Леонид Габышев.
        Одлян, или Воздух свободы

---------------------------------------------------------------
     Журнальный вариант.
     Origin: http://shard1.narod.ru/knigi/ODLYAN.ZIP Ў  http://shard1.narod.ru/knigi/ODLYAN.ZIP
---------------------------------------------------------------


        "ЧЕЛОВЕК СО ШРАМОМ"
     Однажды осенью  1983  года, когда уже пятый  год мне  не  поступало  не
только предложений,  но и ответов от наших издательств  и журналов,  когда и
иностранные  издатели  метались по книжной ярмарке в  Москве,  как  во время
бомбежки,  напуганные  корейским  лайнером,  когда  мои реалии  походили  на
синдромы  мании  преследования  и  это  было  единственным  спасением:  одно
подменять другим и отвергать таким образом,-- меня разбудил  утренний звонок
в дверь.
     На пороге стоял коренастый молодой человек странного и грозного вида, с
огромным  портфелем. Я живу у трех вокзалов, этого окошка Москвы в Россию, к
которому  приникло  растерянное  и пространное лицо  нашей  провинции. Какие
только лица не заглядывали ко мне! Бомжи из Запорожья, бичи из Керчи, цыгане
из Казани. Это был человек с вокзала.
     -- Андрей  Георгиевич? -- спросил  он  не  сомневаясь, будто  предъявив
красную книжечку, и проник в квартиру. Я видел только его шрам.
     Дальнейшее  поведение  отличило  его  от сотрудника: он быстренько снял
обувь и в носках стал еще меньше, а портфель его еще больше. Он  провел меня
на кухню, осторожно поместил портфель под стол -- что там было бьющегося! --
и предложил  мне сесть. Вас не прослушивают? -- спросил он жестом, глянув на
потолок и обведя пространство рукою.
     -- С чего вы взяли? -- единственно как я мог на это ответить.
     -- Я по радио слышал о вас.
     Радио -- это радио. Я спросил:
     -- Ну и что вы слышали?
     -- Что есть такие писатели: Белов, Владимов и Битов...
     Владимову было еще хуже моего, Белову много лучше. Нас могли объединить
лишь "голоса".
     -- Владимова нет, Белов отказал, я его...-- и вот я у вас.-- И он опять
осторожно посмотрел на портфель, будто тот мог сбежать.
     Леденящее профессиональное подозрение пронзило меня.
     -- Э-то роман?..-- спросил я, заикаясь.
     -- Тс-с! Все-таки вас могут прослушивать. Напечатайте, и я половину вам
отдаю.
     Любой  уважающий себя член  Союза воспользовался бы этим поводом, чтобы
вытолкать посетителя за дверь. Я, видимо, не уважал себя как член Союза.
     --  С  чего вы  взяли,  что  я могу  вас  напечатать?  Я себя  не  могу
напечатать! -- вспылил я.
     -- Полмиллиона ваши.
     -- Чего-чего??
     -- Но ведь миллион-то за него там заплатят! -- сказал он уверенно.
     "Нет!  Не может быть...-- соображал я.-- Это не агент, не провокатор --
он такой. Неужто такие бывают?"
     -- Я уже был на книжной ярмарке, предлагал...
     Я  представил себе господ, боявшихся, что их  уже не выпустят  домой из
Шереметьева,  тет-а-тет с моим  посетителем, и мне стало весело. Как это его
не замели?
     --  Ну вот видите, они не могут, а  что я могу? Кстати, а почему бы вам
не попробовать напечататься у нас?
     Он посмотрел на меня с презрением. Я был достоин его.
     -- Читал я вашего Солженицына...-- процедил он.
     Нет, это был такой человек. Сомнения мои рассеялись.
     Он достал из портфеля шесть папок. Портфель испустил дух: в нем,  кроме
романа, могла поместиться лишь зубная щетка.
     Боже! Такого толстого романа я еще не видел.
     --  Больше  восьмисот страниц,  --  сказал  он  с  удовлетворением.  --
Девятисот нет, -- добавил он твердо.
     Каждая папка была зачем-то обернута в несколько слоев вощеной бумаги. В
этой  папке  помещался дорогой,  почти  что  кожаный  скоросшиватель, внутри
которого, наконец, были подшиты -- каждая страниц на полтораста -- рукописи.
Таких многослойных сочинений я тоже не встречал.
     --    А   в   пергамент-то   зачем   заворачиваете?   --   естественно,
поинтересовался я.
     -- А если в воду бросать? -- живо откликнулся он.
