Кнут Гамсун.
    Пан

   -----------------------------------------------------------------------
   Knut Hamsun. Pan, af loeitnant Thomas Glahn's papier (1894).
   Пер. с норв. - Е.Суриц. В кн. "Кнут Гамсун. Голод. Мистерии. Пан.
   Виктория". Минск, "Мастацкая литаратура", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 December 2000
   -----------------------------------------------------------------------


1

   Последние дни мне все думается, думается  о  незакатном  дне  северного
лета. Все не идут у меня из головы это лето и лесная сторожка, где я  жил,
и лес за сторожкой, и я решился кое-что записать, чтоб скоротать  время  и
так просто, для собственного удовольствия. Время идет медленно, я никак не
могу заставить его идти поскорей, хоть ничто не гнетет меня и я веду самую
беззаботную жизнь. Я совершенно всем доволен,  правда,  мне  уже  тридцать
лет, но не так уж это много. Несколько дней назад я получил по  почте  два
птичьих пера, издалека, от человека, который вовсе не  должен  бы  мне  их
присылать, но вот поди  ж  ты  -  два  зеленых  пера  в  гербовой  бумаге,
запечатанной облаткой. Любопытно было взглянуть на эти перья, до  чего  же
они зеленые... А так ничто меня не мучит, разве  что  иногда  ломит  левую
ногу из-за старой раны, впрочем, давно уже залеченной.
   Помню, два года назад время бежало быстро, не то что теперь, не успел я
оглянуться, как промчалось лето. Это было два года назад, в 1855  году,  а
сейчас я для собственного удовольствия решил написать обо  всем,  что  мне
тогда выпало на долю,  а  может  быть,  и  просто  приснилось.  Теперь  уж
позабылись многие подробности тех  событий,  я  ведь  о  них  почти  и  не
вспоминал; помню только, что ночи были очень светлые.  И  многое  казалось
мне странно: в году, как всегда, двенадцать месяцев, а ночь  обратилась  в
день, и хоть бы одна звезда на небе. И люди там  тоже  особенные,  никогда
еще мне такие не встречались; иной раз  одна  всего  ночь  -  и  вчерашний
ребенок становится взрослым, разумным и  прекрасным  созданьем.  И  не  то
чтобы это колдовство, просто никогда еще  мне  такое  не  встречалось.  О,
никогда, никогда не встречалось.
   В большом белом доме у самого моря судьба свела меня  с  человеком,  на
короткое время занявшим мои  мысли.  Теперь  этот  человек  уже  не  стоит
неотступно у меня в голове, так только, изредка вспомню,  да  нет,  совсем
позабыл; я вспоминаю, напротив, совсем другое: крик морских птиц, охоту  в
лесах, мои ночи, каждый горячий час лета. Да и свел-то нас с нею случай, и
ведь не будь этого случая, я бы и дня о ней не думал.
   Из сторожки я видел сумятицу островков  и  шхер,  кусочек  моря,  синие
вершины, а за сторожкой лежал лес, бескрайний лес. Как я радовался  запаху
корней и листвы, запаху жирной сосновой смолы; только в лесу  все  во  мне
затихало, я чувствовал себя сильным, здоровым, и ничто не  омрачало  душу.
Всякий день я шел в горы с Эзопом, и ничего-то мне больше не надо  было  -
только вот так ходить в горы, хоть еще не сошел  снег  и  местами  чернела
слякоть. Единственным товарищем моим был Эзоп; теперь у меня Кора, а тогда
был Эзоп, мой пес, которого я потом застрелил.
   Часто вечером, когда я подходил к своей сторожке, у меня уютно замирало
сердце, пробирала радостная дрожь, и я говорил с Эзопом о том, как  славно
нам живется. "Ну вот, сейчас, мы разведем огонь и зажарим на очаге  птицу,
- говорил я ему, - что ты на это скажешь?" А  когда  мы  отужинаем,  Эзоп,
бывало, забирался на свое место за очагом, а я зажигал трубку,  и  ложился
на нары, и вслушивался в глухой шорох леса. Ветер  дул  в  сторону  нашего
жилья, и я отчетливо слышал, как токуют тетерева далеко в горах. А то  все
было тихо.
   И часто я так и засыпал, как был, во всей одежде, и просыпался лишь  от
утреннего крика морских птиц. Выглянув  в  окно,  я  видел  большие  белые
строенья, лавку, где я брал хлеб, пристани Сирилунна, и потом еще лежал на
нарах, дивясь, что я тут, на самом севере Норвегии, в Нурланне, в сторожке
на краю леса.
   Но вот Эзоп потягивался узким длинным телом, звенел  ошейником,  зевал,
вилял хвостом, и я вскакивал после  трех-четырехчасового  сна,  совершенно
выспавшийся и всем, всем довольный.
   Так прошло много ночей.



