Игорь ЗАСЕДА






                                    1

     "...В начале пятого утра во  вторник  22  июля  1980  года  вместе  с
первыми  лучами  солнца,  позолотившими  неповторимые  купола  кремлевских
храмов, Бен воскликнул: "Вперед, мальчики!"  Двадцать  девять  израильских
коммандос, тайно прибывших в Советский Союз под видом туристов из  Парижа,
в короткой отчаянной схватке овладели корпусом "В" в олимпийской деревне и
захватили семьсот заложников.
     Бен решительно отверг помощь и, даже не покривившись, одним движением
оторвал фалангу указательного пальца на левой  руке,  почти  откушенную  в
рукопашной русским  чекистом  с  монголоидным  лицом  (его  труп  все  еще
перекрывал лестницу, ведущую наверх), и быстро перевязал рану. "А  теперь,
мальчики, устроим им варфоломеевскую ночь, если они будут несговорчивы!"
     Ледяной вихрь с Бродвея дохнул в лицо колкой снежной крупкой и  едким
зловонием выхлопных газов. Занавеска, взлетев чуть не до  потолка,  птицей
ринулась   вниз.   Моя   титаническая   работа   по   закупорке    старого
двухполовинчатого окна, сквозь сантиметровые щели которого мороз  и  ветер
свободно проникали  в  номер  нью-йоркской  гостиницы  "Пикадилли",  пошла
прахом.
     Я отбросил в сторону книгу, выбрался из-под тонкого летнего одеяла и,
проклиная на чем свет стоит  энергетический  кризис,  заставляющий  хозяев
экономить на здоровье жильцов, и самих хозяев, не додумавшихся  до  самого
элементарного - законопатить или заклеить  щели,  открыл  замки  чемодана,
извлек оттуда шерстяной тренировочный костюм, лыжную  шапочку  и  поспешно
натянул все это на себя. Какое-то время решал, надевать  или  нет  кожаные
перчатки: пальцы так мерзли, что книжка вываливалась из рук. "Нет, это уже
свинство, - обозлился я. - Драть за паршивый  номер,  единственное  теплое
место в котором - тесный туалет, полтинник, да еще  делать  вид,  что  они
тебя осчастливили!"
     Но в конце концов оставил перчатки в покое.
     Шел третий час ночи, минуло  не  менее  часа  со  времени  приезда  в
Нью-Йорк, но глаз я так и не сомкнул, хотя минувший день легким  никак  не
назовешь. Сначала  самолет  задержали  в  Москве  из-за  погоды,  и  долго
довелось неприкаянно толкаться по пассажирскому залу в старом  Шереметьево
(новое здание международного аэропорта  виднелось  вдали  огромным  темным
кубом - его должны были "попробовать" олимпийцы,  что  съедутся  в  Москву
летом...), не слишком-то приспособленном для длительного пребывания в нем.
Затем, после многочасового перелета через океан, Ил-62,  выполнявший  рейс
SU-315, арестовали в аэропорту имени Кеннеди в Нью-Йорке: самолет  загнали
в дальний угол, окружили сворой желто-красных автомобилей,  за  опущенными
стеклами которых сидели дюжие полицейские в темных очках и не спуская глаз
наблюдали за нами. Кто его знает, чем бы эта  история  закончилась!  Но  у
наших пилотов, прекрасно знавших местные нравы, истощилось терпение, и они
задумали улететь в Вашингтон, где, по имевшимся  сведениям,  антисоветская
истерия пока не затуманила  головы  окончательно.  Само  по  себе  простое
решение выполнить было не так-то просто, ибо  улететь  из  аэропорта,  где
каждые тридцать секунд садится или  взмывает  лайнер,  без  диспетчерского
обеспечения, штука, скажем прямо, не только рискованная, но  и  смертельно
опасная. В те дни февраля 1980 года никто не мог  поручиться,  как  далеко
зайдут американцы в очередной провокации.
     Ил-62, едва не наезжая на полицейские "форды",  двинулся  к  взлетной
полосе. В салоне установилась тишина, буквально ощутимая в реве набиравших
мощь двигателей. Я мельком оглянулся на пассажиров: одних я знал  давно  -
по прежним журналистским  скитаниям  по  миру  или  по  спорту  в  далекие
времена, когда нас объединяла сборная СССР, другие были незнакомы, но  все
мы были советскими людьми, волею судьбы сплоченными опасностью под хрупкой
вибрирующей "крышей" самолета.
     Нам оставалось ждать.