     С усталостью метра я разрешил ему оставить рукопись на просмотр, только
чтоб не торопил.
     -- Хорошо, я зайду послезавтра,-- согласился он.
     Много повидал я графоманов и начинающих -- этот восхитил меня.
     -- Послушайте, вы сколько сидели?
     -- Пять лет.
     -- А сколько писали?
     -- Ровно год.
     -- И хотите, чтобы я прочитал за один день?
     -- Так вы же не оторветесь.
     Ни тени сомнения.
     -- А кто еще читал?
     -- А никто.
     -- Так откуда же вы знаете?
     -- Кстати,-- сказал он,-- у меня еще есть рекорд, не зарегистрированный
в "Книге рекордов Гиннеса". Это может послужить хорошей рекламой книге.
     Я уже ничему не удивлялся.
     -- Я  могу  присесть пять тысяч раз подряд.  Сейчас сразу, может, и  не
смогу. Но если  надо, потренируюсь и быстро войду в форму. Не верите? Ну две
тысячи гарантирую прямо сейчас. Хотите?
     -- Ладно, верю, ступайте,-- сказал я тоном умирающего льва.
     Но он заставил меня тут  же  раскрыть рукопись!  И  я не оторвался. Как
легко  зато  отступили от  меня  мои  собственные  беды!  И никто  потом  не
отрывался из тех, кто читал... Хотя их и не много было.
     Вот уже пять лет эпизоды этой книги  стоят перед моими глазами с тою же
отчетливостью. Будто они  случились на моих глазах, будто я сам видел, будто
сам пережил.
     Это страшное, это странное повествование! По всем правилам литературной
науки никогда не достигнешь подобного эффекта.
     Бытует мнение, что бывают люди, которые знают, о чем  рассказать, но не
умеют. Бытует  и мнение, что теперь много развелось умеющих писать -- только
им  не  о чем. Оба мнения  недостаточно точны,  потому что относятся так или
иначе к несуществующим  текстам.  Потому что -- не знать или  уметь,  а мочь
надо. Леонид Габышев -- может. Потенция -- самая сильная его сторона. У него
эта штука есть. Он  может рассказать нам  о том,  о чем,  пожалуй, никто  не
может рассказать, тем более мастер слова. Жизнь, о которой он пишет, сильнее
любого текста. Ее  и  пережить-то невозможно,  не то что о ней повествовать.
Представьте себе достоверное описание ощущений человека в топке  или газовой
камере,  тем  более  художественно  написанное.  Наша  жизнь  наметила такой
конфликт этики  и эстетики, от  которого автор  со вкусом просто отступит  в
сторону, обойдет, будто  его и  не было.  Габышев не может уступить  факту и
отступить  от  факта именно  потому, что факт  этот был. Был  -- вот  высшее
доказательство для существования в тексте. Голос автора слит с голосом героя
именно по  этой  причине.  А не потому, что автор по неопытности не способен
соблюсти дистанцию. Дистанция  как раз  есть, иначе не охватил  бы он  жизнь
героя в столь цельной картине. Памятлив автор и в композиции: переклички его
в эпизодах и линиях, так сказать,  "рифмы"  прозы,  свидетельствуют о некоем
врожденном мастерстве, которого чаще всего не достигают умеющие  писать. Эти
"рифмы" обещают нам будущего романиста.
     У  Габышева есть два  дара -- рассказчика  и правды,  один  от природы,
другой от человека.
     Его повествование -- о зоне. Воздухом зоны вы начинаете дышать с первой
страницы и с  первых глав, посвященных еще вольному детству героя. Здесь все
-- зона, от рождения. Дед --  крестьянин, отец -- начальник милиции, внук --
зек.  Центр и сердце повести -- колония для несовершеннолетних  Одлян. Одлян
-- имя это  станет нарицательным, я уверен.  Это детские  годы крестьянского
внука,  обретающего свободу в зоне, постигающего ее смысл, о котором слишком
многие из нас, проживших на воле, и догадки не имеют.
     Важно и то, что время не удалено от  нас, мы его еще хорошо помним. Это
конец  60-х -- начало 70-х, когда страна  погружалась  во все более глубокий
сон. Я не хочу опережать повесть пересказом -- прочтите. Прочтите и сравните
свой сон с реальностью.
     Прошло  каких-то пять лет  с тех пор,  как ко мне  заявился неожиданный
гость как угроза,  как  кошмар,  как напоминание. Страна начала просыпаться,
все болит в ней и ломит как с перепою. Проснулась и  себя не  узнает: кругом
националы, рокеры, зеки, старики и дети.
