ие  на  лапы
подпорки бесстыдно белели в темноте, таинственно и прихотливо переплетаясь с
собственными черными тенями. У подножия  помоста уже копошились рабочие.  До
Тернера  донеслось гулкое  эхо молотков и  унылое повизгивание электрических
пил. Связка бревен тяжело ползла вверх на беззвучном блоке.
     - Почему флаги приспущены?
     Траур. Это  символический спектакль. Они  объявили траур по погубленной
национальной чести.
     По длинному мосту они переправились на другую сторону реки.
     - Ну, наконец-то,-  удовлетворенно проворчал де Лилл и опустил воротник
плаща, словно они въехали в более теплую зону.
     Он  вел  машину на  большой  скорости.  Одну за другой они миновали две
деревни. Потянулись  поля, перелески,  и машина свернула  на другое  шоссе -
вдоль  восточного  берега реки. Справа скалистая вершина Годесберга, все еще
окутанная пеленой тумана, угрюмо  нависала над спящим городом.  Они обогнули
виноградник.  Ряды кустов  таинственно  выплывали  из  темноты,  похожие  на
зигзагообразный рисунок вышивки.  Позади, над виноградниками, стояли  одетые
лесами Семь Холмов, а еще выше, над лесом, на самом горизонте,- черные руины
замка,  остатки готической  причуды.  Свернув  с  главного шоссе, они вскоре
выехали  на  набережную, окаймленную  подстриженными  деревьями  и  цепочкой
зажженных электрических фонарей. Внизу  лежал  Рейн, окутанный теплым  паром
своего дыхания и почти неразличимый.
     - Следующий дом  слева,-  глухо  произнес  де Лилл.- Скажите мне,  если
заметите, что там кто-то стоит на страже.
     Впереди из  сумрака выглянул большой белый дом. Окна нижнего этажа были
закрыты ставнями, но ворота стояли настежь. Тернер вышел  из машины, пересек
мостовую. Подобрав с земли камень,  он метко, с  силой  швырнул его в  стену
дома. Звук удара  прокатился  над водой  и отозвался эхом  где-то  вверху на
темных склонах  Петерсберга. Вглядываясь  в  туман, они  ждали оклика, звука
шагов. Ничего не последовало.
     - Отведите машину немного подальше и возвращайтесь,- сказал Тернер,
     -  Пожалуй,  я  ограничусь  тем,  что  отведу  машину немного подальше.
Сколько вам потребуется времени?
     - Вы знаете дом. Пойдемте, помогите мне.
     -  Это  не  по  моей  части.  Не  обижайтесь.  Я  привез  вас  сюда  по
собственному почину, но входить в дом не хочу.
     - Тогда почему вы меня привезли? Де Лилл ничего не ответил.
     - А теперь не хотите пачкать руки?
     Держась  травянистой обочины, Тернер  направился по подъездной аллее  к
дому.  Даже в полумраке ему бросилось  в  глаза, что здесь  царит  такой  же
порядок,  каким  отличалась служебная  комната Гартинга. Газон был  опрятен,
клумбы  прополоты,   аккуратно  обложены  дерном,  на  каждом  кусте  роз  -
металлическая табличка. В  бетонном ящике возле  кухонной  двери  стояло три
мусорных  ведра,  перенумерованные  и  зарегистрированные,  согласно местным
порядкам. Тернер сунул ключ в замочную скважину и услышал шаги.
     Сомнения быть не  могло: шаги, хотя и  не  громкие, звучали  совершенно
отчетливо. Шаги человека. Двойной  звук, сначала стук каблука, опускающегося
на гравий, затем, тут же - стук подошвы. Создавалось впечатление, что кто-то
шел  крадучись: делал шаг, потом останавливался,  прислушиваясь,-  подавал о
себе весть - и тут же пугался. И все же это были шаги.
     - Питер! - "Он передумал и  вернулся,-  мелькнула у  Тернера мысль.- Он
человек мягкосердечный".- Питер!
     Никакого ответа.
