?
     -  Я направил ему запись этой  беседы. Но он даже  не упомянул о ней. Я
после спрашивал его помощницу, и она сказала, что точно помнит, как передала
ему запись беседы.
     - Где же эта запись? Где она теперь?
     - Пропала. Это была  запись на отдельных листках, и Брэдфилду надлежало
решить,  сохранить  ее или  уничтожить.  Но  в архиве-то об  этом  прекрасно
помнят:  они очень удивились,  когда узнали потом,  что мы все-таки занялись
этой работой.
     - С кем вы разговаривали в архиве?
     - Один раз - с Максуэллом, другой раз - с Каудри.
     - Вы напоминали об этом Брэдфилду?
     -  Я  начал  было говорить,  но  он сразу  прервал меня. Не  дал  слова
сказать. "Все решено,-  заявил он.- Гартинг придет к вам в середине января и
займется сведениями  об  отдельных  лицах  и  уничтожением устаревших  дел".
Другими словами:  ешь,  что дают. "Можете забыть, что он - дипломат,- сказал
Брэдфилд,- относитесь к нему  как к  подчиненному.  Относитесь  к  нему  как
хотите. Но он  приходит к вам в середине  января, и это - дело  решенное". А
Брэдфилд ведь, знаете, не церемонится с людьми. В особенности  с такими, как
Гартинг.
     Тернер  писал что-то  в  своей книжечке,  но Медоуз не  обращал  на это
внимания.
     -  Так  он попал ко мне. Все это - правда. Я не хотел его, я не доверял
ему, во всяком случае,  не  во всем и  не  сразу.  По-моему, я  дал ему  это
понять.  У  нас  и без того  было слишком много хлопот,  я  просто  не хотел
тратить время  на обучение такого человека,  как  Лео. Что мне было делать с
ним?
     Девушка  внесла чай. Коричневый  мохнатый  шерстяной  колпак  прикрывал
чайник, каждый кубик  сахара был упакован  в  отдельную  бумажку с этикеткой
"Наафи".  Тернер  улыбнулся  девушке, но  она  даже  бровью не повела. Стало
слышно, как кто-то кричит, повторяя слово "Ганновер".
     -  Говорят,  и  в  Англии  дела неважные,- сказал  Медоуз.- Беспорядки,
демонстрации, всякие протесты. Что это вселилось в ваше поколение? Ч  т о мы
вам сделали? Вот чего я никак не могу понять.
     -  Мы  начнем  с его  прихода,- сказал Тернер. "Вот каково это  - иметь
отца,  с которым  хочешь  поделиться,- вера  в  ценности  ради них  самих  и
пропасть шириной с Атлантику, разделяющая поколения".
     -  Я сказал Гартингу, когда он  пришел:  "Лео, держитесь  в стороне, не
вертитесь под ногами и не мешайте другим сотрудникам". Он повел себя кротко,
как ягненок: "Очень хорошо, Артур, как вы сказали, так и будет".  Я спросил,
есть ли у него работа для начала. Он ответил, что да, на некоторое время ему
хватит работы с досье "Сведения об отдельных лицах".
     - Все это похоже на сон,- сказал наконец Тернер негромко,  отрываясь от
своей  книжечки.- Волшебный  сон.  Сначала  он  забирает  в свои  руки клуб.
Единоличный  захват власти. Настоящая  партийная  тактика. Беру на  себя всю
грязную  работу,  а вы  все спите спокойно. Потом обводит вокруг пальца вас,
потом Брэдфилда,  и  через два месяца  в его распоряжении  оказывается  весь
архив. Как он вел себя? Заносчиво? Вероятно, помирал со смеху.
     -  Вел  он  себя  очень  робко, вовсе  не заносчиво. Я бы  даже сказал,
приниженно. Совсем не похоже на то, что мне о нем говорили.
     - Кто говорил?
     - Ну...  не знаю. Очень  многие не любили его. А  еще больше таких, кто
ему завидовал.
     - Завидовал?
     -  Он  ведь  аттестованный,  у  него  дипломатический  ранг. Хоть он  и
временный. Говорили, что за две недели он возьмет в свои руки весь наш отдел
и будет  получать  десятипроцентную  надбавку  за папки.  Знаете,  как  люди
говорят  в таких  случаях. Но он переменился. Все  признали это, даже Корк и
Джонни  Слинго.  Они  говорили,   что   это  произошло,   когда  обострилась
обстановка. Это его  отрезвило.-  Медоуз  покачал головой, словно  ему  было
неприятно  думать о том,  что  вот, мол, хороший человек  свернул  на дурной
путь.- И он оказался полезен.