     Пришло время и этой повести. Она нужна не им, а нам.
        "А. БИТОВ."
     ПОСВЯЩАЕТСЯ МАЛОЛЕТКАМ.
        "Часть первая"
        "1"
     В  широкие,  серые,  окованные  железом тюремные ворота  въехал с жадно
горящими  очами-фарами   черный  "ворон".  Начальник   конвоя,   молоденький
лейтенант, споро  выпрыгнул  из кабины,  поправил кобуру  на  белом овчинном
полушубке и, вдохнув холодный воздух, скомандовал:
     -- Выпускай!
     Конвоиры,  сидевшие  в чреве "ворона" вместе с заключенными, отделенные
от них стальной решеткой,  отомкнув ее -- она лязгнула, как  пасть  волка,--
выпрыгнули на утоптанный  снег. Следом посыпались зеки, тут же строящиеся  в
две шеренги.
     --  Живее,  живее!  -- прикрикнул на них  начальник  конвоя,  а  сам, с
пузатым коричневым  портфелем,  сплюнув сигарету на  снег,  скрылся в дверях
привратки. Он пошел сдавать личные дела заключенных.  Их было двадцать семь.
Зеки построились по двое и дышали  морозным воздухом,  наслаждаясь им. У них
его скоро отнимут. После тесноты "воронка"  стоять на улице было блаженство.
Солдаты-конвоиры их  пересчитали, ради шутки  покрыв матом новичка, которому
не нашлось пары. Один из зеков -- бывалый,-- видя веселое настроение конвоя,
сострил:
     -- По парам надо ловить, а непарных гнать в шею.
     Конвоиры  на  это  ничего  не  ответили, а  запританцовывали,  согревая
замерзшие  ноги.  Из   привратки  показался  начальник  конвоя  и,  крикнув:
"Заводи!"--скрылся снова.
     --  Пошель,--   буркнул   на  зеков  скуластый  солдат-азиат,  перестав
пританцовывать. Он и так плохо говорил  по-русски, а тут вдобавок мороз губы
прихватил.
     Зеки  нехотя поплелись  в тамбур  привратки. Когда  они вошли,  за ними
захлопнулась уличная дверь. В тамбуре было теплее.
     Через несколько минут на пороге с  делами  в  руках появился невысокого
роста капитан в кителе и шапке. На левой руке -- широкая красная повязка, на
повязке крупными белыми  буквами написано  -- "дежурный". Это  был  дежурный
помощник  начальника следственного изолятора.  Тюрьму, построенную в прошлом
веке, официально называли следственным  изолятором. Рядом с капитаном стояли
лейтенант -- начальник конвоя  и старшина -- корпусной, плотный, коренастый.
Ему,  как и  капитану, было  за  сорок.  У старшины  на  скуле  была шишка с
голубиное яйцо.
     -- Буду называть фамилии,-- сказал  капитан,-- выходите, говорите  имя,
отчество, год и место рождения, статью, срок.
     И он стал выкрикивать фамилии. Зеки протискивались к  дверям и, отвечая
капитану, как он приказал, проходили  мимо него  в  дверь, потом в  другую и
оказывались  в  боксике.  Боксик  представлял   собой  небольшое  квадратное
помещение.  Обшарпанные стены были  исписаны  кличками, сроками  и приветами
кентам. В правом углу у двери стояла массивная ржавая параша.
     Среди заключенных был один малолетка -- Коля Петров.  Зашел он в боксик
в числе последних, и ему досталось место около дверей, а точнее -- у параши.
     Зеки, кто зашел первым, сели вдоль стенок  на корточки, а те, кто зашел
позже, сели посредине. Колени упирались в колени, плечо было рядом с плечом.
На  один  квадратный метр приходилось по два-три  человека. Но на  корточках
сидели не все, некоторые стояли, так как невозможно было примоститься. Стоял
и Коля.
     Курящие  закурили,  а  некурящие дышали дымом. И  Коля  закурил, слушая
разговоры. Болтали многие: земляки, подельники,  кто с кем  мог,--  но тихо,
вполголоса.  Дым  повалил  в  отверстие  в  стене  под  потолком,  забранное
решеткой,-- там тлела лампочка.
     Коля за этап порядком устал  и сел  на корточки -- лицом  к параше.  Он
жадно  затягивался  и  выпускал  дым,  который  ее  обволакивал  и  медленно
поднимался к потолку.
     Дежурный, увидев в коридоре дым, закричал:
     -- Прекратите курить! Раскурились.