2

   Бывает, и дождь-то льет, и буря-то воет, и в такой вот  ненастный  день
найдет беспричинная радость, и ходишь,  ходишь,  боишься  ее  расплескать.
Встанешь,  бывает,  смотришь  прямо  перед  собой,  потом  вдруг  тихонько
засмеешься и оглядишься. О чем тогда думаешь?  Да  хоть  о  чистом  стекле
окна, о лучике на стекле, о ручье, что виден в это  окно,  а  может,  и  о
синей прорехе в облаках. И ничего-то больше не нужно.
   А в другой раз даже и что-нибудь  необычайное  не  выведет  из  тихого,
угнетенного состояния духа, и  в  бальной  зале  можно  сидеть  уныло,  не
заражаясь общим весельем. Потому что источник и радостей наших, и  печалей
в нас же самих.
   Вот помню я один день. Я спустился к берегу. Меня захватил дождь,  и  я
спрятался в лодочном сарае. Я напевал, но без охоты, без удовольствия, так
просто, чтобы убить время. Эзоп  был  со  мной,  он  сел,  прислушался.  Я
перестаю петь и  тоже  слушаю,  я  слышу  голоса,  ближе,  ближе.  Случай,
чистейший случай! Два господина и девушка влетают ко  мне  в  сарай.  Они,
хохоча, кричат друг дружке:
   - Скорее! Тут и переждем!
   Я встал.
   Один из мужчин был в белой некрахмаленой манишке, теперь  она  вдобавок
совсем промокла и пузырилась; в этой мокрой манишке  торчала  брильянтовая
булавка.  На  ногах  у  него  были  длинные,  остроносые  башмаки   весьма
щегольского вида. Я поклонился, это был господин Мак,  торговец,  я  узнал
его, я покупал хлеб у него в лавке. Он еще приглашал меня к себе домой, да
я пока не собрался.
   - А, знакомые! - сказал он,  разглядев  меня.  -  Вот,  пошли  было  на
мельницу, и пришлось  воротиться.  Ну  и  погодка,  а?  Так  когда  же  вы
пожалуете в Сирилунн, господин лейтенант? - Он представил мне низкорослого
господина с черной бородкой, доктора, жившего в соседнем приходе.
   Девушка подняла вуаль на нос и принялась тихонько беседовать с  Эзопом.
Я заметил ее кофту, по изнанке и петлям видно было, что  она  перекрашена.
Господин Мак представил и ее, это его дочь, зовут ее Эдвардой.
   Эдварда быстро глянула на меня через вуаль и опять  стала  шептаться  с
Эзопом и разбирать надпись у него на ошейнике.
   - Тебя, оказывается, зовут Эзоп... Доктор, кто такой Эзоп? Я  только  и
помню, что он сочинял басни. Фригиец, кажется? Нет, не знаю.
   Ребенок, школьница. Я смотрел на нее. Высокая, но еще  не  развившаяся,
лет пятнадцати-шестнадцати, длинные, темные руки без  перчаток.  Наверное,
придя домой, она отыскала в лексиконе Эзопа, чтобы блеснуть при случае.
   Господин Мак расспрашивал меня об охоте. Чего попадается больше? Я могу
свободно располагать любой из его лодок, одно мое слово -  и  она  в  моем
нераздельном пользовании. Доктор все время  молчал.  Когда  они  пошли,  я
заметил, что доктор прихрамывает и опирается на палку.
   Я побрел домой; на душе у меня было по-прежнему  пусто,  я  безразлично
напевал. Встреча в лодочном сарае  не  произвела  на  меня  ровным  счетом
никакого впечатления; больше всего запомнилась  мокрая  манишка  господина
Мака с брильянтовой булавкой, тоже мокрой и почти без блеска.



