Грэм Грин.
    Меня создала Англия

   -----------------------------------------------------------------------
   Graham Green. England Made Me (1935).
   Пер. - В.Харитонов. М., "Эй-Ди-Лтд", 1994.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 May 2002
   -----------------------------------------------------------------------


   Раз я живу - не умирать же мне с голоду.
   Уолт Дисней. Кузнечик и муравей


1

   Видимо, она ждала любовника. Без малого час просидела  она  на  высоком
табурете, вполоборота к стойке, не сводя глаз с вращающейся двери.  За  ее
спиной под стеклянным колпаком стопкой громоздились бутерброды с ветчиной,
шипели спиртовые чайники. Когда дверь открывалась,  внутрь  вползал  едкий
запах машинной гари. От него сводило кожу на лице и скулы.
   - Еще джин. - Уже третья рюмка. Негодяй, подумала она с нежностью, я же
умираю с голоду. Научившись пить шнапс,  она  и  джин  проглотила  залпом;
хорошо бы с кем за компанию, но  компании  не  было.  Мужчина  в  котелке,
поставив ногу на медный приступок и облокотившись на стойку,  тянул  пиво,
что-то говорил, опять прикладывался к кружке, вытирал усы, что-то говорил,
посматривал на нее.
   Через пыльное дверное стекло она вгляделась в шумную темноту снаружи. В
тусклый прямоугольник сыпали искрами машины,  сигареты,  тележка  выбивала
искры на асфальте. Дверь крутанулась, заглянула усталая  старуха,  кого-то
не нашла.
   Она поднялась с табурета; мужчина в котелке следил  за  ее  движениями,
официантки бросили вытирать посуду, смотрели. Их  мысли  барабанили  ей  в
спину: не дождалась, значит?  Интересно,  что  он  из  себя  представляет?
Поиграл и  бросил?  Она  стояла  в  дверях,  искушая  их  любопытство:  ее
забавляла обступившая тишина - глубокая и внимающая.
   Ее взгляд обежал  пустые  голубые  рельсы,  скользнул  по  платформе  и
уткнулся в дальние фонари и книжные киоски; потом она вернулась  к  своему
табурету, чувствуя, как облепившие ее чужие мысли отлетают вместе с чайным
паром, официантки протирали стаканы, мужчина в котелке потягивал пиво.
   - Дальше будет хуже. Возьмите, к примеру, шелковые чулки.
   - Еще джин... - Теперь она только пригубила, опустила рюмку на стойку и
стала торопливо краситься, словно спохватившись, что  в  горячке  ожидания
пренебрегла обязанностями. Уверенная, что он уже не придет, а еще час надо
чем-то себя занимать, она про них и вспомнила: рот, нос,  щеки,  брови.  -
Фу-ты, черт! - Сломался карандаш для бровей, и упавший на пол грифель  она
растерла носком туфли. - Фу-ты, черт! - ей было наплевать,  что  ее  опять
обступает любопытство, холодное и враждебное. А ведь это  все  равно,  что
разбить зеркало, - плохо, не к добру. Уверенность  покидала  ее.  Она  уже
сомневалась, узнает ли брата, если он соблаговолит явиться.
   Но узнала сразу: шрамик под левым глазом, круглое лицо, которое  всегда
казалось   неожиданно   осунувшимся,   лицо   утомленного    ребенка,    и
настораживающее даже посторонних добродушие.
   - Кейт, - он был весь раскаяние, - прости, что опоздал. Я  не  виноват.
Видишь ли... - и насупился, готовый  встретить  недоверие.  И  целуя  его,
обнимая, чтобы убедиться в его реальности, в том, что он-таки пришел и они
опять вместе, она думала: а с какой стати верить ему? Он  рта  не  откроет
без того, чтобы не соврать.
   - Хочешь моего джина? - Он пил медленно,  и  она,  как  о  себе  самой,
уверенно поняла, что он встревожен.
   - Ты не изменился.
   - А ты изменилась, - сказал он. - Ты очень похорошела, Кейт. - Вот оно,
думала она, обаяние, твое проклятое пленительное обаяние.  -  Благополучие
тебе к лицу. - Она всматривалась в него, придирчиво разглядывала,  как  он
одет, искала признаки, что сам он в  эти  годы  видел  мало  благополучия.
Впрочем, один хороший костюм у него всегда был. Высокий, широкий в плечах,
худощавый и немного утомленного вида, со шрамом под левым глазом, он сразу
привлек внимание официанток. - Пожалуйста, пива, - и официантка  буквально
распласталась на стойке: Кейт перехватила зажегшийся в  его  глазах  лучик
обаяния.