     Он  еще что-то пробурчал,  отходя  от двери, но  слов его в боксике  не
разобрали. Цигарки  многие  затушили. Заплевал  и  Коля,  бросив  окурок  за
парашу. Он  все сидел на корточках,  и ноги  его затекли -- с непривычки. Он
никогда так долго в таком положении не находился. Его глаза мозолила параша,
и он подумал:  почему на нее никто  не садится?  Ведь на ней можно сидеть не
хуже,  чем  на  табуретке.  И  он  сел.  Чтоб  отдохнули  ноги. Они  у  него
задеревенели. К ногам прилила кровь, и побежали мурашки.
     Сидя  на параше, Коля  возвышался  над заключенными и  был доволен, что
нашел столь  удобное  место. Ноги отдохнули, и ему вновь  захотелось курить.
Теперь  в боксике  чадили по  нескольку  человек,  чтоб меньше  дыму  шло  в
коридор.  Рядом  с  Колей  заросший щетиной средних  лет  мужчина  докуривал
папиросу. Он сделал несколько учащенных затяжек -- признак, что  накурился и
сейчас выбросит окурок, но Коля тихонько попросил:
     -- Оставь.
     Тот  затянулся в  последний  раз, внимательно  вглядываясь  в Колю,  и,
подавая ему окурок, еще тише, чем Коля, сказал:
     -- Сядь рядом.
     Коля встал с параши и сел на корточки, смакуя окурок.
     --   Первый   раз   попал?--спросил   добродушно   мужчина,   продолжая
разглядывать Колю.
     -- Первый --протянул Петров и струйкой пустил дым в коленку.
     -- Малолетка?
     -- Да.
     -- Ты знаешь,-- продолжал мужчина, прищурив от дыма темные  глаза,-- не
садись никогда  на парашу.-- Он почему-то замолчал, то ли соображая, как это
лучше сказать новичку-малолетке, то  ли подыскивая для него более понятные и
убедительные слова.-- Нехорошее это дело -- сидеть на параше.
     Он  еще хотел  что-то сказать, но забренчал ключами  дежурный  и широко
распахнул двери. Зеки встали с корточек и перетаптывались, разминая затекшие
ноги. Так  сидеть было многим  непривычно.  В дверях  стоял  корпусной.  Его
шустрые глаза побегали по заключенным, будто кого-то  выискивая, и он громко
сказал:
     -- Четверо выходите.
     Это начинался шмон.
     Коля  оказался  в  первой четверке.  Вдоль стены  с двумя зарешеченными
окнами стояло  четыре стола, у каждого --  по  надзирателю. Коля  подошел  к
сухощавому пожилому сержанту, и тот приказал:
     -- Раздевайсь.
     Коля снял бушлат, положил на  стол, затем стал снимать пиджак, рубашку,
брюки.  Тем временем сержант  осмотрел карманы  бушлата, прощупал его и взял
брюки. Коля стоял в одних трусах.
     Когда одежда была осмотрена, сержант крикнул:
     -- А трусы чего не снял?
     Коля снял трусы и подал ему. Тот прощупал резинку, смял  их и бросил на
вещи.
     -- Ну, орел, открой рот.
     Коля открыл. Будто зубной  врач,  сержант  осмотрел его.  Затем  ощупал
голову, нет ли чего в  волосах,  и, наклонив  Колину голову  так, чтобы свет
лампочки освещал ухо,  заглянул  в  него. Потом в другое. Оглядев тело Коли,
сказал:
     -- Повернись кругом.
     Коля повиновался.
     -- Присядь.
     Коля исполнил.
     -- Одевайся.
     Петров оделся, и его первого закрыли в соседний пустой боксик,  но  тут
же  следом  вошел  второй  заключенный,  через  некоторое  время   третий  и
четвертый.
     Так проходил шмон. Из одного  боксика выводили, в коридоре обыскивали и
заводили в другой.
     Наконец шмон закончился. И зеки опять сидели, стояли в  точно таком же,
как  и  первый, боксике, помаленьку дымя и  болтая.  Это все, что  они могли
делать.  В парашу  никто  не оправлялся --  все  терпели.  Но вот отворилась
дверь. Тот же старшина, с шишкой на скуле, рявкнул:
     -- Выходи!
     Зеки выходили и строились на улице, поджидая остальных. Мороз  крепчал.
Ветра почти  не  чувствовалось. Вдалеке,  за забором,  были  рассыпаны  огни
ночного города, приятно манящие к себе. На них смотрели многие. А Коля так и
впился в них. Тюремный двор был тоже освещен. еще ярче, но то были  тюремные
огни, и  душа от  них не  приходила в восторг, а,  наоборот,  была угнетена,
будто они хотели высветить в ней то, что никому не предназначалось.
