друг  друга.  Я  смотрю на вас  и думаю  о  Лео. Вы -
типичный  сакс.  Большие  ручищи, большие  ножищи,  большое  сердце  и  этот
прославленный здравый смысл,  который пытается разобраться в идеалах.  У Лео
все  наоборот.  И  он  актерствует. Он  одевается, как мы, говорит на  нашем
языке, но он приручен лишь наполовину. Я скорее на вашей стороне: ведь  мы с
вами  оба,  в  сущности,  зрители,  а   не  лицедеи.-  Он   опустил   крышку
клавикордов.- Мы из тех, кто что-то прозревает впереди, тянется и отступает.
В каждом из нас в юности сидит Лео, но к двадцати годам он обычно уже мертв.
     - Кто же в таком случае вы?
     -  Я? О, к сожалению, я дирижер.- Он  встал, не  спеша запер клавикорды
маленьким  бронзовым ключиком  на  цепочке.- Я даже  не  умею играть на этой
штуке,-  сказал  он  и  побарабанил по выгоревшей крышке тонкими изнеженными
пальцами.- Я  говорю себе,  что еще научусь когда-нибудь.  Начну брать уроки
или  куплю  самоучитель. Но, по правде  говоря,  меня  это  мало волнует:  я
научился жить с сознанием своей неполноценности. Как большинство из нас.
     - Завтра четверг,- сказал Тернер.- Если им не  известно, что он сбежал,
они будут его ждать, верно?
     -  Да,  возможно.-  Де Лилл зевнул.-  Только они, кто  бы они  ни были,
знают, где им искать, верно? А вы не  знаете. Это  несколько затрудняет ваше
положение.
     - А может быть, и нет.
     - Вот как?
     - Нам известно по крайней мере,  где видели его вы  в тот самый четверг
днем,  когда предполагалось,  что  он находится  в министерстве.  Туда же он
возил и Парджитер. Похоже, он облюбовал себе это местечко.
     Де  Лилл с минуту стоял неподвижно, все  еще держа  в  руке  ключик  на
цепочке.
     - Я думаю, бесполезно отговаривать вас ехать туда?
     - Конечно.
     - И просить вас тоже? Ведь вы действуете вопреки инструкциям Брэдфилда.
     - Пусть так.
     -  К тому  же вы  не вполне здоровы. Ну хорошо.  Ступайте и  ищите свою
неприрученную половину. Но если вам действительно удастся найти  эту Зеленую
папку, мы надеемся, что вы возвратите ее нам, не вскрывая.
     И это неожиданно прозвучало приказом.


        "14. ЧЕТВЕРГОМ РОЖДЕННОЕ"

     Ч е т в е р г

     Погода на плато, казалось, была заимствована из разных времен года,  из
разных географических  мест. Откуда-то с северного побережья Англии  налетел
морской ветер, он гудел в проводах, пригибал к земле колючую сухую траву и с
шумом врывался в лесную чашу за футбольным полем, и если  какая-то полоумная
старушка  могла  посадить здесь  в песчаный грунт чилийскую  араукарию,  то,
казалось,  стоило  Тернеру  пробежать по  дороге,  и  он  мог бы прыгнуть  в
троллейбус и  очутиться  на Борнмут-сквере.  Ноябрьский  мороз  одел  стебли
папоротника пушистой белой корой инея; холод прятался здесь от ветра и кусал
за щиколотки,  словно арктическая вода;  мороз  засел в расщелинах камней на
северной  стороне холма, и казалось,  здесь  только  страх  может  заставить
пошевелить  скованной  от холода  рукой,  а  жизнь  бесценна  уже  тем,  что
завоевана.  На  пустом   футбольном  поле  отважно  умирали  последние  лучи
оксфордского солнца, а небо было цвета осенних йоркширских сумерек - темное,
неспокойное, с тяжелой  бахромой  туч на  горизонте. Согнутые ветром  стволы
деревьев  были  из  далекого  детства,  как отроческая  спина  Микки  Краба,
сгибавшаяся в  школе над умывальной раковиной, но  когда  порыв ветра унесся
вдаль, деревья не распрямили спин, замерев в ожидании новой атаки.
