Себестьян Жапризо
   Ловушка для Золушки
 
   Изд. "Орлов и сын", Москва, 1992 г.
   OCR Палек, 1998 г.
 
 
   МНЕ СУЖДЕНО УБИТЬ
 
   Жили-были когда-то, давным-давно, три девочки. Первой  считалась  Ми,
второй - До, третьей - Ля. И была у них крестная,  душистая-предушистая,
и она никогда не читала детям нотаций. Прозвали они ее  "крестная  Мидо-
ля".
   Бывало, играют они во дворе, и крестная, здороваясь, целует Ми, а  До
не целует, не поцелует и Ля.
   И, бывало, играют они в свадьбу. Крестная непременно выберет  себе  в
пару Ми, ни за что не выберет ни До, ни Ля.
   А бывало у них и огорчение: крестная уезжает. Плачет она, прощаясь  с
Ми, ничего не скажет она До, ничего не скажет она на прощание Ля.
   Самая красивая из трех этих девочек - Ми, самая умная - До, ну  а  Ля
скоро умрет.
   День ее похорон - памятный в жизни Ми и До. Вереницей стоят зажженные
свечи, горкой высятся шляпы на столе в церковном притворе. Гробик Ля бе-
лый, земля на кладбище сырая, вязкая. Яму роет человек в куртке с  золо-
тыми пуговицами. На похороны приехала крестная Мидоля. И,  когда  Ми  ее
целует, крестная говорит: "Ненаглядная ты моя". А До  она  говорит:  "Ты
запачкаешь мне платье!"
   Проходят годы. Крестная Мидоля живет далеко-далеко и  шлет  письма  с
грамматическими ошибками, а рассказывают о ней шепотом, сначала она бед-
ная и шьет обувь для богатых дам. А потом ей удается  разбогатеть,  и  в
мастерских ее делают женскую обувь для бедных. А потом у нее уже столько
денег, что она скупает красивые дома. И однажды - когда помер дедушка  -
она приезжает в большущей машине. Она дает Ми  примерить  свою  красивую
шляпку, а на До смотрит и не узнает ее. Земля на кладбище сырая, вязкая,
а человек, который засыпает дедушкину могилу, носит  куртку  с  золотыми
пуговицами.
   Со временем До станет Доменикой, а Ми-далекой  Мишелью;  они  видятся
только изредка, когда Мишель приезжает на каникулы и дает кузине До при-
мерить свои пышные наряды из органди, и, что бы Мишель ни  сказала,  все
кругом умиляются, а крестная шлет ей письма, в которых называет ее "сво-
ей ненаглядной". И настанет день, когда Ми заплачет над могилой  матери.
Земля на кладбище сырая, вязкая, крестная обнимает за  плечи  Ми,  Мики,
Мишель и что-то ей нежно шепчет, а что - До не слышит.
   И потом Ми - она в трауре, потому что у нее не стало матери, - скажет
кузине До: "Мне нужно, нужно, чтобы меня любили". Когда они идут гулять,
она же берет До за руку и не выпускает ее. Она говорит своей кузине  До:
"Если ты поцелуешь меня, если прижмешь меня к себе, я никому об этом  не
скажу, мы с тобой поженимся".
   А некоторое время спустя - то ли через два, то ли через три года - Ми
простится с отцом на асфальтовой дорожке аэродрома, подле огромной  пти-
цы, что унесет его вдаль, в свадебное путешествие с крестной  Мидоля,  в
город, который До разыскивает, водя пальцем по картам  своего  школьного
атласа.