3

   Неподалеку от моей сторожки стоял камень, высокий серый камень. У камня
был такой приветливый вид, он словно смотрел  на  меня,  когда  я  к  нему
подходил, и узнавал меня. По утрам, отправляясь на охоту,  я  приноровился
ходить мимо камня, и меня словно бы поджидал дома добрый друг.
   А в лесу начиналась охота. Иногда я подстрелю какую-нибудь дичь, иногда
и нет...
   За островами тяжело и покойно лежало море. Часто я забирался  далеко  в
горы и глядел на него с вышины; в тихие дни  суда  почти  не  двигались  с
места, бывало, три дня кряду я видел все тот же парус, крошечный и  белый,
словно чайка на воде. Но вот налетал ветер и почти  стирал  горы  вдалеке,
поднималась  буря,  она  налетала  с  юго-запада,   у   меня   на   глазах
разыгрывалось интереснейшее представление. Все стояло в дыму. Земля и небо
сливались, море взвихрялось в диком танце, выбрасывая из пучины всадников,
коней, разодранные знамена. Я стоял, укрывшись за выступ скалы,  и  о  чем
только я тогда не думал! Бог знает, думал я, чему я  сегодня  свидетель  и
отчего море так открывается моим глазам? Быть может, мне дано в  этот  час
увидеть мозг мирозданья, как кипит в нем работа! Эзоп нервничал, то и дело
поднимал морду и принюхивался, у него тонко дрожали лапы; не дождавшись от
меня ни слова, он жался к моим ногам и тоже смотрел на море. И ни  голоса,
ни вскрика - нигде ничего, только тяжкий, немолчный  гул.  Далеко  в  море
лежал подводный камень, лежал себе, тихонько уединясь  вдалеке,  когда  же
над ним проносилась волна,  он  вздымался,  словно  безумец,  нет,  словно
мокрый полубог, что поднялся из вод, и озирает мир,  и  фыркает  так,  что
волосы и борода встают дыбом. И тотчас снова нырял в пену.
   А  сквозь  бурю  пробивал  себе  путь  крошечный,  черный,  как   сажа,
пароходик...
   Когда я вечером пришел  на  пристань,  черный  пароходик  уже  стоял  в
гавани; оказывается, это был почтовый пароход. Посмотреть на редкого гостя
собралось немало народу, я заметил, что как  бы  ни  рознились  эти  люди,
глаза у всех подряд были синие. Молодая девушка, покрытая белым  шерстяным
платком, стояла неподалеку;  волосы  у  нее  были  очень  темные,  на  них
особенно выделялся белый платок.  Она  любопытно  разглядывала  меня,  мою
кожаную  куртку,  ружье,  когда  я  с  ней  заговорил,  она  смутилась   и
потупилась. Я сказал:
   - Носи всегда белый платок, тебе он к лицу.
   И тотчас к ней подошел  высокий,  крепкий  человек  в  толстой  вязаной
куртке, он назвал  ее  Евой.  Видно,  она  его  дочь.  Высокого,  крепкого
человека я узнал, это был кузнец, здешний кузнец.  За  несколько  дней  до
того он приделал новый курок к одному из моих ружей...
   А дождь и ветер сделали свое дело и счистили весь снег. Несколько  дней
было промозгло и неуютно,  скрипели  гнилые  ветки  да  вороны  собирались
стаями и каркали.  Но  длилось  это  недолго,  солнышко  затаилось  совсем
близко, и однажды утром оно поднялось из-за леса. Солнце  встает,  и  меня
пронизывает восторгом; я вскидываю ружье на плечо, замирая от радости.