     Свежие еще  ссадины  на  его лице жгло, как огнем; в светлых глазах  от
бессонницы и боли  появился  стеклянный  блеск. Он  ждал, не  сводя  глаз  с
дороги, сбегавшей вниз с холма. Далеко внизу справа текла река; порывы ветра
временами заглушали  все звуки, и  гудки барж замирали без ответа. По дороге
навстречу ему медленно ползла машина: черный "мерседес" с кельнским номером,
за  рулем  - женщина;  не  прибавляя  скорости, машина проехала мимо.  По ту
сторону огороженной  проволочной сеткой  площадки стоял новенький спортивный
павильон: окна закрыты ставнями, дверь на висячем  замке. На крышу опустился
грач, ветер шевелил его перья. Появился "рено" с французским дипломатическим
номером,  за  рулем  -женщина, рядом  мужчина; Тернер  записал номер в  свою
черную книжечку. Цифры получились корявыми, детскими,  запись показалась ему
какой-то  неестественной, чужой. Должно  быть,  он все-таки  успел  дать  им
сдачи,  потому что на  суставах правой руки были довольно глубокие  порезы -
как  от зубов  при  сильном ударе  в открытый  рот. Если у  Лео  почерк  был
аккуратный, закругленный, без острых углов, то у  Тернера - крупный, прямой,
напористый.
     "Вы и Лео  - оба беспокойные души,- сказал ему ночью де Лилл, когда они
ехали в машине.-  Бонн  - это нечто стоячее, а вы  - беспокойные  души... Вы
сражаетесь  друг с другом, но, в сущности,  вы  оба сражаетесь против нас...
Противоположность  любви  вовсе не ненависть, а апатия... Вам надо научиться
апатии,  войти с ней  в  соглашение". "Бросьте вы,  Христа ради",- взмолился
Тернер. "Здесь  вам выходить,- сказал  де Лилл, открывая  дверцу машины.-  И
если завтра к утру вы не возвратитесь, я заявлю в береговую полицию".
     В Бад-Годесберге он купил себе оружие  - гаечный ключ - и теперь ощущал
его  тяжесть в  заднем  кармане  брюк.  Темно-серый автобус  "фольксваген" с
табличкой "SU", полный ребятишек,  остановился возле  спортивного павильона.
Шум  обрушился  на Тернера внезапно, испугав неожиданностью: взвилась стайка
птиц,  налетел  порыв ветра, звонкими  осколками  рассыпался смех, прозвучал
чей-то жалобный  возглас, кто-то  засвистел  в  свисток.  Низкий луч  солнца
прорезал  тучи  - словно  ручным  фонариком  осветили  коридор.  И  павильон
поглотил всех.  "В  жизни  не  встречал  человека,  который бы так выставлял
напоказ свои недостатки",- в отчаянии кричал на него де Лилл.
     Он поспешно спрятался за  дерево. "Оппель-ре  корд" с боннским номером.
Двое  мужчин.  Он записывал и  чувствовал, как гаечный ключ  утыкается ему в
бедро. Мужчины были в шляпах, в пальто и профессионально  безлики. В боковых
окнах  машины  - матовые стекла.  Машина  еще  продолжала  двигаться, но  со
скоростью пешехода. Он увидел  их бледные лица,  повернутые в его  сторону,-
как  две луны среди искусственного мрака автомобиля. "Не о твои ли это зубы?