     - Ну, еще бы. Он взял вас штурмом.
     - Не знаю, как он это  сумел. Он ничего не знал об архивах,  по крайней
мере таких, как  у нас. И хоть  убейте  меня,  не  пойму,  как он  сумел так
сблизиться с сотрудниками, что они отвечали ему, когда он спрашивал. Так или
иначе,  а  к  середине февраля  досье  "Сведения  об отдельных  лицах"  было
составлено,  подписано  и  передано  куда  нужно,  и  работу  с уничтожением
устаревших дел он тоже подогнал. А  каждый из нас был занят своим: Карфельд,
Брюссель, кризис  коалиционного правительства  и  все прочее.  И среди всего
этого  хаоса   -   Лео,   неколебимый  как   скала,   трудился  над   своими
многочисленными  мелкими поручениями. Ему ничего  не  приходилось  повторять
дважды.  В  этом,  мне  кажется, половина  его  успеха. Он  собирал  обрывки
информации, копил и потом сообщал вам же через несколько недель, когда вы об
этом и думать забыли. По-моему, он  запоминал каждое сказанное ему слово. Он
умел слушать даже  глазами  - вот что  такое Лео.- Медоуз  покачал  головой,
вспоминая.- "Человек, который все помнит" - так прозвал его Джонни Слинго.
     - Полезное качество. Для сотрудника архива, разумеется,
     -  Вы видите все это  в ином  свете,- сказал  наконец  Медоуз.- Вы не в
состоянии отличить хорошее от дурного.
     -  Скажите  мне, когда я пойду  по неверному  пути,-  попросил  Тернер,
продолжая писать.- Я буду вам благо дарен, очень благодарен.
     - Уничтожение старых дел - довольно  сложная штука,- продолжал  Медоуз,
словно  размышляя  над тайнами своего  ремесла.- Сначала вы думаете, что это
очень просто. Вы выбираете дело побольше, скажем из двадцати пяти томов. Ну,
к  примеру,  "Разоружение". Это целый  мешок, тяжелый как камень.  Сперва вы
заглядываете в  последние папки,  чтобы  выяснить, какой  там  материал и  к
какому времени  он относится. Так. Что же вы находите? Демонтаж оборудования
в  Руре,  1946  год.  Политика Контрольной  комиссии по выдаче  лицензии  на
стрелковое оружие, 1949 год.  Восстановление  немецкого военного потенциала,
1950  год.  Некоторые из  этих  бумаг  так устарели, что вызывают  смех.  Вы
смотрите  в  текущие  документы  для  сравнения,  и  что  вы  там  находите?
Боеголовки для  бундесвера. Одно от  другого отделяют  миллионы миль. Ладно,
говорите вы, будем жечь старые бумаги, они  больше не нужны. По крайней мере
пятнадцать   папок   можно  выбросить.  Кому   у  нас   поручено  заниматься
разоружением?  Питеру  де Лиллу.  Надо его  спросить;  "Скажите, пожалуйста,
можно нам  уничтожить  папки  по шестьдесят  шестой  год?"  "Не возражаю", -
говорит он, и все  в порядке.- Медоуз покачал головой.- Только на самом деле
ничего  не в  порядке. Даже  наполовину не в порядке.  Нельзя просто выдрать
бумаги  из  десяти  папок  и  бросить  их  в  огонь.  Во-первых,  существует
регистрационная книга  - кто-то  должен аннулировать в ней все записи! Кроме
того, имеется картотека - из нее нужно вынуть соответствующие карточки. Есть
в этих папках  договоры?  Есть  -  значит,  согласуйте  с правовым  отделом.
Заинтересованы в этих  бумагах военные? Согласуйте с военным атташе. Имеются
копии в Лондоне? Нет.  Мы сидим и  ждем  два месяца: ни  один  оригинал,  не
имеющий  копии, не может быть  уничтожен без  письменного разрешения  архива
министерства. Теперь вам понятно?
     - Суть дела ясна,- ответил Тернер, ожидая дальнейшего.
     - Потом еще  перекрестные  ссылки,  другие папки из  той же серии.  Как
уничтожение скажется  на них? Нужно ли их тоже уничтожить? Или  для верности
следует кое-что из дела  сохранить? Прежде  чем ты окончательно разберешься,
надо порыскать по всему архиву и заглянуть в каждую щель. Не остается ничего
сокрытого. Работе этой конца нет, если ты за нее взялся.
     - Как я понимаю, это устраивало его на все сто процентов?