     - Питер,  это вы? -  Тернер наклонился, быстро  вы тащил из деревянного
ящика, стоявшего  возле  крыльца,  пустую бутылку и  замер, напряженно  ловя
каждый звук.  На Семи  Холмах прокричал  петух. Затем долетел едва  уловимый
шелест -  словно ветер  сдул на влажную  землю  сосновые иголки  в  бору; он
услышал шорох  воды, трущейся о берег; услышал далекое дыхание Рейна, словно
дыхание гигантской,  нечеловеческими руками  созданной  машины-  один  звук,
вобравший  в себя  множество  других, звук  незримо  текущей воды,  ломкий и
вязкий;  он услышал  движение невидимых  барж,  внезапное громыханье якорной
цепи,  услышал  протяжный  крик, похожий на  мычание  скотины,  забредшей  в
болото,  или на зов сирены, разнесшийся далеко среди скал. Но он  не услышал
больше ни шагов, ни любезного  мягкого  голоса  де Лилла.  Повернув в  замке
ключ, он резко  распахнул дверь и снова замер, прислушиваясь, крепко зажав в
руке бутылку; в лицо ему, приятно защекотав ноздри,  повеяло  едва  уловимым
ароматом табачного перегара.
     Он ждал, пока глаз привыкнет к темноте и комната раскроется перед ним в
своем   холодном   полумраке.  А  звуки  множились   и  множились,  заполняя
пространство. Сначала  из буфетной  донесся звон стеклянной посуды; затем из
прихожей  -  скрип половиц,  в  погребе  проволокли пустой ящик по бетонному
полу; прозвенел удар гонга - однотонный,  отчетливый и  повелительный, и вот
уже  со  всех   сторон,  дрожа,  вибрируя,  начал   расти   непонятный  гул,
неопределимый, но  надвигающийся,  вот  он  все  ближе, все громче  с каждой
секундой,  словно  чья-то могучая  десница одним ударом  сотрясла  весь дом.
Выбежав в холл, Тернер кинулся  оттуда в столовую, стремительно включил свет
и  остановился, дико  озираясь  по сторонам,  весь  подобравшись,  судорожно
сжимая  горлышко бутылки в своем мощном кулаке. - Гартинг! - закричал он уже
во  весь  голос.- Гартинг!  - Ему послышался шорох  удаляющихся шагов,  и он
рывком  распахнул дверь.-  Гартинг! - закричал он  снова.  И снова  никакого
ответа,  только  в камине из трубы посыпалась сажа да  за окном застучала по
оштукатуренной стене сорвавшаяся с одной петли ставня. Тернер подошел к окну
и окинул взглядом двор перед домом и реку за ним. На противоположном  берегу
здание  американского  посольства  ослепительно  сверкало,  залитое  огнями,
словно  электростанция, и  желтые  лучи, пронизывая туман,  играли  тусклыми
отблесками  на  мерцающей  воде.  Только  тут ему стало ясно,  что послужило
причиной его тревоги: караван из шести барж стремительно уплывал в туман; на
мачтах   развевались   флаги,  синими  звездами   горели   над   ними   огни
радиолокаторов,  и, когда  последнее  судно  скрылось  из глаз, умолк и весь
призрачный скрытый  в доме  оркестр. Ни звона стекла, ни скрипа половиц,  ни
шороха сажи в  камине,  ни тремоло стен. Дом  снова затих,  успокоенный,  но
настороженный, готовый в любую минуту выдержать новую атаку.
     Тернер поставил  бутылку на подоконник, распрямил плечи и стал не спеша
обходить одну комнату за другой. Дом был барачного типа - сколочен на скорую
руку за  счет  репараций для полковника оккупационных  войск  в тот  период,
когда Союзная контрольная комиссия располагалась в Петерсберге. Мебель здесь
стояла  случайная,  разношерстная,  словно  ни  у  кого   не  было  твердого
представления о том, по какой категории следует обставлять жилище Гар-тинга.
Единственное, что могло привлечь здесь внимание,- это радиола. Электрические
провода тянулись от нее в разные  стороны,  а  по  бокам  камина  стояли два
динамика на вращающихся стержнях для регулирования направления звука.
     В столовой стол был накрыт на два прибора.
     В  центре  стола  четыре  фарфоровых  купидона  водили  хоровод.  Весна
преследовала  Лето, Лето  убегало от Осени, Зима гнала их  всех вперед.  Два
обеденных  прибора стояли  друг против  друга. В подсвечник  были  вставлены
свежие свечи, рядом - коробка спичек; нераскупоренная бутылка бургундского в
корзинке для вина; в серебряной вазе - несколько  увядших роз. На всем лежал
тонкий слой пыли.
     Тернер быстро сделал  пометку в своей книжечке и прошел на кухню. Здесь
все напоминало иллюстрацию из дамского журнала. Ни в  одной кухне Тернер  не
видал еще такого количества  всевозможных приспособлений.  Миксеры, тостеры,
сечки,  штопоры.  На  пластмассовом  подносе  -  остатки одинокого завтрака.