- пронеслось у Тернера в голове.- Вас не отличишь друг от друга. Надеюсь, мы
еще встретимся".  Машина  все ползла  в гору,  делая не больше десяти миль в
час. Проехал фургон,  за ним  два грузовика.  Где-то  на колокольне  пробили
часы.  А может  быть,  это  прозвенел  школьный звонок? А  может  быть,  это
благовест  -  звонят  к  вечерне?  Или  овцы  бродят  в  долине,  позвякивая
колокольцами, или паром  идет  по  реке, оповещая  о себе ударами  колокола?
Солнце зашло. Вдали показался маленький "ситроен". Потом малолитражка, вся в
грязи, с вмятиной на  крыле, с неразличимо тусклыми цифрами номера; за рулем
-   неясные  очертания  одинокой   фигуры;  единственная   горящая  фара  то
вспыхивает, то гаснет, сирена по временам сигналит  кому-то. "Оппель" исчез.
"Поторапливайтесь вы,  лунообразные,  вы можете пропустить  Его  появление".
Колеса задергались, как  развинченные  суставы,  когда  маленький автомобиль
свернул  с  дороги  и запрыгал  по грязным  обледенелым деревянным  мосткам,
нахально вихляя задом  при заносах. Дверца отворилась,  он услышал завывания
джаза,  и во рту у  него сразу пересохло  от  всех  проглоченных таблеток, а
порезы и ссадины наего  лице  были  как решетчатая тень ветвей. Он  бесшумно
опустил гаечный ключ обратно в карман.


     Она  стояла спиной к нему, всего  в  десяти  шагах, не ощущая ветра, не
замечая ребятишек, которые с криком ворвались на футбольное поле.
     Она  смотрела на дорогу,  сбегавшую  вниз  с холма.  Она  не  заглушила
мотора,  и  машина   сотрясалась  изнутри,  как  от  боли.  Стеклоочистители
бессмысленно скребли по грязному ветровому стеклу. Она стояла,  не шевелясь,
уже почти час.
     Целый час она ждала, замерев в восточной неподвижности, безразличная ко
всему,  кроме  ожидания того, кто  не  шел и  не придет. Она  стояла, словно
статуя, и, по мере того как садилось солнце, словно  бы становилась все выше
и выше.
     Ветер трепал полы ее плаща. Один раз она  подняла руку, чтобы отбросить
с лица выбившуюся прядь волос; один раз прошла до конца деревянных мостков и
поглядела  вниз на  пойму  реки  в  сторону  Кенигсвинтера;  потом  медленно
повернулась  в  задумчивости, и  Тернер плюхнулся  на  колени за деревьями в
спасительную тень.
     Терпение  покинуло  ее.  С  шумом   распахнув  дверцу  автомобиля,  она
опустилась  на  сиденье,  закурила  сигарету  и ладонью  нажала  на  сигнал.
Аккумулятор сел, сирена прозвучала сипло, и ребятишки рассмеялись, на минуту
оторвавшись от игры... И снова все стихло.
     Стеклоочистители больше не  скребли,  не  метались по стеклу,  но мотор
продолжал работать,  и она время от времени  нажимала на акселератор,  чтобы
поднять  температуру  обогревателя. Стекла  машины  начали  запотевать.  Она
достала из сумочки зеркало и губную помаду.
     Откинувшись на сиденье, закрыв глаза, она слушала  танцевальную музыку,
лившуюся  из  радиоприемника;  одна рука ее лежала на баранке автомобиля,  и
пальцы тихонько отбивали такт. Услышав  шум машины, она приоткрыла  дверцу и
апатично  выглянула наружу, но  это снова был  все тот  же черный  "оппель",
медленно  сползавший обратно с  холма,  и,  хотя оба лунообразных лица  были
повернуты к ней, она осталась безучастной к проявленному ими любопытству.
     Футбольное поле опустело. В спортивном павильоне окна закрыли ставнями.
Она включила свет в кабине и поглядела на часы.
     Внизу в долине уже замерцали первые огоньки, и очертания руки утонули в
тумане.  Тернер,  тяжело   ступая,   вышел  на  дорогу  и  распахнул  дверцу
автомобиля.
