!..
   - Смаглий, не перебивай меня, добром прошу, - сказал ему негромко
   И конечно, Пимашу сразу же забухтел под руку:
   - Что говорит арестованный?
   - Господин Смаглий все время  задает  мне  внепроцессуальные  вопросы.  Я
полагаю, обсуждать их сейчас несвоевременно. Можно продолжать?
   - О да, конечно!
   -  ...Французские  власти,  рассмотрев  представленные  документы,  сочли
возможным   для   дальнейшего   детального   и    продуктивного    следствия
экстрадировать Василия Смаглия  в  Россию,  где  арестованный  обвиняется  в
совершении наиболее значительных, базовых преступлений...
   Я посмотрел в прозрачные глаза Смаглия и спросил официально:
   - Вам содержание протокола понятно? Тогда поедем домой, на родину...
   Смаглий кивнул,  задумался  и  вдруг  громко  запел  старую  песню  Игоря
Шаферана:
   - "О воздух родины - он особенный, не надышишься им..."
   Я махнул на него рукой и повернулся к французам:
   - Господа, арестованный Смаглий  идентифицирован  по  имени,  документам,
внешности, соответствию возрасту, дактилоскопическим отпечаткам  и  описанию
татуировок на теле.  Ему  объявлен  состав  инкриминируемых  преступлений  и
сообщено о выдаче властям  России.  Прошу  всех  официальных  лиц  подписать
протокол...
   И пошла писать  парижская  губерния:  сначала,  естественно,  французы  -
человек пять, потом консул  Аверин,  старший  группы  конвоя  майор  милиции
Котов, а последним - я И,  словно  дождавшись  этого  великого  мига,  радио
объявило о завершении посадки на рейс "Париж - Москва".
   Я спросил у старшего конвойного Котова:
   - Наручники?
   Милиционер достал  из  кармана  и  протянул  мне  наручники.  Смаглий,  с
интересом следивший за нашими маневрами, удивился
   - Зачем? Этого мало? - Он поднял скованные руки.
   Я взял у французского детектива ключ, снял со Смаглия наручники, а  майор
Котов  ловко  застегнул  на  запястьях  Смаглия  свои  -  наши   нормальные,
добротные, отечественные ручные хомуты.  Я  отдал  французу  его  имущество,
пояснив недоумевающему арестанту:
   - Это служебный инвентарь. На его материальном учете. Надо вернуть, а  то
он с бухгалтерией не расплюется.
   - Это ж надо! - Смаглий от души расхохотался -  Вот  гандоны  штопаные  -
мелочной народ!
   Я легонько похлопал его по спине:
   - Понимаю, все понимаю - в твоем прикиде  надо  щеголять  во  французских
браслетах. Но ты уж терпи, привыкать надо. Клифт  на  зоне  -  это  тоже  не
"Версаче"!  -  И  аккуратно  стряхнул  несуществующую  пыль  с  лацкана  его
шикарного пиджака.
   - Не срамись, земляк, - снисходительно усмехнулся Смаглий. - "Версаче" не
употребляю. Это - "Валентино"! Почувствуйте разницу...
   - Ну-у, тогда совсем другой коленкор, - серьезно согласился я.
   Бесконечный сводчатый туннель, по  которому  горизонтальный  эскалатор  -
движущийся тротуар - неспешно вез нашу конвойную процессию от аэровокзала  к
терминалу  посадки  в  самолет.  В  мягком  полумраке  вспыхивала  и   гасла
нескончаемая череда реклам, предлагающих нам все радости мира. Я смотрел  на
своих спутников - их лица от  этих  вспышек  то  ярко  озарялись,  то  глухо
меркли, и от этого  монотонного,  как  бы  праздничного  мерцания  возникало
ощущение тревоги и напряжения. Я закрыл глаза  и  пытался  вспомнить,  вновь
озвучить золотую мелодию Чарли Паркера - и не мог.
   Наверное, потому что не  мог  выгнать  из  памяти  то  телячье-счастливое
чувство восторга, надежды,  ожидания  чуда,  которое  я  испытывал  на  этом
эскалаторе давным-давно, когда ехал на нем впервые В обратном направлении  -
из самолета в аэропорт. В Париж.
   А сейчас из всего этого пиршества чувств,  оргии  предлагаемых  радостей,
огромной карточной сдачи жизни остался у меня  на  руках  нарядный  валет  в
наручниках, самая младшая карта из разбросанной по  столу  судьбы  крапленой
колоды. Консул Аверин деликатно постучал меня пальцем по плечу:
   - Сергей Петрович, а вы-то зачем летите?
   - Понятия не имею. Замминистра телеграмму прислал - срочно прибыть...
   - А вы разве подчинены Москве? - удивился Аверин.
   - Нет, - ухмыльнулся я. - Но в министерств