Тернер приподнял крышку чайника. Чай был густо-красного цвета, заваренный из
трав. На дне чашки осталось несколько капель, чайное пятнышко виднелось и на
ложке.  Еще  одна чашка  стояла  перевернутая  на  сушилке  для  посуды.  На
холодильнике - транзистор точно такого же типа, как тот,  что Тернер видел в
посольстве.  Тернер и  здесь записал  в свою книжку длину волны,  на которой
стояла стрелка транзистора, потом подошел к двери, прислушался и  начал одну
за  другой  открывать дверцы буфета,  доставать  оттуда  бутылки и  жестяные
коробки и  заглядывать  внутрь.  Время от времени  он делал  пометки в своей
книжечке.  В  холодильнике  на  средней  полке  были  аккуратно  расставлены
несколько пол-литровых  пакетов с  молоком. Вынув из  холодильника баночку с
паштетом, Тернер осторожно  понюхал его, стараясь определить, сколько он там
простоял. На  белой тарелочке  лежали  два  бифштекса.  Между  волокон  мяса
проглядывали  кусочки  чеснока.  "Он  приготовил  их  в  четверг  вечером",-
внезапно  подумал  Тернер.  В  четверг  вечером он еще  не знал о  том,  что
скроется в пятницу.


     На втором этаже  коридор был  устлан  кокосовой циновкой.  Мебель здесь
была простая, сосновая, довольно ветхая.  Тернер принялся  доставать костюмы
из  гардероба;  он обшаривал карманы, затем отбрасывал  костюм, как ненужную
ветошь.  Покрой костюмов, так же как и самый дом, напоминал военные времена:
пиджаки  были приталены,  с маленьким  наружным  кармашком на правом  борту;
брюки без отворотов  сужались книзу. Продолжая свой обыск, он нашел  носовой
платок, клочок бумаги, обломок карандаша; все это он внимательно разглядывал
и  порой  снова  делал пометку в  книжечке,  прежде  чем отбросить  костюм в
сторону и  достать из  расшатанного,  скрипучего гардероба  следующий. А дом
снова дрожал как в лихорадке. Откуда-то - на этот раз, казалось,  из глубины
самого здания - донесся металлический звук, похожий на лязг буферов товарных
вагонов; этот звук прокатился по всему  дому, снизу  вверх, словно один этаж
окликал другой, и тот отзывался на оклик.  И не успели  замереть  эти звуки,
как Тернер снова услышал шаги. Отшвырнув костюм, он одним прыжком очутился у
окна.  Опять  шаги.  Один  шаг,  второй.  Шаги  были  тяжелые  и  доносились
отчетливо.  Тернер распахнул  ставни  и  высунулся в предрассветный  сумрак,
напряженно всматриваясь в аллею, ведущую к воротам.
     - Питер?
     Ему  показалось, что он  уловил  какое-то движение в темноте,- что это,
человек или просто тень? Он не выключил лампу в прихожей, и оттуда на дорогу
ложился узор света и тени. Но ветра не было, и верхушки берез не колыхались.
Значит,  человек?  Какой-то  человек прошел в  доме мимо окон?  И  тень  его
промелькнула на усыпанной гравием аллее?
     - Питер?
     Безмолвие.  Ни  шума машины, ни  оклика сторожа. Соседние дома  все еще
были  погружены во мрак. А  вершины горы Чемберлена медленно пробуждались от
сна, встречая зарю. Тернер затворил окно.
     Теперь  он начал действовать быстрее. Во  втором  гардеробе  его глазам
предстало  еще  с полдюжины  костюмов. Он небрежно стаскивал  их  с вешалок,
обшаривал  карманы и  отбрасывал  в  сторону.  И  вдруг  что-то  неуловимое,
какое-то  шестое  чувство  заставило  его  насторожиться, предостерегая:  не
спеши.  Он держал в руках  костюм  из темно-синего габардина,  летний костюм
служебного вида,  более  помятый, чем  остальные,  и  висевший  несколько  в
стороне, словно приготовленный для  чистки или для того, чтобы надеть утром.
Он  осторожно  взвесил  его  на руке.  Затем  разложил  на постели, осмотрел
карманы и  вынул большой коричневый  конверт,  аккуратно сложенный  пополам.