     Ил-62  уже  ревел  турбинами  на  взлетной  полосе,  когда  последний
полицейский "форд" свернул с нашего пути.  Как  хотелось  бы  узнать,  что
происходило в диспетчерской, в  круглой  стеклянной  башне,  возвышавшейся
там, где остался аэропорт имени Кеннеди, где ждал меня  Дик  Грегори,  где
увядали гвоздики, - я был уверен, что если цветы, то непременно  гвоздики,
которые Наташка увезет с собой в квартиру на  седьмом  этаже  в  советской
колонии в нью-йоркском пригороде Ривердейл...
     Сердце сжалось в дурном предчувствии, как тогда, в семидесятом, когда
мы возвращались из Мехико-сити  после  чемпионата  мира  по  футболу  и  в
Гандере, где наш самолет должен был  заправляться,  испортилась  погода  -
такое на Ньюфаундленде случается нередко, а ближайший  аэродром  находился
тысячи за полторы, горючее же было на исходе. Наверное, каждый, кто  много
летает, испытал это чувство неуверенности и необъяснимой нервозности: тебя
то в жар, то в ледяной холод бросает, и ты начинаешь вспоминать все, что с
тобой случалось прежде.
     Но приходит спокойствие и какая-то отрешенность.  Ты  углубляешься  в
себя, и вдруг ярко, словно только об этом и думал,  видишь  перед  глазами
свой маленький мир - письменный  стол  в  углу  кабинета,  пастельно-синюю
глущенковскую осеннюю аллею с двумя легкими размытыми фигурами - она висит
низко над столом, почти на уровне глаз, и ты всегда  останавливал  на  ней
взгляд, когда строка не ложилась к строке. Ты знаешь: чем дольше  смотришь
на эту картину, даже скорее набросок, этюд мастера, хотевшего  запечатлеть
что-то на память, да так и не вернувшегося к нему, тем покойнее становится
на душе, исчезает ощущение пустоты и рождается что-то,  заставляющее  тебя
облегченно улыбнуться или по крайней мере прийти в нормальное расположение
духа...
     Я выглянул в круглое окошко, чуть притененное от лучей зимнего солнца
пластмассовым  фильтром.  Поземка  сдувала  с  бетона  крупные  искрящиеся
снежинки, осколком зеркала  блистала  ледяная  корочка  у  кромки  полосы.
Поодаль, держась на почтительном расстоянии, замерли  большие  длинноносые
полицейские  "форды".  Дверца  одного  из  них  распахнулась,  вытолкнутая
сильной рукой, и высокий, в черной форме и широкополой стетсоновской шляпе
человек с серебристой бляхой над сердцем, появившийся из машины, навел  на
самолет бинокль. Мне почудилось, что он впился в меня  взглядом,  и  стало
больно глазам, и я дернул фильтр вниз до упора. Точно уловив это движение,
полицейский опустил бинокль, наклонился к кабине, в руке у  него  появился
микрофон, и он что-то говорил, время от времени взмахивая рукой.
     Я подумал о Наташке. Если что-нибудь со мной случится,  для  нее  это
будет смертельным ударом. Когда мы вдруг поверили, что у  нас  есть  общее
будущее, а поверив, снова обрели прекрасный мир, что зовется  жизнью,  это
было бы бесчеловечно, жестоко.
     Она где-то там, я  знаю,  чувствую,  в  толпе  встречающих,  в  своем
коротком полушубке на "рыбьем меху". Наверное, ей холодно, и ледяной ветер
пробирает  насквозь,  а  она  не  хочет  уходить,  еще  надеясь,  что  все
образуется, и те, от кого зависит наш выход, образумятся, не могут же  они
не образумиться наконец...
     "Эх, Натали, Натали, кажись, на сей раз попали мы в историю. Это тебе
не в Славском, когда ты умудрилась проскочить  поворот  после  пятнадцатой
опоры и унеслась... словом, унеслась туда, куда  уноситься  не  следовало.
Начинался буран, мороз крепчал, и народу-то на горе - ни души.  Нет,  была
живая душа, чудом оказавшаяся в том медвежьем углу. Как  он  тебя  дотащил
вниз, не берусь и сегодня объяснить. Но донес. Пришел на  помощь...  Здесь
другой мир, Натали, никто на помощь не придет, это уж как пить дать".
     Между тем ИЛ-62 ревел двигателями, и лишь тормоза - а может,  летчики
еще на что-то надеялись? - удерживали его на нью-йоркской земле.