     -  Никаких  ограничений,-  заметил  Медоуз  просто,  будто  отвечая  на
вопрос.- Вас  это  может  возмутить,  но  я  считаю,  что это -  единственно
возможная система.  Каждый  может  брать  любую  бумагу  - вот  мое правило.
Каждый, кого  ко мне присылают. Я доверяю им. Иначе в нашем  отделе работать
невозможно. Я  не  в состоянии ходить и вынюхивать, кто что читает и  зачем.
Правильно? - спросил он, не  обращая внимания на удивленный взгляд Тернера.-
Лео чувствовал себя как рыба  в воде. Просто  удивительно. Он был  счастлив.
Ему нравилось работать здесь,  и  скоро я тоже был рад, что он пришел к нам.
Ему  нравились сотрудники.- Медоуз помолчал.- Единственное,  против  чего мы
возражали,- продолжал  он с неожиданной  улыбкой,- это невообразимые сигары,
которые он курит. По-моему, они голландские, с Явы. Зловоние от них - на все
помещение. Мы поддразнивали его, но  он продолжал свое. А теперь вот  мне их
словно не хватает,- продолжал  Медоуз негромко.- Он был не  в своей  среде в
аппарате советников, и первый этаж, на мой взгляд, тоже не подходил ему, а у
нас здесь как раз то, что ему нужно.- Он кивнул в сторону закрытой двери.- У
нас тут  иногда  как в магазине: приходят клиенты, ну, и  наши люди - Джонни
Слинго, Валери... они его тоже полюбили. Ничего другого не скажешь. Все были
настроены против него, когда он пришел, и за одну неделю привязались к нему.
Так обстояло дело. У него был под ход к людям. Я знаю, что вы думаете:  мол,
сумел подольститься  ко  мне,  так вы  скажете.  Что  ж, пусть так.  Всякому
хочется, чтобы его любили, а он любил нас. Что ж, я одинок.  Майра причиняет
мне немало хлопот, я оказался плохим отцом и никогда не имел  сына. Наверно,
и это все сыграло  какую-то роль, хотя он  только на десять лет моложе меня.
Может быть, разница кажется больше оттого, что он маленького роста.
     - Любит  он поухаживать за женщинами? - спросил Тернер скорее для того,
чтобы  прервать неловкое молчание,  а не  потому,  что  заранее обдумал свой
вопрос.
     - Да нет, так только - поддразнивает их.
     - Слышали вы когда-нибудь о женщине по фамилии Айкман?
     - Нет.
     - Маргарет Айкман. Они были помолвлены, она и Лео.
     - Нет, не слыхал.
     Они все еще не смотрели друг на друга.
     - И работа ему нравилась,- продолжал Медоуз.- В эти первые  недели. Он,
по-моему, раньше  не понимал, как  много  знает по  сравнению со всеми нами.
Знает Германию, я хочу сказать. Ее корни, почву.
     Он замолчал, вспоминая, может быть, то, что было пятьдесят лет назад.
     - И этот мир он тоже знает,- добавил Медоуз,- знает до тонкостей.
     - Какой мир?
     - Послевоенную Германию. Оккупацию, те годы, о которых больше не желают
помнить. Знает как собственную ладонь. "Артур,- говорил он мне,- я видел эти
города,  когда  они были  всего лишь  стоянками  для  машин, я  слышал,  как
разговаривали эти люди,  когда даже язык их  был под  запретом".  Иногда это
уводило его  в сторону. Иной раз я  видел, что он сидит тихо как мышь, будто
зачарованный папкой, которую читает. Случалось, он поднимет голову и смотрит
вокруг: нет ли кого-нибудь, кто может  на минутку оторваться и послушать, на
что он  наткнулся. "Вот,-  скажет,-  видели? Мы  раскассировали эту  фирму в
сорок седьмом, посмотрите на нее теперь". А то вдруг погрузится в оцепенение
и уйдет в себя -  там уж он один на один  с собой. Мне кажется,  ему  бывало
иной раз тяжело оттого, что он столько знал. Странно, но порой он, по-моему,
чувствовал  себя  виноватым.  Он много  говорил  нам  о  своей  памяти.  "Вы
заставляете  меня уничтожать мое  детство,-  сказал  он  однажды.  Мы  рвали
какие-то  папки  для уничтожения.-  Вы  делаете  из  меня старика".  Я тогда
ответил:  "Если  я делаю это, то превращаю вас в счастливейшего человека  на
земле". И мы вместе хорошо тогда посмеялись.
     - Говорил он когда-нибудь о политике?
     - Нет.
     - Что он говорил о Карфельде?
     -  Он  был  озабочен.  Это естественно.  Именно из-за  Карфельда  он  и
радовался, что помогает нам,
     - Ну да, конечно.