Служебный конверт для официальных бумаг - в таких обычно рассылают извещения
на подоходный налог. Конверт  не  был надписан: в свое время его заклеили, а
затем  вскрыли.  В конверте  лежал  ключ; ключ тускло-свинцового  цвета,  не
новый,  уже  сильно  потертый  от  многолетнего или частого  употребления  -
большой старомодный ключ с длинной  бородкой от  большого, сложного, хитрого
внутреннего  замка, весьма отличный от  всех прочих ключей  той  связки, что
хранится  у дежурного. Ключ от спецсумки для  секретных бумаг? Положив  ключ
обратно  в конверт, Тернер  сунул его в  свою книжечку  и тщательно осмотрел
остальные карманы  костюма. Три палочки  для коктейля  - на кончике одной из
них  грязь, словно он чистил ею под ногтями. Несколько  косточек  от маслин.
Немного мелочи - в общей сложности на четыре марки  восемьдесят пфеннигов. И
счет за напитки из отеля в Ремагене, без даты.


     Кабинет  он  оставил напоследок.  Это была  невзрачная комната -  много
картонных коробок с виски, банки с консервами. Возле закрытого ставнями окна
стояла гладильная доска. На старомодном карточном столике в  неожиданном для
этого  дома  беспорядке были  разбросаны пачки каталогов, торговые брошюрки,
прейскуранты со скидками для дипломатов. В  небольшом блокноте был составлен
перечень  предметов,  которые,  по-видимому,  Гартинг  обязался  приобрести.
Тернер пробежал  его  глазами и спрятал блокнот в карман. В деревянном ящике
он  обнаружил жестяные  коробки  с голландскими сигарами;  их было не меньше
дюжины.
     Застекленный книжный  шкаф  был  заперт  на замок. Присев  на корточки,
Тернер прочел несколько  заглавий на корешках,  затем поднялся, прислушался,
прошел на  кухню, отыскал  отвертку  и одним  мощным нажимом  взломал дверцу
шкафа; медный язычок замка прорвал дерево,  словно  кость - мышцу,  и дверца
беспомощно закачалась на петлях. Первые пять-шесть книг  оказались немецкими
довоенными  изданиями  в твердых  переплетах  с  золоченым обрезом.  Не  все
немецкие  заголовки были ему понятны, но некоторые  он  перевел  по догадке;
"Leipziger  Kommentar  zum  Strafgesetzbuch"   (Лейпцигский   комментарий  к
уголовному  кодексу   (   н  е  м   .   ))  Штудингера;   "Verwaltungsrecht"
(Административное право ( н е  м .  )) и еще что-то по части закона  о сроке
ответственности за  военные  преступления.  На  каждой из  книг,  словно  на
вешалке для  платья,  было написано имя  владельца: Гартинг Лео, а на одной:
Гартинг Лео, studentus Juris (Студент права ( л а т . ));  потом ему попался
в  руки томик  с  оттиснутым на форзаце  медведем  -  гербом Берлина, поверх
которого  острым готическим почерком с  очень тонкими закруглениями  букв  и
крепким  нажимом в конце прямых линий  было начертано: "Fьr meinen geliebten
Sohn  Leo" (Моему любимому сыну Лео ( н е  м . )). На нижней полке все книги
стояли  как  попало:  правила  поведения  британских  офицеров  в  Германии;
немецкая  брошюрка  с  описанием  флагов   судов,   плавающих  по  Рейну,  и
англо-немецкий  разговорник,  изданный  в  Берлине  накануне  войны,  сильно
затрепанный, с пометками на полях.  Порывшись в глубине шкафа, Тернер извлек
оттуда кипу переплетенных помесячно бюллетеней Союзной контрольной  комиссии
за три года - с сорок девятого  по пятьдесят первый; подборка была неполной,
некоторых месяцев не хватало  - и открыл первый том.  Раздался легкий  треск
корешка,  и  в носу  у  него  зачесалось от пыли. "18-я Ганноверская полевая
разведывательная  часть",-  прочел он  надпись,  сделанную  от  руки хорошим
канцелярским  почерком, с  твердым нажимом  в конце прямых линий  и  тонкими
черточками у закруглений; чернила были черные,  особого сорта - чернила  для
официальных  бумаг,  не  поступающие  в  открытую  продажу.  Заголовок   был
перечеркнут   тонкой   линией   и   заменен   другим:  "6-я   группа  общего
расследования.  Бремен". (Слово  "Бремен"  тоже было  вычеркнуто).  Ниже  он
прочел:    "Канцелярия     начальника     военно-юридического    управления.