     Но по напряженному, стиснутому в кулачок личику стюардессы я понял  -
никаких  известий,  что  американские   диспетчеры   вспомнили   о   своем
профессиональном долге, нет. Девчушка - и зачем только таких молодых берут
в стюардессы?  -  окинула  взглядом  салон,  остановив  взор  на  запасных
выходах...
     - Поехали, - тихо, едва пошевелив губами, прошептал Виктор. И хоть он
сидел рядом со мной, локоть к локтю, ей-богу, в другой обстановке  я  даже
не догадался бы, что он сказал, а тут просто резануло слух.
     Ил-62 действительно, набирая скорость, покатил  по  взлетной  полосе.
Что там сейчас в диспетчерской башне?
     Все быстрее, все  неистовее  понеслись  наперегонки  с  нами  красные
сигнальные огни, самолет задрожал, словно не желая отрываться от земли, но
вдруг круто встал на дыбы и рванулся вверх. Сразу стало тише, и стюардесса
несмело улыбнулась, еще не веря, что, кажется, главное испытание позади.
     В Вашингтоне было спокойно. Сонный аэродром, равнодушные, молча,  без
единого слова ставящие штампы в наших паспортах сотрудники  иммиграционной
службы. Когда мы  по  тоннелю  поднимались  к  выходу,  к  автобусам,  что
доставят пассажиров в Нью-Йорк, то  попали  в  перекрестие  прожекторов  и
десяток  телевизионщиков  с  переносными  камерами   уставились   на   нас
зеркальными "глазами", словно мы были выходцами с того света. Я вздохнул с
облегчением: Наташка наверняка увидит нашу встречу по каналу Си-би-эс (эти
буквы я прочел на одной из камер), а увидев, поймет, что все о'кей.
     Не  люблю,  просто-таки  ненавижу,  когда  из-за   меня   переживают,
испытывают чувство тревоги, в таких случаях я мучаюсь щемящей тоской,  тем
более сильной, когда  нет  возможности  исправить  содеянное  -  мною  или
другими...
     В  Нью-Йорк  мы  попали  около  полуночи.  Расселились  быстро,   без
волокиты, кажется, даже без заполнения анкет. Бросив чемоданы  в  номерах,
мы с Виктором и еще с несколькими московскими попутчиками  (украшала  нашу
мужскую компанию знаменитая Лидия Скобликова) отправились  вниз  в  бар  -
полутемный, отделанный дубом, затянутый потемневшим от  времени  бархатом.
Там пахло затхлостью помещения, где не существовало  ни  единого  окна,  и
потому запахи как бы консервировались, густели с годами, и в них  чудились
далекие довоенные времена, когда отель вознес  на  двадцать  шесть  этажей
свои апартаменты в самом центре Нью-Йорка и  останавливаться  в  нем  было
престижно. Потом отель  прославился  тем,  что  ранним  туманным  утром  в
парикмахерской, окна которой и поныне выходят  на  театральный  проулочек,
был  прострочен  автоматной  очередью  джентльмен  в  белой   манишке,   с
намыленным подбородком; это убийство тоже способствовало рекламе заведения
- как-никак, расстрелянным оказался сам Анастазиа, о нем в Америке  помнят
и взрослые, и дети: один из самых черных (великих, как говорят американцы)
гангстеров, кои только появлялись в этой не  обделенной  подобными  типами
стране...
     Но, видно, в  последние  годы  отель  переживал  упадок:  тут  и  там
выпирали многочисленные потертости в некогда шикарном персидском  ковре  в
вестибюле, двери в номера с их вычурными  дребезжащими  латунными  ручками
из-за  толстого  слоя  краски  выглядели  уже  не  деревянными,  а   почти
пластмассовыми; даже выражение лица  портье,  на  котором  появилось  лишь
подобие широко  разрекламированной  американской  улыбки,  было  кислым  и
жалким. Я уж не говорю, что в номере  стыдливо  пряталась  за  старенькими
шторами ледяная крошечная батарейка с краником, и  мои  отчаянные  попытки
выдавить из нее хотя бы каплю тепла при помощи  этого  самого  краника  не
увенчались успехом.
     Правда, цены - в сравнении с другими, более современными, из стекла и
алюминия отелями - были божескими, что само  по  себе  считалось  в  среде
командировочных немаловажным фактором, ибо  наша  бухгалтерия  никогда  не
поспевала за стремительно растущими ценами, и Анатолий Федосеевич, главный
бухгалтер и удивительно милый человек, только понимающе вздергивал плечами
и обезоруживающе  улыбался  в  ответ  на  самые  веские  доводы  в  пользу
увеличения  кредитов,  даже  подкрепленных  документами,  привезенными  из
странствий.