     -  Людям  надо  доверять,-  сказал  Медоуз  непримиримо.-  Вы этого  не
поймете. И  он правильно говорил: мы старались избавиться от старья, а в нем
было его детство. Именно это старье больше всего значило для него.
     - Ну, ладно.
     - Послушайте. Я не  выступаю его  адвокатом. Насколько  я  понимаю,  он
погубил  мою  карьеру  или  то,  что  еще  оста  лось  от нее  после  вашего
вмешательства. Но я повторяю: вы должны видеть в нем и хорошее тоже.
     - Я с вами не спорю.
     -  Они б е  с  п  о к о  и л и  его,  эти воспоминания. Помню,  раз это
проявилось в связи  с музыкой:  он поставил мне послушать пластинки. Главным
образом чтобы продать их мне, так я  думаю: он заключил какое-то соглашение,
которым очень гордился,  с одним из  магазинов  в городе. Я сказал: "Знаете,
Лео, так не годится. Вы зря тратите  время. Я прослушиваю  одну пластинку, и
вы тут  же ставите другую.  К этому времени  я забываю первую".  Он сразу же
оборвал  меня: "Тогда вам нужно стать  политическим  деятелем, Артур. Именно
так они и поступают". И он говорил совершенно серьезно, поверьте.
     Тернер вдруг усмехнулся.
     - Это очень забавно.
     - Было бы  забавно, если бы он при этом так не разозлился. В другой раз
мы  разговаривали о  Берлине,  о чем-то  в  связи с  кризисом,  и он сказал:
"Ладно,  все это неважно, никто больше не  думает  о  Берлине",  что, правду
сказать, совершенно справедливо. Я  имею в виду папки. Никто больше не берет
эти папки и не интересуется тамошними обстоятельствами. Во всяком случае, не
так, как  раньше. Словом, в политическом отношении это  теперь  прошлогодний
снег, "Нет,- говорил он,- бывает малая память и большая память. Малая память
существует для того, чтобы помнить малые дела,  а большая -  чтобы  забывать
большие". Вот  что он  сказал.  Это как-то  задело меня. Я хочу сказать, что
многие из нас сейчас так думают, в наши дни трудно думать по-другому.
     - Он иногда забегал к вам домой? Коротали вместе вечерок?
     -  Случалось. Когда Майра  куда-нибудь  уходила.  А иногда я забегал  к
нему.
     -  Почему  когда  Майра  уходила?  -  Тернер  особенно подчеркнул  свой
вопрос,- Вы все еще не доверяли ему?
     - Разные ходили слухи,- ответил Медоуз ровным голосом.- Толковали о нем
всякое, я не хотел, чтобы это как-то коснулось Майры.
     - О нем и о ком еще?
     - О девушках. Просто о девушках. Он был холост и любил поразвлечься.
     - О ком именно? Медоуз покачал головой.
     -  У вас создалось неверное  впечатление,- сказал он, играя скрепками и
стараясь соединить их в цепочку.
     -  Говорил он с вами когда-нибудь  об Англии  военного времени? О своем
дяде из Хэмпстеда?
     - Рассказывал, что  приехал  в  Дувр с  биркой  на  шее.  Но  это  было
необычно.
     - Что было необычно?
     - Что он рассказывал о себе. Джонни Слинго говорил, что знал его четыре
года до того, как он  пришел в архив, и ни разу не вытянул из него ни слова.
А  тут он вдруг весь открылся, как  говорил Джонни. Может быть, почувствовал
приближение старости.
     - Что же дальше?
     -  Это  единственное, что у  него было,-  только эта  бирка с надписью:
"Гартинг, Лео".  Ему обрили  голову, послали на  санитарную обработку, потом
отправили в сельскую школу. Там, по-видимому, дали возможность выбрать между
домоводством и сельским хозяйством. Он выбрал сельское хозяйство, потому что
хотел иметь свой клочок земли. Мне это показалось нелепым:  Лео  хотел стать
фермером. Но факт остается фактом.
     - Он ничего не говорил о коммунистах? Или  о  левой юношеской  группе в
Хэмпстеде? Что-нибудь на эту тему?
     - Ничего.
     - А вы бы мне рассказали, если бы говорил?
     - Сомневаюсь.
     -  Упоминал  он когда-нибудь  о  человеке  по  имени  Прашко?  Депутате
бундестага?
     Медоуз заколебался.
     - Он сказал однажды, что Прашко его продал.
     - Каким образом? Как продал?