     - Поджидаете кого-нибудь?  - спросил  он  и, сев рядом с  ней, проворно
захлопнул  дверцу,   так  что  свет  в  кабине   сразу  погас.  Он  выключил
радиоприемник.
     - Я полагала,  что  вы  уехали,- со злобой произнесла она.- Я полагала,
что мой муж уже избавился  от вас.- Она  вся  была во  власти страха, гнева,
унижения.- А  вы в  это время шпионили  за  мной! Прятались  в  кустах,  как
третьеразрядный  шпик! Как вы осмелились! Вы, жалкий подонок, ничтожество! -
Она подняла сжатый кулак, но в ту же секунду Тернер с такой силой  ударил ее
по губам, что она стукнулась затылком о край окна. Открыв дверцу,  он обошел
вокруг машины, стащил ее с сиденья и снова ударил ладонью по лицу,
     - Сейчас мы с вами немного  прогуляемся,- сказал он,- и  побеседуем  об
этом жалком подонке, этом ничтожестве, вашем любовнике.
     Он повел ее по деревянным мосткам на вершину  холма. Она шла за ним без
малейшего сопротивления и тихонько плакала, низко опустив голову, уцепившись
обеими руками за его руку.


     Они смотрели сверху на Рейн. Ветер стих. Над головой уже мерцали первые
звезды, словно  фосфоресцирующие огоньки в  заштиленном море. Вдоль реки ряд
за рядом зажигались огни, вспыхивали, и тут же умирали, едва успев родиться,
и  чудом  воскресали снова,  вырастая  в огненные  эветы, колеблемые  ночным
ветерком. И только с реки приплывали  какие-то звуки: пыхтенье моторных барж
и  -  каждые четверть  часа  -  убаюкивающий колыбельный  перезвон  склянок.
Запахом тлена и сырости веяло от реки, и они чувствовали ее холодное дыхание
на лице и на руках.
     - Все началось как на пари.
     Она  стояла  поодаль от  него и глядела вниз, в  долину. обхватив  себя
руками так, что ладони легли на лопатки.
     - Он больше не придет. Все кончено. Я знаю.
     - Почему он не придет?
     - Лео не любил говорить о таких вещах. Он слишком пуританин для этого.-
Она закурила сигарету.- Не при дет, потому что никогда не перестанет искать,
вот почему.
     - Что искать?
     - Что ищет каждый из нас? Родителей, детей, жен щину.- Она обернулась к
нему.- Давайте дальше,- сказала она с вызовом.- Спрашивайте остальное.
     Тернер ждал.
     - Когда мы с ним сошлись - это вы хотите знать? Я в ту же ночь легла бы
с ним в постель, попроси он меня об этом, но он и не заикнулся. Потому что я
- жена Роули, а он понимал,  что хорошие люди встречаются не на каждом шагу.
И  он  знал,  что  ему  надо  выжить  -  как вам это  объяснить!  Ведь Лео -
обольститель,  неужели  не  ясно?  Он может уговорить павлина  выщипать себе
хвост... Какая я идиотка, зачем я все это вам говорю! - вырвалось у нее.
     -  Вы  были   бы  еще  большей  идиоткой,  если  бы  молчали.  Вы  ведь
основательно влипли,-  сказал Тернер.- Попали  в беду. Говорю вам на случай,
если вы сами этого не понимаете.
     - А, у меня всю жизнь так. Что я могу с собой поделать? Мы с ним старые
шлюхи - и он, и я - и вот встретились и полюбили друг друга.
     Присев на скамейку, она вертела в руках перчатки.