     У Коли закипело в груди,  стало  труднее дышать, будто  тюремный воздух
был тяжелее. Вот подул ветерок, он охватил  лицо, но не тронул спертую душу.
Коля  не ощутил его, он все еще был поглощен далекими огнями за забором. Так
туда  захотелось! Оттуда дует ветер. И там легче дышится. Ведь за забором --
воздух свободы.
     Оцепенение Коли прервалось окриком старшины:
     -- Разобраться по двое!
     Их снова пересчитали и повели  в баню. Она имела вид приземистого сарая
с  двускатной крышей. Они вошли  в низкие двери. Здесь был небольшой тамбур,
из которого  вели две  двери -- одна налево, другая направо. Старшина открыл
левую  дверь,   и  зеки  последовали  за  ним.  Когда  все  зашли,  старшина
скомандовал:
     -- Раздевайтесь побыстрей. Вещи в прожарку.
     И вышел.
     В  стене открылось окно  не окно -- целая амбразура, и из  него по пояс
высунулся    заключенный--работник    хозяйственной   обслуги,    одетый   в
хлопчатобумажную черную куртку, и сказал:
     -- Вещи сюда.
     Зеки клали вещи на высокий квадратный стол с толстыми  ножками, стоящий
перед окном, голые проходили через холодный тамбур и входили в другую дверь.
Здесь  зеков наголо  стригли  три  дюжих румяных молодца  из  хозобслуги  --
старыми  ручными машинками,  которые  клочьями выдирали  волосы.  Командовал
баней вольнонаемный, тощий, сутулый  старикашка с сиплым голосом. На нем был
длинный черный халат, застегнутый на все пуговицы, из-под халата выглядывала
красная  клетчатая  рубашка,  этим  и отличавшая его  от хозобслуги, которой
вольные вещи, кроме теплого белья, не полагались. И еще у  него в отличие от
хозобслуги были волосы--мягкие, редкие, седые, зачесанные назад.
     Сиплый раздал ножницы, чтобы стригли ногти на  руках  и ногах, а потом,
взяв в руки машинку, просипел:
     -- Лобки, лобки стригите.--И протянул машинку оказавшемуся рядом зеку.
     Лобки так лобки (Коля никогда  не слышал этого слова), и все по очереди
начали  их  стричь. После  этих процедур зеки  брали  из  посылочного  ящика
кусочек хозяйственного  мыла, который утопал в кулаке, и заходили  в моечное
отделение.
     Взяв цинковый  изогнутый тазик  и  набрав  в  него  воды,  Коля  сел на
деревянную скамейку и стал брызгать на себя воду --  мыться ему не хотелось.
Он посмотрел  на других  зеков:  они  с  усердием терли себя истерзанными, с
козий хвост, мочалками,  фыркали и отдувались,  снова набирали горячей воды,
крякали от удовольствия, терли друг дружке спины. Совсем как в вольной бане.
Коля,  пересилив себя, намылил бритую голову, поскреб для виду,  смыл  мыло,
набрал  погорячее  свежей  воды и  стал  снова брызгать  на себя. Сидеть, не
обливаясь горячей водой, было холодно. Эту противную  мочалку, которой обувь
вытирать не каждый станет, брать  в руки не хотелось.  Но более всего ему не
хотелось мыться  в тюремной  бане.  Он окатил  себя  водой и набрал еще. Тут
отворилась дверь, но не та, в которую они заходили, и старшина,  несмотря на
то, что еще не все помылись, гаркнул:
     -- Заканчивай мыться! Одеваться!
     Коля  окатил себя водой и первый  вошел  в то помещение, где  они сдали
вещи  в прожарку.  Он понял  -- баня  построена по кругу. На грязном полу  в
беспорядке валялись вещи. Он  еле отыскал свои. Из окошка их, горячие, после
прожарки выбросили на пол. Их и сейчас невозможно было надеть--особенно жгли
руки металлические пуговицы.  Зеки  едва разобрались с  вещами--их повели на
склад получать постельные принадлежности.
     Наступало  утро.  Но на улице было  все так же  темно. Снег искрился от
яркого освещения. Было заметно движение хозобслуги. Готовили завтрак.
     Этапников  завели  в  длинное  одноэтажное   здание.  Здесь  находилось
несколько камер  для заключенных и тюремный  склад.  Стали  выдавать матрац,
наматрасник, подушку, наволочку, одеяло и кружку с ложкой. Подошл