   А еще через некоторое время Ми уже больше нигде не  встретишь,  разве
что на фотографиях в журналах с глянцевитой обложкой. То  увидишь  ее  с
распущенными по плечам длинными черными волосами, в бальном платье, вхо-
дящую в огромный зал, весь в мраморе и позолоте. То предстанет перед то-
бой длинноногая девушка в белом купальном костюме, лежащая на палубе бе-
лого парусника. А иной раз она ведет маленькую открытую машину, на кото-
рую карабкаются, цепляясь друг за друга и  размахивая  руками,  какие-то
молодые люди. Иногда хорошенькое личико Мики серьезно, брови над  краси-
выми светлыми глазами немного насуплены, но это потому,  что  ее  слепит
играющее на снегу солнце. А иногда она улыбается  совсем  близко,  глядя
прямо в объектив, и под фотографией написано  по-итальянски:  "Когда-ни-
будь эта девушка станет одной из самых богатых наследниц в стране".
   Пройдут еще годы, крестная Мидоля умрет, как  умирают  феи,  в  своем
дворце-то ли во Флоренции, то ли в Риме, то ли на берегу  Адриатического
моря, - и не кто иной, как До, выдумает эту сказку, хоть и отлично знает
(ведь она уже не маленькая девочка), что сказка эта-ложь.
   Правды в ней чуть, но и этого довольно, чтобы До не спалось по ночам,
да и крестная Мидоля ведь не фея, а всего лишь богатая старуха,  которая
пишет безграмотные письма, и До видела ее только  на  похоронах,  и  она
вовсе ей не крестная, да и Мишель ей вовсе не кузина-это просто расхожие
слова, какие говорят кухаркиным детям вроде До и Ля: и звучит приятно, и
вреда никому не принесет.
   Сверстница юной принцессы с длинными волосами, украшающей иллюстриро-
ванные журналы, двадцатилетняя До всю свою жизнь получает  на  Рождество
открытые туфельки, шитые во Флоренции. Оттого, может быть, она и считает
себя Золушкой.
 
 
   УБИЛА
 
   Вспышка яркого света ножом полоснула по глазам. Кто-то склоняется на-
до мной, чей-то голос пронзает мой мозг, я слышу крики, отдающиеся  эхом
в дальних коридорах, но знаю: это кричу я. Я вдыхаю открытым ртом  тьму,
наполненную незнакомыми лицами, чьим-то шепотом, и снова умираю,  счаст-
ливая.
   Через мгновение - через день, неделю, год-свет  вспыхивает  снова  по
другую сторону моих смеженных век, мои руки горят, и рот и  глаза  тоже.
Меня катят по пустым коридорам, я опять кричу, вокруг тьма.
   Иногда боль сосредоточивается в одной точке, где-то в затылке. Иногда
я чувствую, что меня передвигают, куда-то катят, и боль  растекается  по
жилам, как поток пламени, иссушающий кровь.  Во  тьме  подчас  возникает
огонь или вода, но я больше не мучаюсь. Полосы огня наводят ужас. А  во-
дяные струи-холодные, от них мне сладко спится. Так хочется, чтобы  рас-
таяли эти лица, чтобы угасли эти шепоты. Когда я ловлю ртом тьму, я жаж-
ду чернейшей, беспросветной тьмы, жажду погрузиться поглубже  в  ледяную
воду и никогда не всплывать.
   И вдруг я всплываю, выталкиваемая болью во всем  теле,  пригвожденная
глазами к возникшему надо мной белому свету. Я отбиваюсь, издаю вопли, я
слышу свои крики где-то очень далеко,  и  голос,  пронзающий  мой  мозг,
что-то грубо говорит, но что - я не понимаю.
   Тьма. Лица. Шепоты. Мне хорошо. Милая деточка,  если  ты  опять  при-
мешься за свое, я отхлестан) тебя по щекам пожелтевшими от сигарет папи-
ными пальцами. Зажги папину сигарету, моя цыпочка, огонь, погаси спичку,
огонь. Белизна. Болят руки, рот, глаза.
   Не шевелитесь. Не шевелитесь, моя маленькая. Вот  так,  тихонечко.  Я
ведь не делаю больно. Кислород. Тихонечко. Вот так, умница, умница.