Монхенгладбах",  и  еще  ниже:  "Комитет по амнистиям. Ганновер.  Выносу  не
подлежит". Перелистав наугад страницы, Тернер наткнулся на отчет  о том, как
осуществляются  перевозки  по берлинскому  воздушному  мосту:  соль  следует
подвешивать  под  крылья самолета  и ни в  коем случае  не  провозить внутри
фюзеляжа... доставка  бензина  представляет большую  опасность при взлете  и
посадке...  предпочтительно  не столько  в интересах  экономии, сколько  для
поддержания  бодрости  духа, производить  снабжение  углем  и зерном, нежели
заранее выпеченным хлебом... переброска сухого картофеля вместо свежего даст
экономию  в семьсот  двадцать тонн  на  каждые  девятьсот  тонн  ежедневного
рациона   гражданского  населения.  Тернер  как  зачарованный   перелистывал
пожелтевшие  страницы;  на глаза то  и  дело попадались неожиданно  знакомые
фразы: "Первое заседание Союзной контрольной комиссии состоялось 21 сентября
в  отеле  "Петерсберг"  неподалеку от  Бонна... В Нью-Йорке намечено открыть
немецкое  туристское  агентство...  В самое  ближайшее  время предполагается
воскресить  традиционные фестивали  в  Байрейте  и Обераммер-гау..."  Тернер
пробежал глазами  краткие протоколы совещаний Союзной  контрольной комиссии:
"Обсуждались  возможности  расширения  прав и  ответственности  Федеративной
Республики Германии в  сфере международной и экономической деятельности... В
рамках   Оккупационного   статута  были   определены  более   широкие  права
Федеративной  Республики Германии  в области  международной торговли... Было
санкционировано  непосредственное  участие  Германии  в  двух  международных
организациях..."
     Следующая подшивка  само собой открылась на  материалах,  относящихся к
освобождению некоторой категории немецких военных преступников, посаженных в
свое  время под арест. И снова он невольно углубился в чтение: "В заключении
пребывают  в настоящий момент  три миллиона немцев... Заключенные снабжаются
продовольствием  лучше, нежели оставшиеся на свободе... Союзники не всегда в
состоянии  отделить  плевелы  от  злаков...  По  плану  "Уголь"  заключенных
надлежит направить в шахты, по плану "Ячменное  зерно" их следует послать на
уборку урожая..." Один абзац  был резко очерчен  на  полях  синей  шариковой
ручкой: "31 мая 1938 года как  акт милосердия была объявлена  амнистия  всем
членам  СС, против  которых  начато  судебное преследование в соответствии с
ордонансом  69, если они  не относятся к  категории лиц, активно  проявивших
себя на охранной службе в концентрационных лагерях".  Слова "акт милосердия"
были подчеркнуты, и чернила производили впечатление совсем свежих.
     Просмотрев все подшивки, Тернер начал хватать их одну за другой и одним
яростным  движением  отрывать  от  бумаги  обе  крышки  переплета  вместе  с
корешком, словно ломая  крылья  птицы, после  чего он  выворачивал  переплет
наизнанку и тряс бумагу, проверяя, не спрятано ли что-нибудь между листками.
Покончив с  этим, он подошел к двери. Снова где-то  начало  погромыхивать  и
позвякивать - на этот  раз громче, чем прежде. Тернер замер,  склонив голову
набок; его  бесцветные  глаза  пытливо вглядывались в  полумрак; он  услышал
гудок - протяжный, монотонный,  вибрирующий и заунывный,- терпеливый призыв,
таинственное стенание, робкую мольбу. Поднимался ветер - ну, разумеется, это
был ветер. Тернер снова услышал стук ставни,  ударяющейся о  стену дома.  Но
ведь он  же  закрыл ставни!  Безусловно, закрыл! Это  ветер,  предрассветный
ветер  с реки. Крепкий ветер, однако,- как  отчетливо поскрипывают ступеньки
лестницы, и скрип этот все набирает силу, словно скрип такелажа, когда ветер
наполняет паруса. А стекло, стекло  в столовой,- оно звенит как сумасшедшее,
куда громче, чем прежде.
     - Поторопись! - прошептал Тернер, отдавая сам себе приказ.
     Он  начал  выдвигать  ящики  письменного  стола.  Ни  один  не  заперт.
Некоторые  совсем  пусты.  Электрические  лампочки,   электрические  пробки,
иголки,  нитки,  носки, запонки,  гравюра  без  рамки  -  галеон  под  всеми
парусами.  На обороте  надпись:  "Дорогому Лео от  Маргарет с самыми нежными
чувствами. Ганновер, 1949".  Почерк был явно  не английский. Небрежно сложив
гравюру  пополам, он сунул ее в  карман. Под гравюрой обнаружилась небольшая
коробка.