4

   В ту пору я не знал недостатка в дичи, я стрелял,  что  вздумается,  то
подстрелю  зайца,  то  глухаря,  то  куропатку,  а  когда  мне   случалось
спуститься к берегу и подойти на выстрел к морской птице, я, бывало, и  ее
подстрелю. Славная была пора, дни делались все  длиннее,  воздух  чище,  я
запасался едой на два дня и пускался в  горы,  к  самым  вершинам,  там  я
сходился с лопарями-оленеводами, и они давали мне сыру,  небольшие  жирные
сыры, отдающие травой. Я ходил туда не раз. На возвратном  пути  я  всегда
подстреливал какую-нибудь птицу и совал в сумку.  Я  присаживался  и  брал
Эзопа на поводок. В миле подо мной было море; скалы мокры и черны от воды,
что журчит под ними,  плещет  и  журчит,  и  все  одна  и  та  же  у  воды
незатейливая музыка. Эта тихая музыка скоротала мне не один час,  когда  я
сидел в горах и смотрел вокруг. Вот  журчит  себе  нехитрая,  нескончаемая
песенка, думал я, и никто-то ее не слышит, никто-то о ней не  вспомнит,  а
она журчит себе и журчит, и  так  без  конца,  без  конца!  Я  слушал  эту
песенку, и мне уже казалось, что я  не  один  тут  в  горах.  Случались  и
происшествия: прогремит гром, сорвется и упадет  в  отвес  обломок  скалы,
оставив дымящуюся осколками дорожку на  круче;  Эзоп  тотчас  же  поднимал
морду, принюхивался, он недоумевал, откуда это тянет гарью.  Когда  потоки
талого снега проточат ложбинки в горах, достаточно выстрела, даже громкого
крика, чтобы большая глыба сорвалась и рухнула в море...
   Проходил час, а то и больше, время бежало так быстро. Я спускал  Эзопа,
перебрасывал сумку на другое плечо и шагал к дому. Вечерело. Сойдя в  лес,
я неизменно нападал  на  знакомую  свою  тропку,  узенькую  ленту,  всю  в
удивительных изгибах. Я прилежно следовал за  каждым  изгибом,  -  спешить
было некуда, никто ведь меня не ждал; вольный, как ветер, я шел  по  своим
владеньям, по мирному лесу, и мне не к чему было ускорять шаг.  Птицы  уже
молчали, только тетерев токовал вдалеке, он токовал без умолку.
   Я вышел из лесу и увидел перед собой двоих, они прогуливались, я нагнал
их; это оказалась йомфру Эдварда, я узнал  ее  и  поклонился;  с  ней  был
доктор. Пришлось показывать им ружье, они осмотрели мой компас, мою сумку;
я пригласил их к себе в сторожку, и они пообещались как-нибудь зайти.
   Ну вот и вечер. Я пришел домой, развел огонь, зажарил птицу и поужинал.
Завтра снова будет день...
   Повсюду тишь и покой. Я лежу и смотрю в окно.  Лес  в  необычном  уборе
заката. Солнце уже зашло и оставило на горизонте густой, застывший отсвет,
словно нанесенный алой краской. Небо везде чисто и открыто, я глядел в эту
ясную глубь, и  мне  словно  обнажилось  дно  мира,  и  сердце  стучало  и
стремилось к этому голому дну, рвалось к нему. Ну почему, почему, думал я,
горизонт одевается по вечерам в золото и багрянец, уж не пир ли у них там,
наверху, роскошный пир с катаньем по небесным потокам под музыку звезд.  А
ведь похоже! И я закрываю глаза, и вот уже я  с  пирующими,  и  мысли  мои
мелькают одна за другой и путаются.
   Так прошел не один день.
   Я бродил и смотрел, как тает снег, как трогается лед. Часто, когда дома
у меня хватало еды, я даже не разряжал ружья, я просто гулял, а время  все
шло и  шло.  Всюду,  куда  ни  оглянешься,  было  на  что  поглядеть,  что
послушать,  с  каждым  днем  все  потихоньку  менялось,   даже   ивняк   и
можжевельник и те затаились и ждали весну. Сходил я  и  на  мельницу,  она
пока была под ледяной коркой; но земля вокруг утопталась за множество  лет
и ясно показывала, что сюда приходят люди с тяжелыми мешками  зерна.  И  я
словно бы потолкался тут среди людей в ожиданье помола,  а  на  стенах  во
множестве были вырезаны буквы и даты.
   Вот так-то!