   Тьма. Лицо женщины. Дважды два-четыре, трижды двашесть,  линейкой  ее
по пальцам! У выхода стройся в ряды. Хорошенько открывай рот, когда  по-
ешь. Все лица всплывают, построились попарно. Где сиделка?  Я  не  хочу,
чтобы в классе шептались. Когда будет хорошая погода,  пойдем  купаться.
Она разговаривает? Сначала она бредила. После пересадки кожи жалуется на
боль в руках, на лицо не жалуется. Море. Если далеко заплывешь, утонешь.
Она жалуется на мать и на какую-то учительницу, которая била ее линейкой
по пальцам. Над моей головой прокатились волны. Вода, волосы в воде, ны-
ряй, воскресни, свет.
   Я воскресла в одно сентябрьское утро, лежа на спине, укутанная в чис-
тые простыни, руки и лицо у меня больше не горели. У моей  кровати  было
большое окно, передо мной - большой солнечный зайчик.
   Вошел какой-то мужчина, говорил со мной очень ласково, жаль, что  так
мало. Просил меня быть умницей, не пытаться поворачивать голову или  ше-
велить руками. Он говорил, отчеканивая каждое слово по  слогам.  Он  был
спокоен и внушал спокойствие. У него  длинное  угловатое  лицо,  большие
черные глаза. Больно мне было только от его белого халата. Он это понял,
заметил, что я жмурюсь.
   Во второй раз он пришел в сером пиджаке. Опять говорил со мной.  Поп-
росил закрывать глаза, когда я хочу сказать "да". Мне больно? Да.  Голо-
ва? Да. Руки? Да. Лицо? Да. Я понимаю, что  он  говорит?  Да.  Потом  он
спросил, знаю ли я, что случилось. Увидел, что я отчаянно раскрыла  гла-
за.
   Он ушел, сиделка сделала мне укол, чтобы  я  спала.  Она  большая,  с
большими белыми руками. Я поняла, что мое лицо не голое, как  у  нее,  а
закутано. Я постаралась ощутить на своей коже повязки, мази. Я  мысленно
проследила - петля за петлей - бинт, который окутывал мою шею, переходил
на затылок и темя, потом на лоб, оставляя глаза свободными, спускался  к
нижней части лица и дальше - кругами, кругами. Я заснула.
   В последующие дни я стала кем-то, кого перекладывают,  кормят,  возят
по коридорам, кто закрывает глаза один раз, если хочет сказать  "да",  и
два раза, если хочет сказать "нет", кто не кричит, а  истошно  вопит  во
время перевязок, кто пытается с помощью глаз дать выход теснящимся в го-
лове вопросам, кто не может ни говорить, ни двигаться; я превратилась  в
животное, чье тело очищают мазями, а мозг - уколами, в  существо  безру-
кое, безликое; я стала - Никто.
   - Через две недели снимем с вас повязки, - сказал мне доктор с  угло-
ватым лицом. - По правде говоря, немножко жаль: вы мне нравитесь  такой,
похожей на мумию.
   Он назвал мне свою фамилию: Дулен. Радовался тому, что через пять ми-
нут я помнила ее, а еще больше тому, что я способна повторить ее не  ко-
веркая. Сначала, когда он наклонялся надо мною, он говорил только:  "моя
барышня", "малютка", "умница". Я  повторяла:  "мобашкола",  "малинейка",
"умнисердие - слова, которые мое сознание отмечало как неправильные,  но
одеревенелые губы выговаривали помимо моей воли.  Позднее  доктор  Дулен
назвал это "столкновением поездов", он говорил, что это не так  неприят-
но, как прочее, и очень быстро пройдет.