   - Куда пойдем ужинать? Где твои чемоданы? - Он чуть подался от стойки и
поправил школьный галстук.
   - Дело в том, что... - начал он.
   - Ты со мной не едешь, - сказала она  с  печальной  уверенностью.  Даже
удивительно, как у нее сразу опустились руки: ведь ему как дом родной  эта
комната, клубы дыма за дверью, выдохшееся пиво,  "Гиннес  вам  полезен"  и
"Уортингтон вас выручит" - в нем самом та же самоуверенность и нахрапистый
тон рекламы.
   - Откуда ты знаешь?
   - Я всегда знаю. - Действительно, она всегда знала наперед; она была на
полчаса старше; порою ее угнетала мысль, что за эти несчастные полчаса она
расхватала мужские  качества  -  твердый  характер,  напористость,  а  ему
оставила лишь обаяние, которого так не хватает женщинам. - Тебе что же, не
дают работу в Стокгольме?
   Он облучил ее улыбкой; опустив обе ладони  на  ручку  зонта  (перчатки,
подумала она, нужно почистить), он привалился спиной к  стойке  и  лучисто
улыбнулся ей. Всем своим видом он как бы предлагал: поздравьте меня, и его
беспокойные  глаза,  смешливые  и  добрые,  хитрили  с  ней,  точно   фары
подержанного автомобиля, который тут подкрасили,  там  навели  блеск  -  и
выставили продавать. И он бы убедил кого хотите в  том,  что  на  сей  раз
поступил умнее некуда, - кого угодно, только не ее.
   - Я уволился.
   Знакомая  история.  Каждый  год  эта  роковая  фраза   оглушала   отца,
подтачивая его последние  силы.  Отец  боялся  подходить  к  телефону:  "Я
уволился". "Я уволился..." - и в голосе  даже  гордость,  словно  совершен
похвальный поступок, а потом пошли телеграммы с Востока, отец распечатывал
их дрожащими пальцами. "Я  уволился"  -  из  Шанхая,  "Я  уволился"  -  из
Бангкока, "Я уволился" - из Адена; он безжалостно подбирался ближе, ближе.
До самой смерти отец верил буквальному смыслу этих телеграмм,  которые  не
фамильярничали даже с близкими и  были  подписаны  полным  именем:  Энтони
Фаррант. Но Кейт - она знала больше, и  за  написанным  слышала:  уволили.
Меня уволили. Уволили.
   -  Давай  выйдем,  -  предложила  она.  Нехорошо  унижать   его   перед
официантками. И опять эта гулкая внимающая тишина и провожающие взгляды. В
дальнем конце платформы она начала расспросы.
   - Сколько у тебя денег?
   - Ни гроша, - сказал он.
   - Тебе же оплатили последнюю неделю. Если ты за неделю предупредил, что
увольняешься.
   - Собственно говоря, - протянул он, играя на фоне  дымящегося  металла,
посвечивая себе зеленым огоньком семафора, ждавшего экспресс с  восточного
побережья, - собственно говоря, я ушел сразу.  Вопрос  чести,  иначе  было
нельзя. Ты не поймешь.
   - Возможно.
   - И потом, до денег хозяйка поверит мне в долг.
   - А сколько это протянется?
   - А-а, через недельку что-нибудь найду. - Завидная вроде бы выдержка, а
на деле полная беспомощность. Просто-напросто он уповал на то, что  деньги
сами подвернутся, и они-таки подворачивались: старый однокашник узнал  его
на улице  по  галстуку,  остановил,  помог  с  работой;  он  сбывал  родне
пылесосы; он не постесняется обвести вокруг пальца неопытного провинциала;
на крайний случай оставался отец.
   - Не забывай: отец уже не поможет.
   - Как прикажешь тебя понимать? Я не нахлебник.  -  Он  вполне  искренне
верил, что никогда не был нахлебником. Брал взаймы -  это  да,  его  долги
родным должны уже составлять приличную сумму, но это долги, а не  подачки;
в один прекрасный день его "проект" увенчается успехом -  и  он  со  всеми
расплатится. Закрывшись от дыма и пережидая, когда пройдет экспресс,  Кейт
вспомнила некоторые его проекты: скупить в  библиотеках  старые  романы  и
продавать в деревнях; грандиозная "посылочная" идея:  специальная  контора
упаковывает рождественские подарки, сама разбирается с почтой - и  все  за
два пенса;  собственного  изобретения  рукогрейка  (в  полую  ручку  зонта
закладывается кусок раскаленного угля). Послушать его  -  вполне  разумные
проекты, не придерешься, за исключением одного несчастного обстоятельства:
что он сам брался их осуществить. - Мне нужен только капитал,  -  объявлял
он, и его оптимизма не могла поколебать даже мысль о том, что больше  пяти
фунтов ему никто и никогда не доверит. И тогда он пускался  в  предприятие
без всякого  капитала;  по  субботам  и  воскресеньям  в  доме  появлялись
странные гости: мужчины постарше, но в таких же школьных галстуках и  тоже
бурлившие энергией, хотя потише.  Потом  дело  сворачивали,  и  длинные  и
запутанные счета выявляли поразительную истину: потерял он ровно  столько,
сколько занял. - Будь у меня настоящий капитал! - сокрушался он, никого не
виня и никому не возвращая долга. Новые долги прибавлялись  к  старым,  но
"нахлебником" он никогда не был.