5

   Что ж, писать и дальше? Нет, нет. Разве что немного,  для  собственного
удовольствия, да и просто время скоротаю, рассказывая, как два года  назад
настала весна и как глядело все кругом. Земля и  море  чуть-чуть  запахли,
сладко запахло прелью от лежалой листвы, и сороки  летали  с  прутиками  в
клювах и строили гнезда. Еще несколько дней, и ручьи вспенились, вздулись,
и уже над кустами  суетились  крапивницы,  и  рыбаки  вернулись  с  зимних
промыслов. Две торговые баржи, доверху груженные  рыбой,  стали  на  якорь
возле сушилен; на островке побольше, где  распластывали  рыбу  для  сушки,
закипела жизнь. Мне все было видно из моего окна.
   Но  до  сторожки  гвалт  не  доносился,  и  ничто  не  нарушало   моего
одиночества. Случалось, пройдет кто-нибудь мимо; мне встретилась Ева, дочь
кузнеца, на носу у нее выступили веснушки, совсем немного.
   - Куда ты? - спросил я.
   - По дрова, - ответила она тихо. В руке у  нее  была  веревка.  На  Еве
опять был белый платок. Я посмотрел ей вслед, но она не оглянулась.
   И снова пошли день за днем, и я никого не видел.
   Весна ударила дружнее, лес повеселел; очень меня забавляли дрозды,  они
сидели на макушках деревьев, пялились на солнце и горланили;  иной  раз  я
вставал даже и в два, чтоб вместе со  зверьем-и  птицами  порадоваться  на
восход.
   И ко мне подобралась весна, кровь билась  в  жилах  так  громко,  будто
выстукивали шаги. Я сидел у себя дома и думал о том, что надо бы осмотреть
вентеря и лесы, однако же и пальцем не шевелил; смутная  пугливая  радость
бродила в сердце. Но вот Эзоп вдруг вскочил, замер и  коротко  тявкнул.  К
сторожке уже подходили, я поскорей стянул с головы картуз  и  услышал  под
дверью голос йомфру Эдварды. Значит, они с доктором, как обещались, решили
запросто, без церемоний заглянуть ко мне.
   - Да нет, он дома, - услышал я. И она вошла  и  неловко  протянула  мне
руку. - Мы и вчера тут были, да вас не застали, - пояснила она.
   Она села на нары, поверх  одеяла,  и  стала  оглядывать  мою  сторожку;
доктор поместился рядом со  мной  на  скамье.  Мы  принялись  болтать,  мы
говорили о всякой всячине; между  прочим,  я  рассказал  им,  какой  зверь
водится в лесу и когда какую дичь запрещается стрелять. Теперь запрещается
стрелять глухарей.
   Доктор опять больше помалкивал; когда же взгляд  его  упал  на  фигурку
Пана у меня на пороховнице, он пустился разъяснять миф о Пане.
   - А как же вы будете жить, - вдруг сказала Эдварда, -  когда  всю  дичь
запретят?
   - Рыба, - сказал я. - Выручает рыба. Еда всегда найдется.
   - А почему бы вам не обедать у нас, - сказала она. - В прошлом  году  в
этой сторожке жил один англичанин, так он часто приходил к нам обедать.
   Эдварда глянула на меня, и я на нее. Тут сердце мое  дрогнуло,  как  от
нежного привета. Это все весна, все яркий день, мне запомнилась та минута.