     - Я съем что-нибудь полегче, - сказал Виктор  Синявский,  мой  старый
закадычный  друг,  отличный  журналист,  репортер  по   натуре,   в   коем
исследовательская жилка и  скрупулезность,  столь  не  свойственная  истым
репортерам, сочетались с точным и быстрым проникновением в суть факта.
     - После таких волнений? - возразил я. - Стейк, да еще с кровью.  Пару
банок пива впридачу. Салат непременно, можно даже продублировать его!
     - Ты далеко пойдешь со своими... - Виктор  не  сразу  подобрал  слово
помягче, - со своими троглодитскими запросами. Пиво на  ночь  глядя?  Нет,
просто поразительно, что за люди на Украине!
     Синявский сам был прежде киевлянином (я говорю "прежде", имея в  виду
довоенное время, о  котором  у  меня  нет  никаких  воспоминаний),  жил  в
старинном двухэтажном домике в Десятинном переулке, и воспоминания  о  тех
годах служили непременным десертом  наших  бесконечных  разговоров  ночью,
когда нам случалось жить в одном номере где-нибудь в Стокгольме или Берне,
Мехико-сити или Париже. Виктор семнадцатилетним парнем добровольцем  пошел
на фронт и однажды с гордостью показал полученную спустя много лет  медаль
"За оборону Киева".
     - Пиво непременно, - подтвердил я, а сам подумал,  что  у  Наташки  в
холодильнике припасен не один блок этих серебристых, золотистых или просто
стального цвета третьлитровых баночек. Она ждала меня к обеду, а теперь  и
ужин минул, и мне стало грустно. Я едва  не  поднялся  из-за  стола  и  не
ринулся к телефону-автомату, который заприметил в  вестибюле.  Но  подошел
официант,  принял  заказ,  и  Виктор  Косичкин,  таинственно  подмигнув  с
противоположного конца стола, тихо сказал:
     - Как, братья-журналисты, насчет "Московской"?  По  самой  махонькой,
чтоб только по усам текло...
     Синявский тяжело вздохнул: один с пивом, другой - с водкой, не люди -
а сплошные здоровяки, нет у них ни почек, ни печени, ни  сердца,  в  конце
концов. Он тяжело качнул головой из стороны в  сторону,  чтобы  не  видеть
блеска, родившегося в глазах тренеров по фигурному катанию да, наверное, и
в моих...
     - Ну разве только, чтобы усы смочить, - в тон Косичкину ответил я.
     ...Я позвонил Наташке из Киева,  разговор  дали  ранним  утром,  а  в
Нью-Йорке  заканчивался  рабочий  день.  Голос  был  слышен  так  четко  и
явственно, как будто  она  находилась  в  соседней  комнате.  "Здравствуй,
Малыш, добрый тебе вечер, - сказал я, услышав ее.  Но  в  ответ  донеслось
лишь тонкое посвистывание тысячекилометровых расстояний, а может, это  был
глас Атлантического океана, по дну которого проложен кабель и над  которым
мне еще предстояло лететь. - Алло, Натали?" - я  испугался,  что  разговор
прервали, но тут же услышал ее. "Ты... ты... я просто не  поверила,  когда
подняла трубку, мне померещилось, что ты рядышком, прячешься за  шторой...
Ты..." - Я. Правда, не материализованный, а в виде  духа,  домчавшегося  к
тебе сквозь время... Ведь ты даже еще не жила в том времени, которое я уже
прожил навсегда... Натали, не стану интриговать. Я буду в Лейк-Плэсиде, на
олимпиаде. Вопрос решен окончательно, хотя до сегодняшнего дня он висел  в
воздухе. Нет, нет, у меня все о'кей, дело было в американцах,  они  что-то
чудили, впрочем, и еще  продолжают  чудить  с  визами,  хотя  по  правилам
обязаны беспрекословно впускать аккредитованную на Играх прессу..."  -  "Я
слышала,  у  нас  говорят,  что  после  объявленного  президентом  бойкота
Московской олимпиады советских людей вообще не пустят  в  Лейк-Плэсид.  Но
это, наверное, чепуха,  мало  что  тут  пишется  в  газетах,  сам  знаешь.