   Для тридцати трех лет, думала она, у него слишком моложавое  лицо,  все
еще лицо школьника, которое чуть подсушил морозный  денек.  Он  и  казался
школьником, набегавшимся  в  холод  за  футбольным  мячом.  Его  внешность
раздражала ее, потому что должен,  наконец,  человек  стать  взрослым,  но
прежде чем она решилась высказать ему все начистоту, у нее опять  защемило
сердце от его нелепой наивности.  Он  был  безнадежно  беспомощен  в  мире
бизнеса, который она так хорошо знала, в котором чувствовала себя как рыба
в воде; он был только способный ребенок среди способных  на  все  взрослых
людей - он обманывал, но по мелочам. Свыше тридцати  лет  читала  она  его
мысли, переживала,  как  свои,  его  страхи,  и  знала,  что  он  способен
обнаружить неожиданные качества. Есть вещи, которые он никогда не позволит
себе сделать. И в этом, подытожила Кейт, они совершенно разные.
   - Слушай, - сказала она. - Я не оставлю тебя здесь без  денег.  Поедешь
со мной. Эрик даст тебе работу.
   - Я не знаю языка, а кроме того, - он налег обеими руками на  зонтик  и
улыбнулся беспечной улыбкой обладателя тысячи фунтов на текущем счету, - я
не люблю иностранцев.
   - Дорогой мой, - взорвалась она, - твои взгляды устарели. В таком деле,
как "Крог", иностранцев нет. Мы там все интернационалисты, без родины. Это
тебе не пыльная контора в Сити, где двести лет заправляет одна семья.
   Нет, иногда с ним можно говорить - все понимает с полуслова.
   - Сокровище мое, - ответил он, - может, это как  раз  по  мне.  Я  тоже
пыльный, - уронил он, обтекаемо предупредительный, с застывшей улыбкой  на
лице, в щеголеватом  и  единственном  приличном  костюме.  -  Кроме  всего
прочего, у меня нет рекомендаций.
   - Ты же сказал, что уволился.
   - Ну, все не так просто.
   - А то я не знаю.
   Они отступили в сторону, пропуская тележку.
   - Умираю с голоду, - признался Энтони. - Одолжи пять шиллингов.
   - Поедешь со мной, - повторила она. - Эрик даст тебе работу. Паспорт  у
тебя есть?
   - Где-то валяется.
   - Надо забрать.
   Огни прибывающего поезда  залили  его  лицо,  и  она  с  сокрушительной
нежностью увидела на нем растерянность и испуг. Он  голоден,  у  него  нет
даже пяти шиллингов, а то бы он, конечно, никуда не поехал.  Что  он  тоже
пыльный - это видно: столичная пыль запорошила ему глаза, все ему здесь по
душе - клубы дыма и пара, мраморные столики, шутки у пивной стойки; он был
своим человеком в  случайных,  на  одну  ночь,  гостиницах,  в  подвальных
конторах, - встревал в сомнительные предприятия, якшался с маклерами. Если
бы я не встретила Эрика, подумала она, то и мне пылить бы по этой дорожке.
   - Возьмем такси, - сказала она.
   За окном тянулись  велосипедные  магазины  на  Юстон-роуд;  по-осеннему
зябко мерцало электричество за клаксонами, спицами и банками  с  резиновым
клеем; на  ночь  велосипеды  заводили  в  помещение,  огни  гасли,  и  все
погружалось в зимнее оцепенение.
   - Да, - вздохнул Энтони.  -  Красиво,  а?  -  Сколько  осенних  примет:
откуда-то прибившиеся листья на станции метро Уоррен-стрит, отблеск фонаря
на мокром асфальте, бледный огонь дешевого портвейна в старушечьих  руках.
- Лондон, - вздохнул он. - Другого такого нет.  -  И  прислонился  лбом  к
стеклу.