   И впрямь, мне понадобилось меньше десяти дней, чтобы научиться  узна-
вать услышанные мною глаголы и прилагательные. На имена нарицательные  у
меня ушло еще несколько дней.  Но  я  никак  не  могла  осмыслить  имена
собственные. Мне удавалось повторять их так же правильно, как и все дру-
гое, но они не вызывали в памяти ничего, кроме слов доктора  Дулена.  За
исключением некоторых - таких, как Париж, Франция, Китай, площадь Массе-
ны или Наполеона, они оставались запертыми в неведомом  мне  прошлом.  Я
заучивала их заново, и все. Бесполезно, впрочем, было объяснять мне, что
означает "есть", "ходить", "автобус", "череп", "клиника" или любое  дру-
гое слово, если оно не подразумевало определенного человека, места,  со-
бытия. Доктор Дулен говорил, что это в порядке вещей и  не  надо  волно-
ваться.
   - Вы помните мою фамилию?
   - Я помню все, что вы говорили. Когда мне можно будет себя увидеть?
   Он куда-то шагнул, и, когда я попыталась проследить его  движения,  у
меня заболели глаза. Вернулся он с зеркалом. Я  погляделась  в  зеркало.
Вот она - я: два глаза и рот в длинном твердом шлеме из  марли  и  белых
бинтов.
   - Чтобы разбинтовать все это, понадобится добрых полтора часа. А  вот
то, что там скрывается, кажется, будет прелестно.
   Он держал зеркало передо мной. Я полулежала, опираясь на подушки, ру-
ки мои, привязанные к краям кровати, были вытянуты вдоль тела.
   - Когда мне развяжут руки?
   - Скоро. Надо быть умницей и поменьше шевелиться. Их  будут  привязы-
вать только на ночь.
   - Я вижу свои глаза. Они голубые.
   - Да. Голубые. А теперь будьте паинькой:  не  двигаться,  не  думать.
Спать. Я приду опять во второй половине дня.
   Зеркало исчезло, а с ним и эта штуковина с голубыми глазами  и  ртом.
Длинное угловатое лицо снова оказалось передо мной.
   - Бай-бай, мумия.
   Я почувствовала, что перехожу в лежачее положение. Мне хотелось  уви-
деть руки доктора. Лица, руки, глаза - сейчас это было  для  меня  самым
важным. Но он ушел, и я заснула без укола, всем своим телом ощущая уста-
лость и повторяя имя, такое же незнакомое, как  и  все  другие,  -  свое
собственное имя.
   - Мишель Изоля. Меня зовут Ми или Мики. Мне двадцать лет. Будет двад-
цать один в ноябре. Родилась в Ницце. Мой отец по-прежнему живет в  Ниц-
це.
   - Не спешите, мумия. Вы проглатываете половину  слов  и  переутомляе-
тесь.
   - Я помню все, что вы говорили. Несколько лет я жила в Италии  с  те-
тей, в июне она умерла. Я получила ожоги во время пожара три месяца тому
назад.
   - Так. Что я вам еще рассказывал?
   - У меня была машина. Марки "МГ".  Зарегистрирована  за  номером  ТТХ
66-43-13. Белого цвета.
   - Молодец, мумия.
   Я хотела его удержать, но вверх по руке у меня и  дальше,  до  самого
затылка, пробежала острая боль. Он всегда бывал у меня  не  больше  нес-
кольких минут. Затем мне давали какое-то питье со снотворным.
   - Моя машина  была  белая.  Марки  "МГ".  Регистрационный  номер  TVX
66-43-13.
   - Дом?
   - Он стоит на мысе Кадэ. Это между Ла-Сьота и Бандолем.  Двухэтажный,
три комнаты и кухня внизу, три комнаты и две ванные наверху.
   - Не так быстро. Ваша спальня?
   - Выходит окнами на море и на поселок, который называется Лек.  Стены
выкрашены в голубой и белый цвет. Нет, но это и вправду глупо.  Я  помню
все, что вы говорите.
   - Это важно, мумия.
   - Важно то, что я это повторяю. А в памяти это  ничего  не  вызывает.
Одни слова, и все.
   - Вы бы могли повторить их по-итальянски?