     - Он не сказал. Говорил  только, что они вместе эмигрировали в Англию и
вместе вернулись сюда после войны. Прашко выбрал одну дорогу, Лео - другую.-
Медоуз пожал плечами.- Я не уточнял.  К чему?  После  он ни разу  больше  не
упоминал о нем.
     -  Вот  все  говорят  о  его памяти. Как  вы считаете,  что он  пытался
запомнить?
     -  Мне  кажется,  что-то  по  части  истории.  Лео очень  интересовался
историей. Учтите, все это было уже месяца два назад.
     - Какое это имеет значение?
     - Это было до того, как он пошел по следу.
     - Пошел по следу?
     -  Он шел по следу,- повторил Медоуз просто.- Я все  время пытаюсь  вам
это втолковать.
     - Расскажите мне о пропавших папках,- сказал Тернер.- Я хочу  проверить
регистрационные книги и почту.
     - Вам  придется  подождать.  Есть  вещи, которые не  сводятся просто  к
фактам,  и,  если  вы  дадите себе  труд быть повнимательней,  возможно,  вы
услышите о них.  Вы сами вроде Лео:  не успели  задать  вопрос, а уже хотите
получить ответ. А я вот что пытаюсь вам объяснить: с самого первого  дня его
прихода к нам я  знал, что он что-то ищет. Все мы это знали. У  Лео все ведь
на виду. И было ясно,  что он хочет что-то найти.  Каждый  из  нас по-своему
что-то  ищет, но Лео искал что-то совершенно конкретное, что-то почти  ощути
мое.  И для него это "что-то"  имело очень большое  значение. А у нас  здесь
такое отношение к делу встречается крайне редко, поверьте.
     Казалось, Медоуз рассказывает, опираясь на опыт целой жизни.
     -  Архивариус подобен историку.  У  него  есть  любимые  эпохи, любимые
места,  короли и  королевы. Все досье здесь связаны межу собой, иначе и быть
не может. Дайте мне любую папку из соседней комнаты, какую хотите папку, и я
проложу вам тропинку через весь архив от морского торгового права в Исландии
до  последних  данных о ценах на золото. В этом вся колдовская сила архивных
дел: они не имеют конца.
     - Так по какому же следу шел Лео?
     - Подождите,  я о важных  вещах  говорю.  Я очень много думал  об  этом
последние двадцать  четыре часа,  и  вам придется выслушать меня  до  конца,
хотите вы этого или нет. Архивные дела захватывают тебя, и ты  ничего с этим
не можешь поделать. Они  способны изменить  ход твоей жизни, если  ты  этому
поддашься. Некоторым они заменяют жену и детей. Я видел таких людей. А порой
они просто ведут тебя  за собой, ты идешь  по следу и не  в силах свернуть с
пути.  Одержимость - вот что  это такое...  Путешествие  без  спутников. Это
случается с каждым, так создан человек.
     - И это случилось с Лео?
     - Да. Да, это случилось и с  Лео. Только еще  одно:  с первого  дня его
прихода  к нам я почувствовал, что он...  чего-то ждет, что ли. Такой у него
был вид, так он просматривал бумаги.  Будто вглядывался.  Иной  раз оторвусь
отдела,  посмотрю на  него - и  вижу  эти  небольшие  карие  глаза,  которые
пристально так вглядываются. Я знаю,  вы  скажете, что это плод воображения.
Мне  все равно. Я  не делал никаких  особых выводов. Мне было  ни  к чему. У
каждого из нас свои  заботы, и потом,  тогда  здесь  у нас работали, как  на
конвейере. Позже я обдумал все это и решил: так оно и есть. Сначала - ничего
особенного, я это видел. По том мало-помалу его потянуло по следу.
     Внезапно зазвенел звонок.  Долгий, властный звон заполнил все коридоры.
Они  услышали хлопанье дверей  и  топот бегущих  ног, звонкий женский  голос
прокричал: "Валери, Валери, где же Валери?"
     - Учебная пожарная тревога,- сказал Медоуз.- Сейчас у нас их по две-три
на неделе. Не беспокойтесь, архива это не касается.
     Тернер  сел. Он казался  еще  бледнее,  чем прежде. Широкой  ладонью он
пригладил свои светлые вихры.
     - Я слушаю,- сказал он.
     - Начиная с  марта он все  время работал над  большим  делом, над всеми
материалами, относящимися к досье семьсот семь. Это законодательные акты. Их
штук  двести  или  даже  больше,  и  касаются  они  главным образом передачи
имущества в связи с окончанием оккупации. Условия  нашего ухода, сохраняемые
права, право отзыва, условия  и  стадии  предоставления автономии и еще  бог
знает  что. Все  это  - материа