     - Это  произошло  на  приеме.  На  омерзительном  боннском приеме  а-ля
фуршет,  с  глазированной  уткой и этими чудовищными немцами. Кто-то кого-то
принимал.   Кто-то   кого-то  провожал.   Кажется,   американцев.   Каких-то
титулованных   мистера   и  миссис   Икс.  Очередное   чествование  каких-то
высокопоставленных особ.  Все  было невыносимо провинциально.-  Она говорила
быстро,  фальшиво-доверительным тоном, но, несмотря на  ее старания, это был
все  тот  же  тон -  в  нем  чувствовалась все  та  же  хорошо  отработанная
дипломатическая сноровка; в каких только уголках  мира не доводилось Тернеру
слышать эти искусственные модуляции голоса, характерные  для  жен английских
дипломатов,  умеющих  вовремя  нарушить  молчание,   скрыть  замешательство,
завуалировать оскорбление,  в меру  цивилизованный  голос, в меру изысканный
тон, неотвратимо приверженный раз и навсегда выработанному стандарту, упрямо
преследующий свою цель.- Мы  приехали  сюда прямо  из Адена и прожили  здесь
ровно год. До этого мы жили в Пекине, а теперь вот - Бонн. Был конец октября
- Карфельдовского октября. События только начина ли назревать. В Адене в нас
бросали  бомбы,  в Пекине  нам угрожал самосуд, а  теперь вот нас собираются
сжечь на костре  на  рыночной площади. Бедняга Роули: он притягивает  к себе
унижение как  магнит.  Во  время войны он был в  лагере военнопленных  - вы,
наверно, знаете. Он  из поколения  униженных - вот как бы я окрестила таких,
как он.
     - Он бы влюбился в вас за это,- сказал Тернер.
     - Он любит меня и без  этого.- Она помолчала.- Как ни странно, я совсем
не замечала Лео  прежде. Он  казался мне довольно скучным, незначительным...
временным сотрудником. Маленький стиляга, пижон - играет на органе в часовне
и   курит  тошнотворные  сигары  на   дипломатических  коктейлях...   Ничего
интересного... пустое  место.  А  в тот  вечер -  вдруг, едва он вошел, едва
переступил  порог, как я почувствовала: он  отметил  меня и избрал. И у меня
мелькнула мысль: "Берегись, детка! Воздушная тревога!" Он  подошел  прямо ко
мне: "Привет, Хейзел!" Никогда  не  называл он  меня  раньше по  имени,  и я
подумала: "А ты, оказывается, наглец, малыш! Это право еще нужно заслужить".
     - А вы умеете рисковать. Это хорошо,- сказал Тернер.
     - Он заговорил. Не помню о чем; я никогда не придавала особого значения
тому,  что  он  говорит,-  не больше, чем он  сам.  Вероятно,  что-нибудь  о
Карфельде.  О  беспорядках,  обо всей этой шумихе. И тут я  наконец заметила
его. Впервые по-настоящему обратила на него внимание.- Она снова умолкла.- И
вот  тогда я подумала:  "Ого, столько лет я уже живу на свете, так где же ты
все  это  время  был?"  Словно  я  нашла  старую  чековую  книжку  и  вместо
задолженности неожиданно обнаружила, что у меня  есть еще кое- что на счету.
Живой - вот что я ощутила в нем.- Она рассмеялась.- Полная противоположность
вам. Вы - мертвец из мертвецов.
     Тернер,  вероятно,  ударил  бы  ее  снова,  если  бы  в  ее издевке  не
прозвучало что-то мучительно знакомое.
     - Он  был  весь как  натянутая струна - это первое, что бросилось мне в
глаза.  Все  время  начеку,  следил за каждым  своим шагом. Манера говорить,
манера себя держать  -  все было деланное.  Он прислушивался  к собственному
голосу, как прислушиваются к голосу собеседника;  где следует,  понижал  его
или повышал,  расставлял все  эпитеты  в  надлежащем порядке.  Я  попыталась
классифицировать его:  за кого  могла  бы я его принять, если  бы  ничего не
знала о нем? Немец из Южной Америки? Сотрудник аргентинской торговой миссии?