   - Нет. Я помню только: camera, casa, macchina, Maanca. Я ведь вам уже
говорила!
   - Ну, на сегодня довольно. Когда вы еще немного окрепнете,  я  покажу
вам фотографии. Мне их дали три полные коробки. Так что  теперь  я  знаю
вас лучше, чем вы сами, мумия.
   Оперировал меня некий доктор Шавер, в Ницце, спустя три дня после по-
жара. По словам доктора Дулена,  наблюдать  работу  Шавера,  проделанную
после перенесенных мною в один день двух кровотечений из ран, было  одно
удовольствие; каждая деталь в ней - просто чудо, но он не пожелал бы  ни
одному хирургу повторить эту операцию.
   Затем я лежала в Булонском лесу, в клинике доктора Динна,  куда  меня
поместили через месяц после первой операции.  В  самолете  у  меня  было
третье кровотечение, потому что летчику  за  четверть  часа  до  посадки
пришлось набирать высоту.
   - Доктор Динн занимался вами после того, как стало ясно, что пересад-
ка кожи прошла благополучно. Он сделал вам красивый носик. Я видел слеп-
ки. Уверяю вас, получилось очаровательно.
   - А вы кто?
   - Я зять доктора Шавера. Служу при Святой Анне. Наблюдаю вас  с  того
самого дня, как вас перевезли в Париж.
   - И что со мной делали?
   - Здесь? Вам, мумии, сделали прехорошенький носик.
   - А раньше?
   - Это уже несущественно, раз это позади. Ваше счастье, что вам  двад-
цать лет.
   - Почему мне нельзя никого видеть? Я уверена: когда  увижу  отца  или
кого-нибудь, кого я прежде знала, я с ходу все вспомню.
   - У вас удивительная способность находить нужное слово,  моя  крошка.
"С ходу" вы уже получили удар по черепу, да такой, что порядком нас  по-
мучил. Чем меньше вы будете получать их теперь, тем лучше.
   Он улыбнулся, медленно протянул руки, осторожно, без  нажима  притро-
нулся к моему плечу:
   - Не терзайтесь, мумия. Все образуется. Через  некоторое  время  ваши
воспоминания вернутся к вам, одно за другим, потихонечку, чтобы  вам  не
было бо-бо. Есть много видов амнезии, почти столько же, сколько  больных
ею. А у вас очень, очень симпатичная амнезия.  Ретроградная,  частичная,
без потери речи, без малейшего заикания, но при этом с таким  широким  и
мощным кругом действия, что теперь этот зияющий провал непременно  будет
зарастать. И останется от него только вот этакая, совсем  махонькая  ще-
лочка.
   Он показал пальцами, какая, сблизив большой с указательным.
   Улыбаясь, он медленно встал - специально так  медленно,  чтобы  я  не
слишком напрягала глаза.
   - Будьте умницей, мумия.
   Наступило время, когда я стала настолько "умницей", что меня переста-
ли глушить трижды в день пилюлями снотворного - мне их давали в бульоне.
Это было в конце сентября, месяца три спустя после того ужасного, что со
мной произошло. Я могла притворяться спящей,  а  моя  память  -  вдоволь
биться о прутья моей клетки.
   Где-то были залитые солнцем улицы, пальмы у моря, школа, класс,  учи-
тельница с гладко причесанными волосами,  красный  шерстяной  купальник,
озаренные огнями иллюминации ночи, военный оркестр, плитка шоколада, ко-
торую протягивает американский солдат, дальше - провал.
   Затем вспышка ослепительного белого света, руки сиделки, лицо доктора
Дулена.
   Временами я очень ясно, с гнетущей и пугающей ясностью  видела  перед
собою толстые руки мясника, с топорными как  будто,  а  все  же  ловкими
пальцами, одутловатое мужское лицо, бритую голову. То были руки  и  лицо
доктора Шавера, которые я видела между  двумя  погружениями  в  забытье,
между двумя коматозными состояниями. Воспоминание о  Шавере  относилось,
должно быть, к июлю, когда он вернул меня в этот мир - белый,  равнодуш-
ный, непонятный.