И потом, у Эдварды были такие восхитительные, дугами выгнутые брови.
   Она заговорила о моем жилище. Стены у меня были увешаны разными шкурами
и перьями, просто логово дикаря. Эдварде это понравилось.
   - Настоящее логово, - сказала она.
   Подарить  гостям  было  нечего,  я  подумал,  как   бы   доставить   им
удовольствие, и решил зажарить птицу. Можно есть ее руками, как на  охоте;
это очень весело.
   И я зажарил птицу.
   Эдварда рассказывала про англичанина. Такой чудной старик, сам с  собой
разговаривал. Он был католик и всюду таскал с собой в кармане  молитвенник
с черными и красными буквами.
   - В таком случае, полагаю, он был ирландец? - спросил доктор.
   - Ирландец?
   - Ну да. Если уж он был католик?
   Эдварда покраснела, запнулась и отвела глаза:
   - Ах, наверное, он был ирландец.
   И она стала скучная. Мне сделалось жаль ее, захотелось поправить  дело,
и я сказал:
   - Ну конечно, правда ваша, он был англичанин, ведь ирландцы не ездят  в
Норвегию.
   Мы сговорились как-нибудь поехать на лодке поглядеть, как сушат рыбу...
   Я проводил их немного, вернулся и сел поправлять снасти. Сачок висел на
гвозде у двери, и несколько петель  прорвалось  от  ржавчины;  я  заострил
крючки, загнул их, проверил невод. Как трудно было собраться  и  думать  о
делах! В голове мелькали все  ненужные  мысли.  Нехорошо,  что  я  оставил
йомфру Эдварду  на  нарах,  надо  бы  усадить  ее  на  скамье.  Вдруг  мне
представилось ее смуглое лицо и смуглая шея; передник она повязывала  ниже
пояса,  чтоб  талия  получалась  длинная,  по  моде;  я  вспомнил,   какое
девическое стыдливое выражение у ее большого пальца, он возбуждал  во  мне
нежность, и складочки у суставов такие приветливые. И как горел ее большой
рот.
   Я встал, отворил дверь  и  прислушался.  Я  ничего  не  услышал,  да  и
слушать-то было нечего. Я снова затворил дверь. Эзоп поднялся с подстилки,
он почуял неладное.  Мне  приходит  в  голову  догнать  йомфру  Эдварду  и
попросить у нее немного шелка починить сачок, это не выдумка, нет, я  могу
расстелить сачок и показать ей проржавевшие петли. Я был  уже  за  дверью,
когда вспомнил, что шелк у меня есть, он лежит в коробке для мух,  у  меня
его сколько угодно. И я тихо и уныло побрел обратно.
   Из углов сторожки на меня дохнуло чем-то  чужим,  словно  кто  поджидал
меня в моем доме.



6

   Меня спрашивали, уж не бросил ли я охоту; спрашивал один рыбак, он  два
дня провел в заливе и за все время не слыхал в горах ни выстрела. Да, я не
стрелял, я все сидел дома, покуда у меня не вышла еда.
   На третий день я отправился на охоту. Лес  зазеленел,  пахло  землей  и
деревьями. Сквозь взмокший мох пробивались зеленые стрелки дикого чеснока.
О чем я только не думал... Голова шла кругом, я то и дело присаживался. За
целых три