   - К черту, Кейт, не хочу я никуда.
   По этой фразе она поняла, какой ад у него в душе. "К черту, Кейт".  Она
вспомнила темный сарай, луну над стогами сена и  брата,  мнущего  в  руках
школьную фуражку. У них столько общих воспоминаний, сколько наживет  разве
только супружеская пара за  тридцать  лет  совместной  жизни.  "Тебе  надо
идти", и только когда он совсем пропал из  виду,  сама  вернулась  в  свою
школу, где ее ждали забывшая про сон  учительница,  двухчасовой  допрос  и
запись в кондуите.
   - Поедешь без разговоров.
   - Ну, конечно, тебе лучше знать, -  сказал  Энтони.  -  Как  всегда.  Я
сейчас вспомнил нашу встречу в сарае. - Смотрите,  он  и  впрямь  способен
иногда на  интуицию.  -  Я  написал  тебе,  что  убегаю  из  школы,  и  мы
встретились - помнишь? - посередке между нашими  школами.  Было  часа  два
ночи. Ты погнала меня обратно.
   - Скажешь, я была неправа?
   - Конечно, - сказал он, - конечно, права, - и посмотрел  на  нее  таким
пустым взглядом, что впору усомниться, слышал  ли  он  вообще  ее  вопрос.
Глаза пустые, как форзац после страшного или грустного конца.
   - Прибыли, - сказал он. - Рад видеть вас в моих скромных  апартаментах.
- Ее покоробил его заученно веселый тон, в котором не было ни смирения, ни
радушия: он просто отбарабанил  азы  торгового  ученичества.  Завидев  их,
хозяйка  улыбнулась  и  громким  шепотом  предупредила,   что   не   будет
беспокоить, и Кейт начал понимать, что сделала с ним  жизнь  за  время  их
разлуки.
   - У тебя есть шиллинг на газ?
   - Это ни к чему, - сказала она. -  Не  будем  рассиживаться.  Где  твои
чемоданы?
   - Вообще-то говоря, я их вчера заложил.
   - Ладно. Купим что-нибудь по дороге.
   - Магазины уже закроются.
   - Значит, будешь спать одетым. Где паспорт?
   - В комоде. Я сейчас. Садись на кровать, Кейт.
   Присев, она увидела на столе фотографию в плохонькой рамке: "С любовью,
Аннет".
   - Это кто. Тони?
   - Аннет? Милая была девчушка. Пожалуй, я возьму ее с собой. -  Он  стал
отдирать картонку сзади.
   - Оставь ее тут. В Стокгольме найдешь других.
   Он взглянул на строгое глянцевое личико.
   - Классная была девушка, Кейт.
   - Это ее духами пахнет подушка?
   - Нет, не ее. Она давно уже здесь не была. У меня кончились  деньги,  а
девочке надо как-то жить. Где она сейчас  -  один  Бог  ведает.  Из  своей
трущобы ушла. Я там был вчера.
   - Когда продал чемоданы?
   - Ну да. Знаешь, такую девушку теряешь раз и навсегда. Ушла  -  и  пиши
пропало. Странная какая штука: ты привыкаешь к ней, вы любите, друг друга,
еще месяц назад она была рядом - и вдруг  не  знаешь,  где  она,  жива  ли
вообще.
   - Чьи же тогда духи? Может - этой?
   - Да, - ответил он, - этой.
   - Похоже, она не первой молодости?
   - Ей за сорок.
   - Куча денег, конечно?
   - Да, в общем она богата, - ответил  Энтони.  Он  взял  в  руки  вторую
фотографию и невесело рассмеялся. - Ну и парочка мы, Кейт: у тебя Крог,  у
меня Мод. - Она молча смотрела, как он, согнувшись, ищет в ящике  паспорт;
он сильно раздался в плечах со времени их последней встречи. Она вспомнила
официанток, их взгляды поверх полотенец, тишину, обступившую их  разговор.
Трудно поверить, что ему приходится покупать девушку. Но вот он повернулся
лицом, и его улыбка сказала все; он носил ее как  прокаженный  носит  свой
колокольчик; улыбка заклинала не верить ему.
   - Ну, вот. Паспорт. А он точно даст работу?
   - Точно.
   - У меня нет блестящих способностей...
   - А то я не знаю, - сказала она, впервые  за  встречу  выдавая  голосом
силу своей горькой любви.
   - Кейт, - сказал он, - глупо, конечно, но мне что-то не по себе.  -  Он
бросил паспорт  на  кровать  и  сел  рядом.  -  Мне  надоели  новые  лица.
Насмотрелся.  -  В  глубине  его  глаз  колыхнулись  шеренги  соклубников,
спутников, собутыльников, начальников.