   Умостив больной затылок на подушке, закрыв глаза,  я  подсчитывала  в
уме. Подсчеты эти складывались передо мною как на грифельной доске.  Мне
двадцать лет. Американские солдаты, по словам доктора Дулена,  раздавали
шоколад детям то ли в 1944, то ли в 1945 году. Предел моей памяти-первые
пять-шесть лет жизни. Пятнадцать лет как резинкой стерло.
   Я привязалась к именам собственным, потому что они ничего во  мне  не
вызывали, никак не были связаны с той новой жизнью, какою меня заставля-
ли жить. Жорж Изоля, мой отец. Флоренция, Рим, Неаполь, Лек,  мыс  Кадэ.
Но тщетно я их твердила: потом я узнала от доктора Дулена, что билась  о
глухую стену.
   - Я же просил вас, мумия: лежите смирно. Если имя вашего отца вам  ни
о чем не говорит, выходит, вы забыли отца вместе со всем прочим. Это еще
ничего не значит, что вы не помните его имя.
   - Но ведь, когда я произношу: "река", "лисица", то знаю, о чем  гово-
рю. А разве я после случившегося видела реку, лисицу?
   - Слушайте, цыпушка, когда вы встанете на ноги, у нас с вами обо всем
этом будет длинный разговор, обещаю вам! А сейчас мне бы хотелось, чтобы
вы были умницей. Но одно вам надо усвоить: вы замкнуты в  рамки  опреде-
ленного, изученного, я бы даже сказал - нормального процесса. Каждое ут-
ро мне приходится видеть с десяток стариков, которые не  разбивали  себе
голову, однако испытывают почти в точности то же самое. Пяти - или  шес-
тилетний возраст - таков примерно предел  их  памяти.  Они  помнят  свою
школьную учительницу, а вот собственных детей или внуков - нет.  Это  не
мешает им перебрасываться в картишки. Они забыли почти что  все,  а  вот
карточные ходы или как скрутить цигарку - помнят. Так-то. Вы задали  нам
хлопот своей амнезией старческого характера. Будь вам сто лет, я бы ска-
зал: "Желаю здравствовать", - и сбросил бы вас со счетов. Но  вам  двад-
цать. Поэтому нет и одного шанса на миллион, что  вы  останетесь  такой,
как сейчас. Поняли?
   - Когда мне можно будет увидеть отца?
   - Скоро. Через несколько дней с вашего лица снимут это  средневековое
украшение. А там посмотрим.
   - Я бы хотела знать, что со мной такое было.
   - Немного погодя, мумия. Есть вещи, в которых я хочу быть вполне уве-
рен, а если я слишком долго буду сидеть у вас, вы устанете. Ну-ка, номер
вашей машины?
   - 66-43-13. ТТХ.
   - Вы нарочно называете номер в обратном порядке?
   - Да, нарочно! Хватит с меня! Я хочу двигать руками! Хочу увидеть от-
ца! Хочу выбраться отсюда! Вы изо дня в день заставляете меня  повторять
всякую чушь! Хватит!
   - Смирно, мумия.
   - Не называйте меня так!
   - Прошу вас, успокойтесь!
   Я подняла руку - огромный гипсовый кулак. В этот вечер со  мной  было
то, что врачи назвали припадком. Пришла сиделка. Мне снова привязали ру-
ки к кровати. Доктор Дулен стоял передо мной у стены,  пристально  глядя
на меня злым, полным обиды взглядом.
   Я бешено выла, не ведая, на кого я бешусь, на него или на  себя.  Мне
сделали укол. Пришли еще сиделки, еще врачи. Именно  тогда,  кажется,  я
впервые ясно представила себе свой физический облик. У меня  было  такое
ощущение, словно я вижу