Впрочем, товарищ из посольства..." -  "Это  что  там  еще  за  товарищ  из
посольства? - закричал я как  оголтелый.  -  Сколько  лет,  имя,  женат  -
холост?" - "Перестань дурачиться, - я слышал, ей-богу, слышал, как  Наташа
засмеялась. - Время - деньги, как говорят американцы, а ты о чепухе..."  -
"Почему это ты думаешь, что только американцы так относятся ко времени?  Я
тоже гляжу на секундомер, что лежит передо мной, и высчитываю, во  сколько
влетит мне беседа с некой девушкой по имени  Натали,  двадцати  двух  лет,
блондинкой, рост 168, бюст номер... Впрочем, стоп  -  о  номере  вовсе  не
обязательно знать посторонним..." - "Если ты считаешь, что дорого обхожусь
тебе, я отключаюсь..." - "Минуточку, минуточку, девушка, я  не  успел  вам
сообщить самого  главного  -  я  прилетаю  в  Нью-Йорк  рейсом  SU-135,  в
шестнадцать часов с какими-то минутами... Жаль отрываться  от  телефона  и
бежать в соседнюю комнату за билетом. Это еще не  все.  В  моему  прибытию
прошу запастись дюжиной консервированного пива, лучше всего  американского
производства, а еще лучше всего фирмы  "Степли",  у  нее,  как  я  слышал,
единственное в мире пиво без консервантов, а в моем возрасте  уже  следует
подумывать о здоровье..."
     - Хелло, сэр, вернитесь на бренную землю и примите каплю живительного
нектара, в обмен на который американцы столь любезно  подарили  нам  право
разливать исключительный химический напиток, напоминающий  разведенную  на
воде ваксу, именуемый пепси-кола.  -  Голос  Косичкина,  произнесшего  эту
длинную тираду и протягивающего через стол рюмку водки (впрочем, водку  он
налил в двухсотграммовый бокал за неимением лафитничка), оторвал  меня  от
воспоминаний.
     - Ты и впрямь заснул, - проворчал  Виктор,  принимаясь  за  курицу  и
искоса поглядывая  на  мой  сочный  зажаристый  кусок  натурального  мяса,
аппетитно  возлежавшего  на  мейсенской  фарфоровой  тарелке  в  окружении
свежесваренной  стручковой  фасоли  и  нарезанного  соломкой  поджаристого
картофеля. Рядом с тарелкой стояли две запотевшие банки с пивом.
     - Итак, друзья-путешественники, -  сказал  Косичкин,  -  учитывая  то
немаловажное обстоятельство, что в нашей мужской компании блистает  звезда
первой величины, как  окрестили  нашу  несравненную  -  ни  тогда,  в  дни
потрясающего триумфа, ни нынче, когда триумфаторов развелось,  как  кур...
прошу  прощения,  стало  гораздо  больше,  я  хотел  сказать,  -   Лидочку
Скобликову, требую поднять первый бокал не  за  то,  что  мы  благополучно
прибыли в не столь уж благополучную, судя  по  некоторым  самым  последним
событиям, с коими мы лично  имели  несчастье,  а  может  быть,  и  счастье
столкнуться, ведь все познается в сравнении,  страну,  а  за  нашу  звезду
путеводную. За Лидию Павловну Скобликову!
     Лида раскраснелась, смущенная такой напыщенной речью, опустила  глаза
и сразу напомнила ту хрупкую девчушку, что в 1964 году в Инсбруке повергла
ниц всю европейскую журналистскую братию, привыкшую видеть  в  чемпионатах
неких роботоподобных девиц неопределенного возраста.
     - Ты не можешь без штучек... - отмахнулась она.
     - Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! - дурачась, воскликнул Косичкин. -
Прошу друзей журналистов зафиксировать выпад против  меня,  как  личности,
ибо сначала обвиняют в "штучках", а потом вообще объявят "штучкой", что  в
нашем коллективе, объединенном, как я понимаю, одним профсоюзом работников
культуры, может вызвать нездоровую реакцию в мой адрес...
     -  Витя,  кончай,  -  нетерпеливо  потребовал  один  из  тренеров  по
фигурному катанию, утонченный молодой человек в модном, отлично облегающем
его тонкую фигурку кожаном пиджаке. - Наливай!
     - Лидочка, я переношу решение нашего  общественного  спора  на  более
благоприятные времена и приступаю к действию, которое все ожидают от  меня
с нетерпением...
     Я пить не стал, хватит с меня и пива, но  тост  за  успех  на  зимней
олимпиаде поддержал. Да и как могло быть иначе, если мы  стремились  сюда,
за тридевять земель, чтобы увидеть, как  будут  бороться  за  медали  наши
ребята, ибо  именно  в  борьбе-то  непре