Что-нибудь  в  этом  роде.  Вылощенный  латинизированный  гунн.-  Охваченная
воспоминаниями, она снова умолкла.-  У него  был  отлично подвешен  язык, он
ловко закруглял каждую  фразу,  немного  на  немецкий лад.  Я  заставила его
рассказывать  о себе  - где он живет, кто  готовит ему пищу, как проводит он
уик-энды.  И   не  успела  опомниться,   как  он  уже   давал  мне   советы.
Дипломатические  советы:  где  подешевле  покупать  мясо;  как  пользоваться
заказами по  почте; что лучше  заказывать у Голландца,  а  что у  "Наафи". В
"Экономате"  первосортное   сливочное   масло,   а   орехи   лучше  брать  в
спецмагазине. Совсем как  женщина. Он знал особый  рецепт приготовления чая:
все немцы помешаны на пищеварении. Потом предложил  мне купить электрический
фен. Почему вы смеетесь? - спросила она, внезапно вспыхнув от гнева.
     - Разве я смеялся?
     - Он знал,  как  можно купить  со скидкой на  двадцать  пять процентов,
сказал он. Он знал все модели фенов и сверял их стоимость.
     - Значит, он поглядывал  на ваши волосы  тоже.  Она резко повернулась к
нему.
     - Не забывайтесь,- осадила она его.- Вы не стоите его мизинца.
     Он  снова  ударил  ее -  сильно, с размаха  ударил по  щеке,  и даже  в
сумерках было видно, как страшно она побледнела.
     - Мерзавец! - сказала она, дрожа от ярости.
     - Продолжайте.
     Наконец она заговорила снова.
     - В  конце  концов я  сказала;  хорошо.  Мне так все осточертело. Роули
забился куда-то в угол с советником французского посольства; все сражались у
стола, добывая себе еду.  Словом, я сказала, хорошо, я  не прочь купить фен.
Со скидкой  в  двадцать  пять  процентов.  Только  у  меня-де  нет  при себе
наличных. Можно выписать чек? Я могла  бы с таким же успехом сказать просто:
хорошо, я  не прочь  лечь  с вами  в постель. Тут  он улыбнулся, и я впервые
увидела его улыбку. Он вообще редко улыбается. Улыбка осветила все его лицо.
Я попросила его принести мне чего-нибудь поесть, он ушел, а  я  смотрела ему
вслед  и  старалась угадать,  что  из  всего  этого получится.  У него такая
легкая, скользящая  походка - Eiertanz, как говорят немцы, что значит: может
танцевать  с  завязанными глазами  меж  разложенных  на  полу  яиц,-  а  мне
казалось, что так неслышно ступают лишь в  церкви, только он  ступал тверже.
Немцы атаковали  стол, сражаясь  за спаржу,  а  он просто проскользнул между
ними  и  возвратился с  двумя  тарелками,  наполненными  разной  снедью;  из
нагрудного кармашка у него торчали ножи и вилки, и он ухмылялся во весь рот.
У меня есть брат, Эндрю, так он был вылитый мой братец в ту минуту - тот так
же  вот  ухмыляется, когда  в регби  вырвется из  схватки с мячом. И тут мне
вдруг стало легко. Какой-то замызганный канадец пытался прочитать мне лекцию
по сельскому хозяйству, я еле от него избавилась. Пожалуй, они единственные,
канадцы, кто еще верит во всю эту чепуху. Они - как англичане в Индии.
     Ей послышался какой-то шум, и, быстро обернувшись, она стала напряженно
всматриваться  в  сползавшую  вниз,  во  мрак, дорогу.  Ветер  стих;  стволы
деревьев казались совсем черными на фоне неба; одежда становилась влажной от
ночной росы.
     - Он не придет. Вы же сами сказали. Давайте дальше. Побыстрей.
     - Мы пристроились  где-то на лестнице, и он снова на чал рассказ