   - Кейт, - сказал он. - Ты-то не подкачаешь?
   - Никогда, - ответила она. Это можно было обещать твердо.  Освободиться
от него  уже  не  получится.  Он  был  больше,  чем  брат;  он  был  духом
предостерегающим: смотри, чего ты избежала; он  был  жизнью,  которую  она
упустила; он был болью, ибо ей было дано чувствовать только его боль;  еще
он был страхом, отчаянием, позором - все потому же. Он был для нее всем на
свете, кроме успеха.
   - Хорошо бы ты осталась со мной здесь!.. - "Здесь" - это двойная  шкала
на  газовом  счетчике,  грязное  окно,  растеньице  с  длинными  листьями,
бумажный веер в пустом камине; "здесь" - это пахнущая подушка,  фотографии
приятельниц,  заложенные  в  ломбард  чемоданы,  пустые  карманы,  "здесь"
значит: дома.
   Она сказала:
   - Я не могу уйти из "Крога".
   - Крог даст тебе работу в Лондоне.
   - Нет, не даст. Я нужна ему там. - "Там" - это  стекло  и  чистота  без
единой  пылинки,  современнейшая  скульптура,   звуконепроницаемые   полы,
диктофоны, оловянные пепельницы и Эрик, в тихой комнате принимающий сводки
из Варшавы, Амстердама, Парижа и Берлина.
   - Ладно, едем. Деньжата, значит, у него водятся?
   - Водятся, - ответила она, - водятся.
   - И вашему преданному слуге что-нибудь перепадет?
   - Перепадет.
   Он рассмеялся. Он уже забыл, что боялся увидеть новые  лица.  Он  надел
шляпу, заглянул в зеркало, поправил платок в нагрудном  кармане.  -  Ну  и
парочка мы с тобой! - Он поднял ее с кровати и поставил на пол, и она была
готова петь от радости, что они снова парочка, но его вид охладил  ее:  он
был настораживающе благопристоен, искушенно наивен и  такой  неуместный  в
этом старом школьном галстуке.
   - Что это за галстук? - спросила она. - У вас же...
   - Нет-нет, - ответил он и так стремительно обрушил на нее  правду,  что
она не могла устоять перед обаянием, которое ей было неприятно в нем. -  Я
себя повысил в чине. Это галстук Харроу.


   Компания  поставила  мне  еще  виски.  Всем  хотелось  знать,  как  все
произошло. Несколько недель назад они едва разговаривали со мной, говорили
- мне еще повезло, что меня не выставили из клуба, раз  я  претендовал  на
воинское звание, которого, кричали они, у меня не было. Тротуар под окнами
нещадно накалило солнце, в тени лежал нищий и облизывал свои  руки;  я  до
сих пор не могу понять, зачем он лизал себе руки. Капитаны принесли виски,
майоры подсели ближе, полковники просили рассказывать не спеша.  Генералов
с нами не было, они, наверное, спали в своих кабинетах, потому  что  время
близилось к полудню. Все успели забыть, что  я  никакой  не  капитан,  все
почувствовали себя коммерсантами.
   Рыбацкая лодчонка с желтым фонарем, укрепленным на высоте человеческого
роста,  покачивается  на  зыбкой  волне,  и  в  бледном   свете   человек,
опустившись на колени,  выбирает  сети;  вокруг  него  море,  темнота,  мы
проплываем, сверкая огнями, у нас играет граммофон.
   Я рассказывал этим парням в клубе, как оказался на тротуаре, когда кули
бросил  бомбу.  Сломалась  тележка  посреди  дороги,  автомобиль  министра
притормозил - и тут кули бросил свою бомбу, но я,  если  говорить  честно,
этого не видел, я только услышал грохот на крыше и увидел,  как  задрожали
сетки на окне. Я нервничал: сколько виски они выставят? Очень это обидно -
смотреть, как другие играют в бридж, а перехватить денег не у кого.  Тогда
я сказал, что меня контузило, и они заплатили за три виски, и  составилась
партия, и я выигрывал уже два фунта с чем-то, но тут вошел майор Уилбер, а
уж он-то знал, что меня там и близко не было.
   Запах  виски  из  курительной  комнаты,  вкус  соли  на  губах.  Играет
граммофон, опять новые лица.
   Пришлось отправиться в Аден.
   Сдирая с кролика шкурку в зарослях  дрока  на  пустыре,  я  на  секунду
зажмурил глаза, нож  сорвался  и  полоснул  меня  под  левым  глазом.  Мне
прожужжали уши, что надо было резать от себя, как будто я не зна